Дар Изоры

— Простите, — говорит, — что это была за музыка? — И стушевалась, пугаясь и отменяя вопрос.

— Это Брух, — важно произносишь ты. — А вы?

— Это Ольга, — сразу же наскакивает Анюта и даже на шаг вперед выступает, загораживая грудью. — Она у нас работает.

Молодая, говорит, специалистка, ей платье скроить надо.

Ну что ж, кроите ваше платье...

— Мы дверь закроем. Ты слушай, слушай, мы тебе не помешаем.

Анютина неистребимая простота: как будто уже не помешали.

Анюта боится. Анюта тебя боится, потому что ты грозный и не терпишь, чтобы ходили, мешали, лезли, навязывали тебе. Ты устал, и ты заслужил, чтобы у тебя был свой дом. Ты устаешь на работе. Ты работаешь.

Кроят платье и поднимают ужасный шум. Анюта — шумиха и простая душа. Каждый вечер, когда в доме включается свет, занавес начинает пылать (оба занавеса!), и Анюта шумит: двигается, поет, спешит — и ты имеешь случай поворчать, что нет покоя, такой вокзал. И еще маленькая Катька со своими непомерными чувствами: то в восторге, то в горе, то в ужасе — всегда в бездне, никогда на ровном месте. «Папа, — рыдает она, — папа!..» «Папа! — поет она, — папа!» — захлебывается, и ты плавишься, растекаешься маслом и сердито думаешь: «Кукла ты, кукла...»

Гостья уходит, унося раскроенный ситец в газетном свертке, она кланяется и одними глазами просит прощения: она не виновата, она не хотела. Она не хотела — да: ведь в первую минуту, когда Анюта заслонила ее, — как она выструнилась и глазами: мне уйти? — я уйду, вы только моргните. Почему ты не моргнул? Разрешил остаться: ты улыбнулся, добрый хозяин доброго дома.

Итак, зачем же ты улыбался? Ведь это знаешь сразу. Новичок какой-нибудь или женщина могут замазывать себе глаза и придуриваться, что ничего такого не происходит, но ты-то! — наизусть помнишь: сигнал взгляда — запеленговали — вас понял, перехожу на прием. Всю партию можно рассчитать с первого хода.

Уходил от этого, убегал — и вот прибежал.

Итак, Е2—Е4: Анюта привела подругу.

— Да? А вот она живет в общежитии — и никого во всем городе у нее нет.

Прикормили. Сначала дичилась. Спросишь что-нибудь — она кивнет — совсем как маленькие дети перед чужим человеком: не дыша, испуганно таращась: и хочется удрать, и стыдно.

— Ольга, — мягко говоришь ты, — ну чего ты, как в лесу: боишься пошевелиться, как бы птичку не спугнуть.

Это ты добро шутишь. Добрый шутник.

А она вдруг серьезно отвечает:

— Да. Если есть хоть одна птичка. Но это так редко.

И сиди расшифровывай.

Анюта на кухне ей объясняет: если кончается любовь, в доме заводятся тараканы.

Послушает Анюту и опять возвращается, играет с Катькой — шея прогибается интегралом. Нестерпимым лебединым интегралом. Кожа тугая, молодая. Хочется наклониться и попробовать губами.

— Боря, можно, я тут около тебя присяду, почитаю?

Ужин не раньше, чем через полчаса. А ты знаешь: если она сейчас сядет рядом на диван, тебе не удержаться. И вечно эта Анюта на кухне! Сейчас ты развернешься пружиной, схватишь ее, сомнешь, сожмешь и укусишь, ты ее прокусишь, эту шею. А встать и уйти — нет сил. Замер и ждешь: вот еще секунда — и ты на нее набросишься.

— Ольга! — позвала из кухни Анюта. — Вспомнила еще примету.

«У-у-ф!» — ты откинулся на спинку дивана, пот на лбу.

— О чем до дела поговоришь — то не исполнится, совершенно точно.

Анюта, простая душа, шумиха — зачем она ее сюда водит, неужели не чувствует?

Да уже она сама ходит, без Анюты.

А ведь ты давно знаешь, что почем.

Сам сдирал с себя защитную шелуху самообмана, докапываясь до самой середины подлости, и Анюту учил, как старший, как ответственный. Ты объяснял про ее любимые дисковые ритмы: «Не заблуждайся, музыка здесь ни при чем. Это возбуждение самых дешевых животных чувств, это Африка и больше ничего», — и теперь она боится при тебе включать магнитофон, стыдится (!), и только когда моет пол или там печет блины — она вытанцовывает под эту африканскую музыку свою домашнюю работу.

Учил. А сам?

Как легко распустить удила и — под горку.

И все это ты прекрасно понимаешь. Понимаешь, но:

— Ольга, ты на танцы-то ходишь?

— Нет.

— Почему? — удивляешься ты и тайком думаешь: не ходит! Значит, никто не обнимает, не волнует...

— Старая для танцев, — улыбается она.

А ты как последний идиот:

— Ну уж, старая.

А сам думаешь: хоть бы день рождения какой-нибудь, что ли, да под Анютину музыку... Что-нибудь такое заветное, тайное, танго, медленное, сумрак, опутать руками, окутать, обернуть, оплести, увести, затереться, затеряться... Голова кружится, но какими силами остановишь себя, чтобы не думать? Ах, да ведь и безопасно: ведь не будет же никогда никакого дня рождения, никаких танцев, не принято у вас в доме танцевать и звать гостей; и на все коллективные праздники сам никогда не ходишь и Анюту не пускаешь — потому что все эти вечеринки — легальное язычество и атавизм.

И вот еще одно страшное искушение.

— Пойдемте, ребята, завтра на пляж! Ты, Оля, с утречка пораньше приходи, — и пойдем, загар-то лучше всего с утречка.

Господи, Анюта, простая душа. Кругляшок, румяное яблочко — и рядом эта «башня из слоновой кости шея твоя, возлюбленная моя...». И как она гибко пойдет к воде, вся на виду, вся доступная глазу, безнаказанно доступная... Бедная, милая Анюта, — неужели не понимает!

Ольга явилась «утречком», они взяли Катьку и отправились одни. Анютино огорчение: «Боря, ну почему ты не хочешь?» Простота, простота. До бешенства простота.

Ты остался дома. Читал... не мог читать. Ты сходил в магазин, купил молока. Картошки почистил для обеда. «Одним ожерельем на шее твоей уязвила ты меня, возлюбленная моя... Прекрасна ты и грозна, как полки со знаменами. Уклони очи твои от меня...»

Сварить картошку или пожарить?

Пляж окружен кустарниками. Подойти, лечь в тени. Все видно, пляж маленький... Ветром и солнцем облизало ее от макушки до пяток; на берегу размытые солнечным ливнем тела — издали не различить, муравейник, — но ты найдешь, ты сразу найдешь: биотоки или что, но ты найдешь. И увидишь как по заказу: встанет и пойдет, царевна моя, «заклинаю вас, девушки Иерусалима, не будите, не пробуждайте любовь, пока не проснется...». И Анюта тоже встанет и поспешит догонять, боясь обмякшими ступнями песка и камешков, и будет всплескивать крыльями для равновесия...

Не пускал ведь эту мысль, не разрешал — она сама вылезла, через все запоры — скотина, обругаешь себя, предатель — и украдкой все-таки будешь помнить: танцующая поступь широкобедрая к воде... Готов скорее себе не поверить, что не выходил из дома, чем реальности этого видения.

И не упомнишь теперь — то ли сварил картошку, то ли пожарил.

Но конфликт совсем не в этом. Это все еще ерунда.

Но вот наступает такой вечер. Запыхавшись, прибегает из общежития своего, показывает тонюсенькую книжечку — стихи.

— Вот, прислали из Красноярска, десять штук — авторские экземпляры, — говорит она, запинаясь, и краснеет.

И ты не сразу вникаешь, вертишь книжечку — и вдруг сообразил: Ольга Гуляева! Ты и фамилии-то ее не знал. И добродушным медвежьим рыком, как и полагается пожилому другу, ты рокочешь:

— Ба! Да ты писатель, что ли, елки-палки!

Вот то-то же и оно.

Анюта с кухонным полотенцем на плече, в руке забытая ложка; Катька прибежала на шум, аж подпрыгивает, рвется к книжке, а ей все не дают посмотреть, сами не надивятся.

Оля смущена, вся в робком счастье. Вот она, минута жизни.

— Что же ты никогда не говорила, что стихи пишешь, — тихо упрекнула Анюта и опечалилась.

А ведь ее со школы звали только Анютой — за то, что никогда не унывает; она ведь и тебя выходила этим: своей солнечной энергией.

Она озабоченно вспоминает о плите — и не слышно с кухни ее песен. Она простодушная, она в свое время попросила: «Боря, давай я перееду к тебе, а?»

— Подписать? — спрашивает Ольга.

Вот уж этого не надо. Не хватало только автографов великих людей. В свое время ты на этих классиков насмотрелся.

— Боря, но ведь книжечка тонюсенькая-тонюсенькая, — сказала Анюта с надеждой, когда Ольга ушла.

Утешает. Откуда ей знать, что такое — эта тонюсенькая книжечка. Если ты колотился в эту стену своим беспомощным лбом несколько лет. Эти лирические этюды в вечерней газете. «Седобородая зима налилась синью...» К подписи Бор. Лежнёв редакция извинительно добавляла через запятую: инженер. Эти робкие — от робости нападающие — попытки сценариев на телевидении. И мягкое, щадящее: «К сожалению, это не вполне соответствует тематике нашего журнала». И она — голос уже испорчен курением, хрипло: «Надо попробовать послать это во ВГИК, на сценарный. А вдруг?» И потом: «Ты способный, но из тебя ничего не выйдет: ты сопьешься». «Я не могу, я боюсь, я патологически боюсь твоего пьянства».

Ну, раз патологически — что ж.

Уехала. Но к жене ты все равно после этого не вернулся — как вспомнишь эту непоколебимую поучающую ясность жизни: «А как же, так надо!» — содрогнешься, — и ты просто понемногу начал погибать. Анюта вытащила из этой ямы, отогрела, сдула пыль и посадила на божничку. Ей, конечно, и в голову не приходило, что она тебя спасает. Она думала, что ты ее осчастливил. Вот уже шесть лет ее детское лицо к тебе — как подсолнух к солнцу.

А Ольге ни слова не сказал про стихи. Захлопнул книжечку, как бы наскучив ею, и, поколебавшись: вернуть Ольге, оставить себе (вроде ведь подарок?), — всунул между книг на полке — и книжечка эта сразу утонула, пропала между двумя толстыми томами. Только и сказал:

— Ольга, это странно, что ты не куришь. Или куришь?

Боялся, что Анюта ляпнет: мол, Боря тоже когда-то писал, прозу. Но Анюта не ляпнула: понимающий человек Анюта.

А ведь иной раз, показывая студентам на осциллографе фигуры Лиссажу, так и хочется загородить экран спиной, повернуться к этим молодым и сказать: «Да разве в этом дело!»

Вот тут и начинается весь конфликт.

Ты — вспомнил.

До острова, к которому ты причалил и где поджег свой корабль, донесся забытый ветер.

Но куда бежать от этих уютных тяжелых занавесов, из этой взлелеянной тишины, от фигур Лиссажу, от Катькиных слипшихся от фруктового сока пальцев? Куда тебе в море, ты плавать не умеешь.

Говорят, домашние гуси, завидев по осени клин в небе к югу, тревожатся, тоскуют и подскакивают: тоже улететь.

А Ольга приходит в гости. То пачку кофе притащит, то пирог с маком из магазина «Кулинария»: боится, значит, объесть хозяев. Придет, возится на кухне с Анютой. Анюта ее прогонит: «Ладно, Ольга, я сама». Бредет к Катьке в комнату. А Катька рисует политическую карту мира: накрутит карандашом разводов на листке и раскрашивает розовым, голубым и желтым. Ольга смотрит, смотрит — надоест.

— Боря, а вы... хорошо живете.

И вздох.

Какой соблазн! Ах, Оленька, ах, Олька... «Ольга, разве ты не видишь: как конвой, за нами соблазн совсем других отношений, а мы оба делаем вид, что свободные люди», — сказать так и прогнать насовсем из дома.