Попытка восхождения

Холод между холмов, их скаты студенеют. Если остаться — за ночь затвердею, из розовой, в порах и каплях, стану обернутый в ткань сталактит.

Ирреальный элемент тот, что я действительно здесь, я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО НАХОЖУСЬ ЗДЕСЬ, на вознесенном, пригодном для многолюдья месте, расплющенном под коронование или под казнь. Несомненность размежевания, так что ясно, кому и где раздроблять темя.

Слишком очищенное. Уже не человеческое. Где-то над. Даже если на самые цыпочки изо всех сил — все равно не достигаю, только волосы на голове заколыхались, обдуваемые ветерком из сфер. Там оно, там, где стали звезды: подними руку — ладонь уколется о луч. Игла и струна. Тонкие-тонкие, вопьются в кожу, и задрожит, зазвенит. Сам же, как ни тянись — ан нет. Страшно и чисто. Не знаешь, как дышать. Куда деть бытие.

Тогда в этой плотности, которою сверхплотные звезды особенно уплотнены (ядро к ядру), тогда оно, наверное, и происходит — неисчезаемость; губами и голосом «Шма Исраэль» выговаривается, и Элохим принимает душу. Поскольку плотность — та самая, то можно прямиком туда, в КОТОРОЕ ЗА разбавленным этим миром (а в нем-то только я и могу дышать); как числилось в Том Хозяйстве, так и возвращается, ничего не теряя. И там, где я отфильтрована напрочь и ни одна испаринка моя невозможна, там они взбугренным мускулом — есть.

И в эти мгновения, когда ничего не остается, только это оказывается вдруг — будто уперлась пальцами в темноте — и осязаемо, слышимо, и трогаешь. Гремучий экстракт переложен на верхнюю полку — такой твердый Ган Эден, не подверженный амортизации, — и пребывает.

Из-за того что пребывает — я здесь.

Вот оно! Вот отчего я на горе меж Европой, Азией, Африкой, и белеют внутренности содомской земли.

…стоп, спиритический сеанс не получается. Не умею говорить с мертвыми. Слишком тоталитарно пожжено, обнажено и высоко. Тут должно быть совершенно беспамятно. Однако ж упарились те, насыпая и мостя, коченея зимами у костров и сходя с ума в кесаревом. июле. Экая несообразность: три года блистательный металлолом, прекрасно-скрежетная мощь цивилизации — в неотвратимой наготе; иудейское небо не смягчено благою облачностью, а глиняная окрестность обтекает врезанные в тело квадраты лагерей, молчит, простерта, и обращает все в абсурд… И Некто влекся по кругам, вязнул и волочил одноколейные иудейские древности, пока не столпились, трогая глыбы и крича вопросы, мы, повылезшие из экскурсионных автобусов, обкатанные от имен до подошв, с любознательными голосами, а мальчики-солдаты облизывают камни; для потерпевшей сердечный приступ прибыли носилки. Снует дежурный. Начинаю рассуждать о мифологическом сознании и архетипах. Спохватываюсь, — как я выгляжу в ваших родимых, привычных, ваших усталых всезнающих глазах.

Нет языка: бесчувственный между небом верхним и нижним, в славянских созвучьях, вялый, мягкий — с рождения изъяты пружины гортанных, когда говорят жилы, кости, мясо, омываемые темным жжением, что разлито внутри, — нет языка, и не умею говорить с тобою, Гора, Пустыня.

Нет во мне памяти, и свитков в руках не держала. И на дне души не лежат зарезанные, не лежит та ночь и тьма, и не дрожит огонь (прежде чем поджечь, последний проходил дозором; между тел с оставленными в них мечами, между детских тел, заколотых отцами, вглядываясь, прежде чем поджечь — себя и всех — проходил дозором).

Довольно. Раскровавая каша. Кромешная неловкость перед человечеством, не сгладить никак.

Каждому — его шесток, квартира Сохнута. Сиди, перекачивай кислород, никуда ты не выскочишь.

По насыпи спустилась к тому уютному склону с водоснабжением, торговлей, пылью в каменных осколках, где некогда изнемогали римляне, а теперь кишели мы. И легла на краю, между пустыней и голосами; рядом тень сливается с предгорий и скапливается во впадине. Сейчас будет фильм, как делали раскопки. Хорошо в людской отаре, ухом к земле, вбирать перешагиванья, перекликиванья (в темноте лица слиты, и только голоса), как умащиваются на плащах, раскладывают одеяла, подбирают камушки под голову; обживают.

Вырыла для темени ямку и — спиною к спине холма. Дышим, и земля мягка и тепла, как подушка. Ничего другого, только как суют обратно в колыбель, и она кораблик твой, баюкает. Теплынь и не упасть — со всех сторон касается — и каждое людское присутствие через тебя, как ветер через занавеску. Умиротворенная толкотня согласных мира, а слов не разобрать, и ты головой на земле, дома. И это сходу, задаром, а ты и не домогалась, потому что невозможно вообразить, что такое может быть дано.

Слушай, слушай этот шум, ворчанье крови в стенках родной утробы.

Слушала, и растекалась, стлалась, таяла.

А надо мною сгущалось небо Мецады.

И вдруг возникли звезды.

Какое безмолвие.

Из кишащего своего телесного колодца поднимала опасливые веки во-он на ту звезду и вон на эту… Как стали надо мною ужасно. Под ними средостенье суш, лязг, разверзанье; выцветшая соль исторгнутого мира. Сияет Арад, и россыпь огней Беэр-Шевы, а на краю, где соль солености и выжженная выжженность, дети Иакова сидят, поджав коленки, головы торчком, и небо хочет их пригвоздить; оно сливается с горами, с иорданским берегом в поющий занавес, ребрятся складки, но вот и те неразличимы: одна священная завеса, Божья слава, и посредине комета медленно прочерчивает след, на все мироздание гремит мотор — прошел пограничный катер.

Стряслось, дано. Что делать с этим, скажи.

Сердце, темный комок, шевелится, и я вокруг — боязливая кожура, вникаю в живородную пыль, принявшую от пяток до затылка, как на руки дитя. Тонкий чистейший прах покрыл синеву на платье, но кожа еще светлела, кожа туристки новоприбывшей, и шелк ярился, заливаемый прожектором; еще блестели складки и чувственное серебро, и бесновалось самовыражение, вся раздраженная прелесть чудного покрова… если подождать, не вернуться — то поголубеет, порыжеет, сравняется.

Какая теплая земля, Какая теплая. Снова горит гора, утесы, стены. Вы не находите, что это странно и томительно для сердца, что снова все горит? Дымится луч, и нежная игрушка повисла, прельстительная иродова колоннада.

…на дыбе, в скопищах игл, лицом упираясь в небо — оно все бездонней, все нестерпимее напрямую, и это как полдни Ерушалаима, когда ясность обнаруживает себя, что не полог, не дно, а — в глубь пучка голубых кристаллов, в глубь коридоров, по дороге в свечение, в океан сияния и свечения, и ты бежишь по улицам, якобы по своим делам, жмурясь, растаивая, укрывая глаза от света… Элохим отвернул завесу, луч прорвался, прошел в зрачок. Хитрый Боже поставил отражатель, спецназначенный свой отражатель — там, подвинтил в сферах, чтоб как раз в меня и угодило… Погодите, я только человек, видите, некуда вместить, нечем. Нищая. Что же вы хотите и длите пытку? У-у, противостояние глаз, звезд… Судьба-спасительница! (поразила, схватила, вытащила смертными клещами — и привела, и вознесла) — горю. Благодарю, дарительница.

…но даже если уяснить до конца, что все равно уголь в глотке и — глотать, и — «если спросят: куда нам идти? — то скажи им: кто обречен на смерть — иди на смерть, и кто под меч — под меч». И если жгут — тебе остается только сгореть, и клетчатка твоя чернеет, как ни разрывайся глаза и нутро твое зовом (чем еще разрывается человек на смертном крае?), клетчатке твоей достается чернеть, ежиться, лопаться; или если закапывают — остается тесниться до окончательного удушения между телами, как ни беспокой свежие комья и как ни шевели землю на протяженье первых свежих суток, и вторых, и может, третьих… или когда тебя укладывают в человеческие штабеля, что под Могилевом… Ну так Ты, который высоко, скажи им в глаза, прямо в их глаза и скажи: «Так говорит Господь: кто под меч — под меч».

Ладно. Я пробую, так сказать, абстрагироваться и соображать, спокойно взвесить, что есть предназначение и как ужаться с ним оптимальным образом. Вот имеется передо мною маятник — секира, не уклоняется ни вправо, ни влево, ни на гран. A-а, уже все платья перемерила, не спрятаться. На этом бесконечном карнавале маска настигала тебя и распахивала объятия, и это был скелет, загоняющий в яму.

Дорогие мои, я просто думаю, что такое обреченность. Или выбор. Дорогие мои, вы где-то совершенно рядом, но эпические прогулки переносимы лишь в кино. Все остается, все горит. Бреду по земной коре? — Н-нет… Не-ет, дорогие мои, бедная особь никак не переварит высший дар — давится. То нерастворимые кристаллы, а я — живая, я устала от количества лет: поменялись летоисчисления, я одна, только одна осталась, и так сухо, что все горит.

(Есть полноводные тучные страны, их призраки полнокровны, разверстые раны текут, текут.)

— выбыла влага, не разбавить. Ни плакальщиков, ни песни. Такой не складено, чтоб об убитых отцами детях. Если бы не оставаться нанизанными на мечи, не оставаться бы, да некому снять с меча и судьбу не поменять. Ни слезами, ни стихами, только красной вязкой этой, что поднялась в горле — вот оно, горло мое, на него все укажут враз, — захлебываться, пока не придет конец земного срока… Н-не могу. Да выйди же кто-нибудь, Иеремия, Исайя, скажите. Я только человек, из воды, тварь с проступившими каплями, мой кожный покров богат, полон железами, видите — источают, голова приспособлена к мозговым затеям — всасывать буквенные множества, я сочетаю их для ощущений остроумных, изящных, занимательных и трогательных.

…потыкаться, поводить по краю ощупью — и дернуться назад, скатиться вниз, за дыханием, размешать кровь. Но Божий перст подцепил за шиворот и волочит вновь туда же, где лезвие к лезвию и до рассечения, до каленой пыли — вот ЭТО, чему нет имени, есть три сухие слога: Me - ца - да.

(Происки призраков, думают там, во влажных долинах, — громоздкие мертвые, и груды никак не разберем.)

Голубизна и чужедальность Иордании, окаймление. Топнуть ногой — тут оно, где я, а я — где оно, все здесь, на обнаженном темени мира — упрямое! — по которому топорами на плахах. Горячие темена холмов, а там Арад, бронза, и Беэр-Шева, колодезь клятвы, и Ерушалаим. А там снижение, равнина, море — и вся она, земля и дом, вот и весь он. Напротив — горы Эдома, красные кинжалы; запах Синая, противостоянья и упрямства уже нечеловеческого, но которым ломят и уминают космические структуры — по железным остриям гор и по выям неученого народа; генетическую пыль Ицхака и Иакова — распяленной дланью Моше, дуновением, взмахом крыла…

Трещина расходится через сердце: ни дна, ни истории… не удержать. Или можно? — краем провала, по земным последним кругам, — натянуть жилы и обойти, и вернуться? Вот: привел и поставил, и как бы нет тех кругов (их не вместить глазу). И потому кажется иногда невыносимыми мгновениями (сжимает, сердца не удержать), что ничего и не было, только — неизменность моего здесь стояния и неизменность мира. И это ударяет в еще влажный ком, и повисаю на стреле, воткнувшейся безупречно точно в недообуглившуюся сердцевину… Это надо подсчитать, обдумать, это старый мировой бродячий сюжет… это Он продолжает трудиться и выкладывает нам ступени… вымащиваем средостение, лестницу Иакова… но темя отяжелело и голову не приподнять… сейчас, сейчас я вернусь и сообщу, что впечатление было огромное, знаете ли, оч-чень сильно… Но пока я вишу на мече, я спешу сообщить вам, о братья, в этот миг, о братья мои, краса и гордость на высотах твоих пали, Иудея! На высотах твоих пали, пали они на высотах, братья. Прими, Ган Эден, их, и ожги мне темя, молния жестоковыйной памяти; ударь в лицо, пожар неистребимого куста.