Анималотерапия

Елена Зайцева

(1 голос)

0 0

Аннотация: «А ГОВОРИТЬ МНЕ МОЖНО? А ПИТЬ?» – вывела Яна красным карандашом во весь альбом и отправилась с этим «транспарантом» на сестринский пост.

Книга добавлена:

12-01-2023, 12:50

148

Содержание

Начало

Читать книгу "Анималотерапия"

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ... 28

И Яна всё-таки встала.

Стучали, похоже, в соседней палате. Из соседней палаты – к ней в стенку. Пора, наверно, в гости! Тем более, что там обещали что-то показать.

Яна вышла и осторожно поскреблась в двери, прямо в синюю циферку «6». Никто, разумеется, не отозвался – стук из палаты начисто перебивал такую мягкую форму заявить о себе. Она приоткрыла дверь...

На кровати сидела Люся. Перегнувшись через ворох одеял, она методично стучала ложкой в стену. Методично и... ритмично. Несомненно, она выбивала какой-то ритм! Именно это в стуке и раздражало – он что-то значил, сообщал, звал. Звал – вот Яна и явилась...

Она уверенно вошла в палату – как ей показалось, уверенно. И сразу перестало казаться, как только Люся прекратила стучать и обернулась.

– Пришла? – зачем-то спросила она. Совершенно по-птичьи раскопала одеяла, достала оттуда ляльку и плюхнула к себе на колени. – Знакомься: Гоша!

Да, Гоша был именно лялькой, так в отделении звали младенцев. Лялька. Не хулиган и не экстрасенс. Пожалуй, ему и младенцем-то быть не так просто...

Почему?

Да потому, что он практически не двигался.

– Год ему скоро, – пояснила Люся, возвращая Гошу обратно, в одеяла. – Умница! А смотри, какой толстяк! – И Люся похлопала «умницу» по оголившемуся и действительно выпуклому пузику. А вот ручки и ножки были тоненькими, и в этом было что-то... паучье?

«Толстяк» и «умница» по-прежнему не подавал признаков жизни. Он лежал в одеялах, глазки в потолок, и эти глазки не были вполне признаком: а смотрит он или просто они открыты?

– А вот ещё глянь-ка... – Люся одним движением извлекла из-под кровати пластмассовый ящик. Это была тара из-под мандаринов – чёрные ящики-корзины, такие за овощным магазином всегда валяются, а крышками от них соседка клумбу огораживает...

– Ну, иди, иди... – подозвала Люся, хотя Яна и так стояла совсем рядом. И уже увидела, уже поняла, кто в ящике. Крысята!

– Хорошо хоть санитарку убедила, что нечего ей тут делать. А то вот бы ей сюрпризик, да? – Люся сняла крышку и принялась всё показывать и рассказывать: – Это – поилка. Обрезала стаканчик, прикрутила, чтоб не переворачивали. Это – подстилка. Почему такая? Больше не было! А этот линолеум тут за батареей валялся... Мы с тобой как-нибудь во вторую палату спутешествуем. Там, говорят, ремонт, может, мы и другую подстилку... Так... Это – вход. На входе что? Правильно. Шторка. Почему большая? Меньше не было!

Шторка – носовой платок – действительно была великовата. Яна, состроив вопросительную мордочку, показала двумя пальцами ножницы.

– Чик-чик? – переспросила Люся. – Да нет, чик-чик не нужно. Вот так я подворачиваю – и детсадик этот не разбегается. И в то же время Трапеция свободно заходит. И выходит, и заходит – полная свобода, у нас же отель, а не тюрьма. Вот сейчас её, как видишь, нету. Есть только эти...

Эти – четверо – носились по «отелю», а пятый спал.

– Соня она, это точно, – расплылась Люся в улыбке, перехватив Янин взгляд. – Они, знаешь, все разные! Абсолютно. Соня спит, Бегун бежит, Ройка что-то копает, Виля красуется, а вот это – Философ. Он всё время наружу выглядывает. Родную морду – да в окружающий мир. И как же, ты думаешь, окружающий мир реагирует? – Люся щёлкнула Философа по высунутому носу. Тот отпрянул и замер. – Задумался!

Яна сделала жалостливое лицо.

– А как ты думала, детка! Философия. Философия – это ж всегда пО носу, по-другому не бывает!

Из одеял послышалось кряхтенье. Яна вздрогнула. Вздрогнула и замерла – прямо как Философ. Ей вдруг стало страшно не по себе. Ведь она – только что – забыла о Гоше. Просто забыла и всё. Пока на крысят смотрела, на весь этот детсад-отель...

– Перевернуться хочет, – погладила Люся тонкую Гошину ножку. – Опять хулиганит! А разве не эгоист? Видит же, что мы разговариваем!

Яна, преодолевая смущение, повнимательнее вгляделась в «эгоиста» и «хулигана». Почему-то ей страстно захотелось, чтобы он действительно «похулиганил», чтобы захотел перевернуться – или вообще хоть чего-нибудь захотел! Но он лежал. И даже не кряхтел больше.

– Хотя... – засомневалась Люся, копаясь в одеялах, – это у него сопли, наверно... – Наконец, она выудила откуда-то из одеяльных складок мятую салфетку:

– Сморкайся. Сморкайся давай. Сморкайся...

Яна отвела взгляд. О том, что такие маленькие дети не сморкаются, знала даже она.

– Сморкайся, ну. Сморкайся...

Яна нетерпеливо затопталась.

– Уходишь? – повернулась к ней Люся, продолжая водить салфеткой у «хулигана» под носом. – Ты знаешь что... У тебя печенье – есть?

Яна быстро кивнула (слишком быстро! горло!..).

– Ну, неси! – скомандовала Люся. – Эти кашалоты его знаешь как любят! Особенно Философ...

Но печенья не оказалось. На кровати валялась только пачка. Пустая. И крошки – самые мелкие. Те, что покрупнее, – исчезли! «Вот заразка!..».

К Люсе Яна возвращаться не стала. Она легла и уставилась в потолок. Интересно, как это – быть Гошей? Лежать и смотреть, смотреть в этот самый потолок? И что же у него за болезнь такая? И что же у него за мама?..

На ужин Яна решила сходить. Сначала не собиралась, но... Есть-то хотелось! Голод не тётка, как бы горло ни болело. К тому же был в этом болении и плюсик. Маленький – и такой, в котором Яна даже и себе, наверно, не призналась бы. Словами не призналась, а так – так-то, конечно, знала.

Дело в том, что Яна боялась заходить в столовую. Да, боялась. Почему-то там – практически каждый раз – происходили какие-то глупые бои. Бои за место – за стул, за стакан, за чашку, за то, чтобы локоть на стол поставить или хлеб со стакана на стол переложить. За стулья цеплялись как в последний раз (хотя их вполне хватало, только некоторые были расшатанными), локти спихивались, хлеб, если не лежал на стакане, исчезал (если лежал – тоже!), и вовсе не потому что кто-то по хлебу соскучился. А просто – «И снова бой, покой нам только снится!»...

Если этот бой кого-то и веселил, то не Яну. Когда в первый раз пропал её хлеб, она растерялась до того, что едва ни ушла. Она не могла понять, шутка это, случайность или «злонамерение». И если «злонамерение», то насколько злое. Потом оказалось, что она ещё и сидит на чужом стуле...

Половина детей признавали это разделение на своё и чужое, а другая половина, в свою очередь, делилась на тех, кто протестовал, и тех, кому было «по фигу». Попытки прийти в столовку раньше остальных смысла не имели – раньше она была попросту закрыта. Позже – Яна было попыталась, но воевать пришлось уже с санитаркой («Где тебя носило? Со всеми есть надо!»). Так что – боёв было не избежать, в боях принимали участие все. Все – пришлось и Яне...

...Так в чём плюсик? Яна надеялась, что сегодня ей – как особо больной – не придётся «сражаться». Как Фроловой, когда та температурила: вид у неё был настолько далёкий, что сама Захарченко подвинулась, «Иди сюда, что ли...». Правда, ужинать Фролова всё равно не смогла. Села, потом встала и ушла. Уплыла, как сомнамбула. И никто её не трогал. Болеет, что ж... Вот на это «что ж» надеялась теперь и Яна.

Напрасно надеялась.

И долго собиралась.

Заглянула в столовку – а там уже все по отвоёванным местам...

– О-о, Шмакова! – обрадовалась Колмановская. – Ну?!

Яна решительно не знала, что ей ответить на это «ну», даже если бы и могла, даже если бы и не болело у неё это несчастное горло...

Куда же сесть? Вон четыре пустых стула, но они по другую сторону, а туда сейчас – через всех – просто не пробраться... Странно, что вот этот, металлический, стоит в углу, никому не нужный. Ведь он-то уж точно не расшатанный. Но никто его почему-то не взял...

Яна застряла в дверях, придерживая горло.

– Чё встала? – возмутился Машуков, как будто она стоит не где-нибудь, а у него на дороге.

– Хватит умирающего лебедя изображать! – разозлилась Колмановская. – Ну выдрали тебе гланды, ну и что? Тут всем чего-нибудь выдрали!

– Тебе, жалко, язык оставили... – проворчала в тарелку Захарченко.

Но Колмановская услышала.