Постмодерн в раю. О творчестве Ольги Седаковой

то раскачают, как люльку,

то, как корзину, сплетут.

И спросят:

Что ты видишь?

И я скажу:

Я вижу,

как волны в берег бьют.

Как волны бьют, им нет конца,

высокая волна —

ларец для лучшего кольца

и погреб для вина.

Пускай свои виденья глотает глубина,

пускай себе гудит, как печь,

а вынесет она —

куда?

куда глаза глядят,

куда велят —

мой дух, куда?

откуда я знаю куда.

Ведь бездна лучше, чем пастух,

пасет свои стада:

не видимые никому,

они взбегают по холму,

играя, как звезда.

Их частый звон,

их млечный путь,

он разбегается, как ртуть,

и он бежит сюда —

затем, что беден наш народ и скуден наш рассказ,

затем, что всё сюда идет и мир забросил нас. —

Как бросил перстень Поликрат

тому, что суждено —

кто беден был,

а кто богат,

кто войны вел,

кто пас телят —

но драгоценнее стократ

одно летящее назад

мельчайшее зерно.

Возьми свой перстень, Поликрат,

не для того ты жил.

Кто больше всего забросил,

тот больше людям мил.

И в язвах черных, и в грехах

он — в закопченных очагах

все тот же жар и тот же блеск,

родных небес веселый треск.

Там волны бьют, им нет конца,

высокая волна —

ларец для лучшего кольца

и погреб для вина.

Когда свои видения глотает глубина,

мы скажем:

нечего терять —

и подтвердит она.

И мертвых не смущает

случайный бедный пыл —

они ему внушают

все то, что он забыл.

Простившись с мукою своей,

они толпятся у дверей,

с рассказами, с какими

обходят в Рождество, —

про золото и жемчуг,

про свет из ничего.

5. Смелый рыбак

Крестьянская песня

Слышишь, мама, какая-то птица поет,

будто бьет она в клетку, не ест и не пьет.

Мне говорил один рыбак,

когда я шла домой:

— Возьми себе цепь двойную,

возьми себе перстень мой,

ведь ночь коротка

и весна коротка

и многие лодки уносит река.

И, низко поклонившись,

сказала я ему:

— Возьму я цепь, мой господин,

а перстень не возьму:

ведь ночь коротка

и весна коротка

и многие лодки уносит река.

Ах, мама, все мне снится сон:

какой-то снег и дым,

и плачет грешная душа

пред ангелом святым —

ведь ночь коротка

и весна коротка

и многие лодки уносит река

6. Раненый Тристан плывет в лодке

Великолепие горит

жемчужиною растворенной

в бутыли темной, засмоленной.

Но в глубине земных обид

оно, как вал, заговорит,

как древний понт непокоренный.

Ты хочешь, смертная тоска,

вставать, как молы из тумана,

чтобы себя издалека

обнять руками океана.

Серебряною веткой Брана

и вещим криком тростника

смущая слух, века, века

ты изучаешь невозбранно:

как сладко ноющая рана,

жизнь на прощанье широка.

Мне нравится Тристан, когда

он прыгает из башни в море:

поступок этот — как звезда.

Мы только так избегнем горя,

отвагой чище, чем вода.

Мне нравится глубоких ран

кровь, украшающая ласку, —

что делать? я люблю развязку,

в которой слышен океан,

люблю ее любую маску.

Плыви, как раненый Тристан,

перебирая струны ожиданья,

играя небесам, где бродит ураган,

игру свободного страданья.

И малая тоска героя

в тоске великой океана —

как деревушка под горою,

как дом, где спать ложатся рано,

а за окном гудит метель.

Метель глядит, как бледный зверь,

в тысячеокие ресницы,

как люди спят, а мастерицы

прядут всеобщую кудель,

и про колхидское руно

жужжит судьбы веретено.

— Его не будет.

— Все равно.

7. Утешная собачка

Прими, мой друг, устроенную чудно

собачку милую, вещицу красоты.

Она из ничего. Ее черты

суть радуги: надежные мосты

над речкой музыки нетрудной —

ее легко заучишь ты.

По ней плывет венок твой новый, непробудный —

бутоны свечек, факелов цветы.

Она похожа на гаданье,

когда стучат по головне:

оттуда искры вылетают,

их сосчитают,

но уже во сне,

когда

они

свободно расправляют

свои раскрашенные паруса,

но их не ветры подгоняют —

неведомые голоса.

То судна древние, гребные.

Их океаны винно-золотые

несут на утешенье нам

вдоль островов высоких и веселых,

для лучшей жизни припасенных,

по острым, ласковым волнам.

О чем шумит волна морская?

что нереида говорит?

как будто, рук не выпуская,

нас кто-нибудь благодарит:

— Ну, дальше, бедные скитальцы!

У жизни есть простое дно

и это — чистое, на пяльцы

натянутое полотно.

Не зря мы ходим, как по дому,

по ненасытной глубине,

где шьет задумчивость по золотому,

а незабвенность пишет на волне

свои картины и названья:

вот мячик детства,

вот свиданье,

а это просто зимний день,

вот музыка, оправленная сканью

ночных кустов и деревень.

Заветный труд. Да ну его.

И дальше: липа.

Это липа у входа в город.

Рождество.

А вот — не видно ничего.

Но это лучшее, что видно.

Когда, как это ни обидно,

и нас не станет —

очевидно,

мы будем около него...

Прими, мой друг, моей печали дар.

Ведь красота сильней, чем сердце наше.

Она гадательная чаша,

невероятного прозрачнейший футляр.

8. Король на охоте

Куда ты, конь, несешь меня?

неси куда угодно:

душа надежна, как броня,

а жизнь везде свободна

сама собой повелевать

и злыми псами затравлять,

восточным снадобьем целить

или недугом наделить,

медвежьим, лисьим молоком

себя выкармливать тайком

и меж любовниками лечь,

как безупречный меч.

И что же — странная мечта! —

передо мной она чиста?

не потому, что мне верна,

а потому, что глубина

неистощима;

высота

непостижима;

за врата

аидовы войдя, назад

никто не выйдет, говорят.

О, воля женская груба,

в ней страха нет, она раба

упорная...

мой друг

олень,

беги, когда судьба

тебе уйти. Она груба

и знает всё и вдруг.

А слабость — дело наших рук.

9. Карлик гадает по звездам

Заодно о проказе

Проказа, целый ужас древний

вмещается в нее одну.

Само бессмертье, кажется, ко дну

идет, когда ее увидит:

неужто небо так обидит,

что человека человек,

как смерть свою, возненавидит?

Но, и невидимое глазу,

зло безобразней, чем проказа.

Ведь лучший человек несчастных посещает,

руками нежными их язвы очищает

и служит им, как золоту скупец:

они нажива для святых сердец.

Он их позор в себя вмещает,

как океан — пустой челнок,

качает

и перемещает

и делает, что просит Бог...

Но злому, злому кто поможет,

когда он жизнь чужую гложет,

как пес — украденную кость?

зачем он звезды понимает?

они на части разнимают.

Другим отрадна эта гроздь.

А он в себя забит, как гвоздь.

Кто этакие гвозди вынимает?

Кто принесет ему лекарства

и у постели посидит?

Кто зависти или коварства

врач небрезгливый?

Разве стыд.

И карлик это понимает.

Он оттолкнул свои созвездья,

он требует себе возмездья

(содеянное нами зло

с таким же тайным наслажденьем,

с каким когда-то проросло,

питается самосожженьем):

— Я есть,

но пусть я буду создан

как то, чего на свете нет,

и ты мученья чистый свет

прочтешь по мне, как я по звездам! —

И вырывался он из мрака

к другим и новым небесам

из тьмы, рычащей, как собака,

и эта тьма была — он сам.

10. Ночь

Тристан и Изольда встречают в лесу отшельника

Любовь, охотница сердец,

натягивает лук.

Как часто мне казалось,

что мир — короткий звук:

похожий на мешок худой,

набитый огненной крупой,

и на прицельный круг...

Сквозь изгородь из роз просовывая руку,

прекраснейший рассказ воспитывает муку,

которой слаще нет: огромный альмандин

по листьям катится, один и не один.

Что более всего наш разум восхищает?

Что обещает то, что разум запрещает:

душа себя бежит, она нашла пример

в тебе, из веси в весь бегущий Агасфер...

Скрываясь от своей единственной отрады,

от крови на шипах таинственной ограды,

не сласти я хочу: мой ум ее бежит,

другого требуя, как этот Вечный жид...

Но есть у нас рассказ, где мука роковая

шумит-волнуется, как липа вековая.

Смерть — госпожу свою ветвями осеня,

их ночь огромная из сердцевины дня

растет и говорит, что жизни не хватает,

что жизни мало жить. Она себя хватает

над самой пропастью — но, разлетясь в куски,

срастется наконец под действием тоски.

Итак, они в лесу друг друга обнимают.

Пес охраняет их, а голод подгоняет

к концу. И в том лесу, где гнал их страх ревнивый,

отшельник обитал, как жаворонок над нивой.

Он их кореньями и медом угостил

и с подаянием чудесным отпустил —

как погорельцев двух, сбиравших на пожар.