Эльф, который любит мир

Вот эльф, который любит мир.

А в мире — королевский пир, —

Но никакого пира, и уж тем более короля, на пустынном побережье нет. Здесь вообще никого нет, за вычетом чаек, уныло и растерянно галдящих, мечущихся в нежно-розовом небе на фоне клонящегося к морю солнца.

Ещё три часа назад здесь играли дети; тонкие загорелые тела их скользили под водой, изображая могучих китов, валялись в песке подобно огромным мохнатым собакам, которых разводили в двух днях пути отсюда, строили замки, смешивая гальку с песком и водорослями, бегали босиком, не боясь пораниться об осколки стекла, то и дело попадавшиеся между камнями. Впрочем, ласковая волна уже давно сгладила всё то, что осталось от острых краёв.

Взрослые не приходили на этот берег. Им было лень, некогда, они предпочитали пляжи поближе к деревне и покрасивее. Казалось, что-то их удерживает вдали от этого места, чем дети и пользовались, но ничего особенного они здесь найти не могли — ни ореола таинственности, ни хоть какой легенды или страшной истории не было связано с этой бухтой. С наступлением сумерек дети разбредались по домам, а с возрастом вообще переставали сюда возвращаться. Будучи смертными и осознавшими свою смерть, они не тратили своё время на то, что считали обыденным и неинтересным; только на необходимое и самое лучшее из доступных.

Любимой арфы нежный звон

И голос той, в кого влюблён.

Тонкие, узловатые пальцы спрятавшейся под одиноким кедром фигуры перебирали воздух, словно лаская невидимый инструмент, но лишь немелодичные крики чаек были им ответом. Горе-музыканта это не смущало, он уже давно научился отключать своё сознание от реальности, прислушиваясь к внутренней музыке. Под его руками оживали струны, заботливо натянутые для него ветром, а может быть, это были тонкие росчерки дождя; его голос, ныне тусклый и потрескавшийся, тем не менее, всё ещё блистал отголосками былой силы.

Он пел вполголоса, словно пытаясь убедить сам себя, что всё ещё существует.

Хрустальность вод больших озёр,

Вершины отдалённых гор,

Снега зимой, весной — цветы,

Избыток летней теплоты, —

Память услужливо подбрасывала образы: первая вылазка за пределы Дориата, первая песнь, посвящённая весеннему кузнечику на ромашковом лугу, представление во дворец, птицы, донёсшие с гор весть о спрятанном городе. Чёрная прядь волос юной принцессы…

Эльф прикрыл глаза от разгорающегося на западе пожара садящегося солнца, самый краешек которого ещё только-только мазнули морские волны; огненно-алый диск бережно поцеловал своё отражение и отступил, подчиняясь прихоти отливного движения вод; но не пройдёт и пяти минут, как он вопьётся в дразнящую рябь своего двойника и не отпустит его, пока не сольётся с ним воедино и оба они не исчезнут, чтобы завтра повторить своё представление. Морской воздух неуютно холодил плечи, но по сравнению с мучительной июльской жарой — ерунда. По сравнению с многовековой, пусть и затупившейся от времени, что те стекляшки, вынесенные из глубин на берег, болью душевной — ерунда тем более.

Шумливых птиц весёлый гвалт,

Всё, что имел и что раздал,

Зверей лесных и нежный дождь,

Всё, что с собой не заберёшь.

Любишь — храни. Пусть даже не для себя, говорил себе странник. Как будто я хоть на минуту мог представить её своей! Нет, если я что-то и позволял себе в мечтах, то, наверное, быть ей любящим братом. Именно поэтому пытался её спасти. И именно поэтому ошибся.

Любишь — отпусти. Подари свирель мальчику, который извлечёт из неё больше богатства звука, чем ты сам. Отдай роскошную рубашку в ней нуждающемуся, у тебя есть ещё. Каждую нотку, оброненную в толпу, люби всем сердцем, и потому отпусти летать на свободе. Ничто не ценно, будучи мёртвым грузом, поэтому если любишь и дорожишь — дай ему глоток жизни, свободы реализовать себя, своё назначение. И сам не становись мёртвым грузом, покуда есть силы не быть мёртвым; и что, что понятие “мёртвый” к бессмертным неприменимо?.. Где они все теперь?

Эльф поплотнее закутался в когда-то бывший зелёным, а теперь уже безнадёжно потёртый плащ и уставился на запад. Глаза моментально заслезились от яркого света, но он продолжал смотреть, не мигая, на восьмёрку из двух крепко связанных между собою солнц. Он считал их своими друзьями, так же как и грозу, дождь, старые деревья и полузаросшие тропинки. Последними своими друзьями на этой земле.

Вот эльф, который любит свет,

Вот хочешь верь, а хочешь — нет,

Пустынный отзвук тишины,

Всё, чего эльфы лишены, —

Смерть была бы прекраснейшим из возможных выходов. Раствориться в небытие или просто однажды перестать дышать. Рассыпаться песком на пляже, чтобы ничего не подозревающие дети утром строили из тебя замки и оставляли на тебе следы своих маленьких ног. Замереть навсегда, превратиться в мумию, чтобы случайно нашедшие иссохшее тело люди провели над ним погребальный обряд. Врасти в дерево, переплестись с ним нервами и корнями и множество лет провести, размахивая серебристыми листьями по указке воздушных потоков, пока корень не истончится или какой-нибудь местный не срубит могучий ствол.

Даже деревья гибнут раньше, чем эльфы.

Даже горы исчезают быстрее, чем покрывается изморозью седины эльфийская голова.

Интересно, гниёт ли эльфийская плоть, спросил себя странник. Он не знал. Не помнил. Старуха-Время стёрла из памяти подробности войн и лишений, остались только силуэты кораблей в закатном небе, исчезнувшие там, где касались друг друга два солнца. Эльф в очередной раз отбросил от себя мысль взять лодку и попробовать т у д а добраться. Даже если Ульмо будет к нему благосклонен, шансы достичь цели в одиночку слишком невелики; да и что его т а м может ждать? Или кто?

Никто.

Печальный песенный напев,

Движения в танце юных дев,

Прохладу рек и жар огня,

Тебя, быть может, и меня.

Эльф поднялся с места, и ветер сдул капюшон с его головы. Он был очень бледен, вид имел измождённый. Дрожащими пальцами расстегнул пряжку плаща, уронил дорожную сумку с пыльными свитками. Он раздевался медленно, подставляя похожую на папиросную бумагу кожу оранжевым лучам заходящего солнца, и оно придавало ей живой, осязаемый вид. Изящные стопы, освободившись от узилищ ботинок, погрузились в мягкий песок; по холодности они могли посоперничать с камнем.

Странник шёл к морю, ничем не прикрытый, с гордо поднятой головой; его не беспокоил ни холод, ни посторонние взгляды. Оливы шептались за его спиной, словно девицы в вечер песен и танцев, но их грузные, одеревеневшие тела не смогли бы вести хоровод. Да и сколько веков уже никто не танцует под его песни…

Он погрузился в море без всплеска, поплыл, извиваясь змеёй. Стайка маленьких рыбок, которую он вспугнул, пролетела поперёк волны, притаилась за крупным валуном. Одна из чаек (рябая, ещё птенец) подлетела к оставленным у кедра пожиткам в надежде поживиться чем нибудь съедобным или хотя бы блестящим, но еды у странника не было уже невесть сколько времени, и все его вещи были такими же тусклыми, как он сам. Чайка улетела, крича от разочарования.

Вот эльф, который любит мир,

И плащ, заношенный до дыр,

Писать слова и запах книг,

Эльфийской жизни каждый миг, —

Эльф заплыл далеко от берега, прежде чем развернуться. Но, в самом деле, не пытаться же добраться д о т у д а вплавь. Да и зачем, в самом деле?

Самоубийство тоже не выход. Дело даже не в трусости как таковой, скорее в неэстетичности. Можно было бы просто перерезать себе горло, был эльф — и нет эльфа, но что бы это кому доказало? Какой урок из этого мог вынести случайный наблюдатель, вроде нас с вами? Гораздо естественнее было бы просто перестать быть в смысле quotidien, забыть о том, что нужно для жизни, и так постепенно раствориться в этом воздухе, в этой воде. Перестать есть и растаять без боли и страданий, поскольку уже давно забыл, что такое голод и жажда. Это должно было сработать, но…

Странник вышел из моря, подставил тело своё последним красноватым лучам уже почти зашедшего солнца; дал высушить его ветру. Облачился в свои еле удерживающие тепло лохмотья и замер, цепляясь взглядом за алую кромку, едва выглядывающую из-под воды. Скоро похолодает, и эти обноски не смогут спасти его от обморожения; с другой стороны, насколько оно грозит призраку, которым он уже практически стал?

Зимы скрипящий снег и хлад,

Всё то, что не вернуть назад, —

Реки, горы, города, империи. Любовь, верность, служба, тень её ресниц на его щеке. Счастье, что это было. Сожаление о том, что видел больше, чем отмерено самым долгоживущим детям Илуватара; падение неприступного, поражение несокрушимого, гибель бессмертного. Счастливы люди и даже не знают, насколько! Они могут полагаться на неизменность внешнего мира. Они могут вернуться домой после долгих лет скитаний и узнать милые сердцу черты. Даже если дома сожгут, а лес вырубят, останется хоть что-то. Хоть речка, хоть силуэт гор на горизонте. Хоть что-то из прошлого. Хоть какой-то символ, какой-то осязаемый знак, доказывающий его реальность.

Если твоё прошлое не реально, кто ты, если не сумасшедший?

И даже, хоть с большим трудом,

Супруга той, в кого влюблён.(1)

Луч дёрнулся и погас. Чайки пропали из воздуха, как будто кто-то вырвал их из неба одним движением руки и спрятал в кармане. В тишине, лишённой их пронзительных голосов, стал ярче различим шум прибоя.

Эльф запахнулся в плащ, схватил котомку и скрылся в тени деревьев. В конце концов, всё, что имеет значение — это принятие. Думал, что тот, другой, не достоин. Заблуждался. Думал, что знаю лучше. Был неправ. Её судьба — это её судьба, а не строптивая кобылица, и глупо было пытаться как-то с ней совладать. Что случилось, оно и к лучшему, и даже в том, что сам он обречён вот так скитаться невесть сколько времени, наверное, есть какой-то смысл.

Знать бы ещё, какой.