Дар Изоры

— Ты ни о чем не хочешь спросить меня? — наконец заговорил Феликс о том.

— Нет! — резко ответил я: обороняясь.

Он грустно сказал:

— Я знаю, почему ты сбежал из города.

Я молчал. Не снимал с него греха. Я был жесток, наверное.

— ...Я должен был бы тебя бояться... и ненавидеть, — неуверенно продолжил он, — но чувствую только радость... что ты здесь, со мной.

Я тоже не выдерживал так долго в отчуждении, меня выталкивало из него, как пробку из воды: броситься на шею Феликсу и сознаться, что виноват я, да, один я. Но я цеплялся за свою невиновность, за преимущество, которого у меня не было. Я крал его и не хотел с ним расстаться.

— Я знаю, у тебя пугливая душа, — сказал Феликс. — Тебе только хотелось всегда храброй совести. Но ты не выдержишь, если надругаться над твоими святынями.

Ах, он щадил меня! Мог бы назвать мне вслух свое отцеубийство, но полагал, что я испугаюсь ужаса этой правды.

Феликс продолжал:

— Я первопроходец. Я не боюсь. Я был к этому готов. И я ни от чего не отрекаюсь.

— Чем он тебе мешал? — выговорил я подлый вопрос. Вопрос предательства и отказа от вины.

— Слова «сжить со свету» слыхал? Сжить. Значит, вытеснить жизнью нежизнеспособное.

Он стоял передо мной, сильный, статный — великолепный экземпляр, производящий самое радостное впечатление.

— Страх и сострадание в человеке мыслящем смешны. Я человек трагический и всякой истине могу безбоязненно взглянуть в лицо, и я не остановился бы сказать все как есть, но я за тебя опасаюсь. Ты знаешь, и тебе страшно, — с укором и жалостью сказал Феликс.

Значит, он приехал ко мне не за спасением, не за прощением, не за безопасностью. Он приехал пожалеть меня и утешить в моем испуге...

Феликс догадался, что я трус.

Он знает про меня.

Он мог сделать — я даже знать боюсь.

Я сорвал еще несколько головок этого растения с мышиным запахом и затолкал в рот. Я жевал и давился.

Меня сразу вырвало. Желудок знал и не соглашался. Желудок выдавал мой страх и ничтожество. Я не смогу сам себе доказать свое бесстрашие.

Феликс дал мне платок, я вытерся.

Теперь Феликс подошел к кусту. Он сорвал несколько верхушек и стал жевать. Он был спокоен. Его организм был мужественно послушен его воле. Его не вырвет. Я молчком беспомощно и неумело навалился на него и стал отрывать его руки от лица, разжимать его горсти, выковыривая из них яд. Я сопел и всхлипывал.

— Ты боишься? — изумился Феликс и разжал пальцы. Чего изумляться, будто он не знал, что я боюсь. Он сел на землю, и я опустился рядом с ним. Я забыл все слова. У меня отнялся язык. А этот человек с его храброй совестью вполне владел и своим организмом, и своим языком.

Он что-то говорил. «На всех стихиях человек — тиран, предатель или узник... Известная потребность иметь врагов: в качестве отсасывающего для черных ядов, увы, они вырабатываются в каждом организме, и враги нужны, чтобы расчистить в сердце место для доброй дружбы с друзьями... Паситесь, мирные народы, вас не разбудет чести клич..» Он обнимал меня и вытирал мне лицо платком, по моим щекам текли расслабленные слезы, я отплевывал слюну, отравленную ядом, и бормотал:

— Я заронил в небо мысль. Я заразил небо.

И пусть небо отвечает, говорил Феликс, ты не виноват. И пусть садовник, который затеял над нами этот эксперимент, делает выводы. Слабая порода, неверная схема. Основной блок не выдерживает перегрузки, и всегда Бетховен глохнет, Врубель слепнет, Ницше лишается разума, и ты не виноват, пусть ОН отлаживает схему, усовершенствует и запускает новых.

И так он утешал меня, пока я не успокоился.

Пока шарик наш не сорвался со своей привязи, пока не уносится в ледяную тьму, беззащитный, пока гибель не остудила сердце, будем пытаться, и я не оставлю тебя, успокаивал меня мой друг.

И мы сидели на обочине проселка и молчали, как полагается перед отправлением в дальнюю дорогу.

notes

Примечания

1

Как дела? (нем.).

2

Идущие на смерть приветствуют тебя (лат.).