Дар Изоры

— Вот видишь, дед, а как бы отнеслась наша общественная мораль к такому выкрику Диогена? Сильная мысль — как яд, который в превышенных дозах убивает. Человек должен быть натренирован на такую мысль. Неподготовленный сразу тебя же и объявит сумасшедшим.

— Ну и что? Аристотель утверждает, что ни одна выдающаяся душа не чужда до известной степени безумия, — напомнил дед.

— И Платон говорил, что тщетно стучится в дверь познания человек бесстрастный.

Дед продолжил:

— Монтень пишет о Торквато Тассо: не обязан ли он был своим безумием той живости, которая стала для него смертоносной; той зоркости, что ослепила его; тому напряженному и страстному влечению к истине, которое лишило его разума; той неутолимой жажде знания, которая довела его до слабоумия. Его душа опустела, ум его был сражен — за то, что много ему было дано.

— Что ж, злым демонам следует приносить жертвы, — сказал Шопенгауэр. Это потянулись к нам на огонек, как всегда, любимые собеседники. — Природа дает гению взаймы божественный инструмент, а потом взимает с процентами, как ростовщик.

— Христиане считают, — сказал Монтень, — что любопытство есть первородный грех. Стремление к умножению знания с самого начала было на пагубу роду человеческому. Начиная с древа познания. Каждый из познающих терпит в конце концов свое изгнание из рая.

— Но были и другие свидетельства, — возразил Шопенгауэр. — Иисус Сирах говорил: жизнь глупца горше смерти. Вопреки Соломону, находившему во многой мудрости многую печаль, я считаю, что счастливым может быть только гений. От роста прозрения жизнь приобретает связность и закругленность, практический же опыт лишь наращивается в длину и потому бессмыслен.

— Счастливым делает человека близость к цели существования, а цель — преобладание, власть, — сказал Ницше.

Шопенгауэр заспорил:

— Первоначальный сгусток энергии воплощается в материю — возникает живое и в процессе жизни, претыкаясь о препятствия, страдая, по частям возвращает свою энергию в лоно мира. Как тепло выделяется в трении, так энергия высвобождается в страдании — таков круговорот энергии в природе. Так что если уж говорить о цели существования, так она скорее всего в страдании.

— Человек — лишь насекомое, чтобы вырабатывать топливо, которым заправляется, как бензином, следующая онтологическая сущность, — усмехнулся математик Тростников.

Высохший и одухотворенный старец Федоров, большой специалист по цели и смыслу жизни, начал проповедовать свою сумасшедшую идею о воскрешении предков.

Корабельников сказал, что лучше бы человек вместо создания цивилизации пошел по утраченному пути: приспособился бы к свойствам природы; у язычников уже были оборотни — люди, способные применяться к условиям среды, им не требовалась защита от этой среды и не требовалось создавать средства передвижения.

Шопенгауэр извинился, что должен уйти: долгие беседы его утомляют, да он и по сути своей необщителен, каждый ведь общителен лишь постольку, поскольку он беден духом, и в свете один выбор: либо пошлость, либо одиночество.

На что китаец Чжуан-цзы поучительно заметил:

— Расщепление жизни на наилучшее и наихудшее порождает две крайности. Какую высоту дух наберет в одном месте, на такую низость он обречен опуститься где-то рядом, чтобы равновесие не нарушилось. Поэтому философы своим существованием повинны во всех преступлениях мира. Человек, обладающий великим знанием, одинаково смотрит на далекое и близкое, малое не считает ничтожным, а большое огромным, так как знает, что размеры вещей неопределенны.

Шопенгауэр удалился, а китайским стариком все заинтересовались.

Он тоже считал, что жизнь, — сгусток энергии. Она сгущается — рождается человек, она рассеивается — человек умирает. Но тот, кто познал дао, непременно постигнет закон природы и овладеет умением соответствовать положению вещей. Человека совершенных моральных качеств огонь не может обжечь, вода утопить. Сердце такого человека свободно от чувств, поведение сдержанно, его лицо выражает простоту, — при этих словах он глядел на Ницше, как будто считывал с него эту картинку.

— Надменность, вот что выражает его лицо! — запротестовал Федоров. — Он же враг жизни! Он возводит произвол индивида на место эволюции. Как Фауст, он, подмечая небольшие свои расхождения с остальными смертными, принимает это ничтожное несходство за большое превосходство. Он делит людей на сверхчеловеков и сволочь. Эта карикатура должна якобы сделать жизнь достойной и божественной! А между тем превосходить надо не людей, а слепую смертоносную силу.

Ницше возмутился:

— Не ты ли сам предлагаешь человечеству тот же произвол вместо естественной эволюции? Ты пошел дальше меня, ты предлагаешь человеку обрубить его естественный жизненный цикл и вместо рождения новых людей воскрешать старых. Это ли не произвол?

— Разница — в цели, — защищался Федоров. — Ты, как и я, мечтаешь о новом бессмертном человеке, но ты хочешь создать повелителя, господина! А я — брата для всех остальных.

Невозмутимый китаец Чжуан-цзы вмешался:

— Нет в мире вещи, которая не была бы тем, и нет в мире вещи, которая не была бы этим. Таково учение о том, что то и это взаимно порождают друг друга. Во всяком случае, только тогда существует жизнь, когда существует смерть. Дао — это когда то еще не стало этим, а это — тем. Это момент неосуществленного разъединения противоположностей, и это все! Да! И здесь мы останавливаемся. Остановиться и не знать причины этого — это мы и называем дао!

— Тогда скажи, мудрец, — спросил (впрочем, миролюбиво) Федоров, — нет ли и у разбойника своего дао?

— А разве есть такое место в природе, где не было бы дао? Возьмите разбойника: чутьем угадать, где в доме спрятаны ценности, — это мудрость. Войти туда — храбрость. Разделить добычу — братство. Человек не может стать большим разбойником, не обладая лучшими качествами. Отсюда видно, что, не постигнув дао, нельзя стать ни разбойником, ни хорошим человеком. Только глупец считает, что ему известно, кто правитель, а кто пастух. То, что может быть выражено словами, — это грубая сторона вещей. То, что можно постичь мыслью, — это тонкая сторона вещей. За пределами тонкого и грубого находится то, что словами нельзя выразить, а мыслью нельзя постичь. Поэтому великий человек своим поведением не причиняет вреда людям и не усердствует в проявлении человеколюбия и доброты. Большой человек лишен самого себя — таков предел ограничения судьбы.

Библиотекарь Федоров сильно разгневался:

— Все ваши убеждения — это не вера, не дела, а одно только вредное сомнение и равнодушие ко всему. Вы говорите о «естественном течении вещей» — что это такое? Для зооморфистов естественное дело — оставление детьми своих родителей. Для растений последний, высший акт — оплодотворение. У них органы оплодотворения стоят во главе растения. Но у человека наверху — органы сознания и действия. Сознание должно заменить рождение, вытесняя его, а вы стремитесь обратить ход эволюции вспять. Для чего дан человеку высший разум? Разве для того, чтобы завидовал образу жизни растения? В человека уже вложено врожденное чувство: стыд размножения. И страх смерти. Это врожденное чувство — продукт эволюционного развития, и надо уважать эти чувства-подсказки: надо отказаться от рождения и преодолеть смерть. Живорождение есть лишь частный случай паразитизма. Пока будет рождение, будет и смерть. Невинность богоматери дана образцом решительно для всех!

— Еще один сумасшедший русский, — задумчиво сказал Феликс. — Идеи русских настолько дики, что одним размахом своей дикости уже вызывают к себе уважение. Мой прокурор Соловьев тоже носился с идеей послушаться врожденного стыда размножения. А вот следователь Сигизмунд — тот убежден, что миф о деве Марии — вовсе не подсказка пожизненного целомудрия, а бред человека, вообразившего, что его отец и впрямь не притронулся к его матери. И что религия — это чувство вины за убийство отца из ревности к матери.

— Бред?! — негодовал библиотекарь. — Да, это чувство вины за убийство отца, так оно и есть, но не из ревности! Наше рождение стоит отцам жизни, мы вытесняем их, сама наша жизнь есть преступление убийства предков — вот вина. Все поступки, начиная от малейшего оскорбления, имеют значение разрушения жизни. Юридическое же возмездие за преступления не возмещает отнятой жизни! Поэтому надо отказаться от юриспруденции, от наказания человека, надо повернуть его деятельность в сторону полного возвращения людям их потерь. Жизнь человеческого рода до сих пор была бессознательным истреблением, надо дать ей сознание для созидания и воскрешения!

— Воскрешать то, что недостойно жизни? То, что ее оскорбляет одним своим существованием? Право на жизнь имеет только лучшее, — заявил Феликс.

— Это заблуждение, что отдельные особи могут быть мудрецами! У одиноких мыслителей взамен веры — сомнение, взамен надежды — бесстрастие, взамен любви — покой и бездействие! Вы развратили мир! А ведь истинное примирение может быть только при возмещении всех потерь! — ругался Федоров.

— В каком возрасте? — спросил Корабельников. — В каком возрасте воскрешать? Младенцами? Старцами?

— Вот именно, — поддержал китаец, — ведь в мире нет ничего неподвижного. Нет в жизни ни единого движения, которое не вызывало бы изменений, нет ни одного момента, который не приносил бы перемен. Если воскрешенная душа находится в наилучшем своем состоянии, то в следующий миг она по закону вечного движения ступит на шаг к своей противоположности — ухудшению.

— Понимаю, — горько произнес Федоров, — насколько неестественной кажется вам моя мысль. Мы уже так исказили свою природу, что понимать не можем, не то что верить.

— И это тоже русская особенность, — прокомментировал Феликс. — Вместо того чтоб отвечать по существу, мы в случае припертости к стенке сразу переходим к демагогии.

— Пока что разум имел себе лишь недостойное применение, — защищался Федоров. — Направить его, и он найдет выход из того тупика, на который вы сейчас указали. Если поставить людям целью воскрешение, то не станет лишних. Воскресители нужны все, и не будет розни, которая делает нас орудиями слепой силы природы, вытесняя старшее поколение младшим, соревнуясь одно с другим.

Корабельников мстительно продекламировал Заболоцкого:

— «Жук ел траву. Жука клевала птица. Хорек пил мозг из птичьей головы. И страхом перекошенные лица ночных существ смотрели из травы. Природы вековечная давильня соединяла смерть и бытие в один клубок. Но мысль была бессильна соединить два таинства ее». — И потом холодно обратился к Федорову: — Вы не доказательны. Вы называете, и все. Этого мало.

— У моего разума нет гордыни всесилия, я смирен!

— Тогда откуда уверенность во всесилии человеческого разума, который не только воскресит, но и «найдет выход из тупика», как вы изволили выразиться?

— Я призываю лишь к вере, надежде, любви. Признавая, что словесное животное выше бессловесного, можно ли у последнего заимствовать образец для первого? Прогресс требует, чтобы улучшение путем борьбы — путь животных — было заменено возвращением жертв этой борьбы, — упрямо твердил Федоров.