Дар Изоры

(Конечно, из института меня выгонят к чертовой матери.)

Речь адвоката Экхарта:

— К спору о смысле жизни, который в сегодняшнем процессе занимает такое большое место, я сказал бы следующее. Если бы кто-нибудь тысячу лет вопрошал жизнь: зачем ты живешь? — она не сумела бы сказать ничего, кроме «я живу потому, что живу». И если бы кто-нибудь спросил правдивого человека, который действует из своей собственной глубины: зачем ты делаешь свое дело? Если он верно будет отвечать, он не скажет ничего, кроме «я делаю потому, что делаю». Но разум наш не успокаивается на этом. Как не успокаивается вещество, пока не исполнится всех возможных образов, так не успокаивается разум ни на чем, кроме сущей истины, а она, истина, отдаляется от нас на то же расстояние, чтобы разум сохранял свое рвение.

Все наше знание мы получаем при посредстве наших чувств, через образы, которые создает нам наш слух, зрение, обоняние и так далее. Только о самой себе душа ничего не знает, так как ей нечем познать себя. Те, что писали о возможностях души, не пошли дальше того, к чему привел их естественный разум. Всякая истина, которой когда-либо учили и будут учить учителя, проистекает из их собственного разума. Св. Павел был похищен на небо, где он услыхал бога и где видел все вещи, и снова пришел в себя. Ничто из того не было им позабыто, но было в нем так глубоко и сокровенно, что его РАЗУМ не мог достать. Поэтому лучшее, к чему можно прийти в этой жизни — это молчать и дать высшему говорить и действовать в себе. Когда все силы отрешены от своих дел и образов, когда человек погружается в забвение всех вещей и себя самого, то вдохновение как бы изгоняет действительный разум и само становится на его место и само исполняет все, что делал этот последний. Действительный разум слаб, он не может держать даже двух образов одновременно, а лишь один за другим. Когда же на его месте вдохновение, Логос, то в разуме рождается одновременно все многообразие ликов в одно мгновение. И тогда в нас самих заключена, по существу, вся правда. Но долгое созерцание Логоса становится духу невыносимо. Понять нам поступок Офелии снаружи, вне границ ее души, невозможно. И оценить его мотивы и причины тоже не в наших силах. Ибо в центре этого понимания могла пребывать лишь она сама, и то на короткое время озарения. Но сейчас, на суде, из показаний свидетелей открылись существенные факты. В тот день и час, когда умерла Офелия, она должна была находиться в автобусе, который именно в это же время разбился. Таким образом, гибель ее была предрешена даже не внутренними ее мотивами, а по замыслу судьбы. Исполнитель неповинен. Обвиняемый передал ей яд не в тот день, а за несколько дней перед тем. После разговоров с обвиняемым у нее были беседы и с другими людьми, в частности с отцом, порвавшим ее билет. Неизбежность гибели Офелии снимает всякое обвинение с подсудимого. Вспомним миф о царе Эдипе и спросим себя: виноват ли он? По легенде, он признал себя виновным и сам себя в наказание ослепил. Но ни один праведный суд не взял бы на себя право осудить его. Да, даже невольные преступления человека причиняют зло народу, и недаром чума стала опустошать город царя Эдипа. Но осудить его за это мог только он сам. Следует предоставить самому обвиняемому судить, в какой мере он повинен в этой смерти.

Вот речь судьи Паскаля:

— Есть познания математические и есть непосредственные. Математические отчетливы и предусматривают возможность полной передачи другому. Непосредственные познания субъективны, но зато охватывают разом столько условий, сколько математически учесть невозможно. Именно о таком познании говорил адвокат Экхарт. Непосредственное знание трудно передать другому, но люди, прошедшие похожий путь познания, понимают друг друга с одной фразы. Идеи нашего подсудимого могут быть приняты полностью либо отвергнуты с неприятием, они рассчитаны лишь на единомышленников. Истинная нравственность, как говорил подсудимый, пренебрегает нравственностью. И убеждение, добытое своим путем, не поколеблется от мнения и приговора суда. Но я хотел бы сказать в предостережение ему следующее. И чувство, и ум мы либо совершенствуем, либо развращаем. Верный путь развития нащупать крайне трудно. Человек удерживается на грани двух бездн — бесконечности Вселенной, перед которой он песчинка, и бесконечности небытия, атома, перед которой он колосс. Все предметы мира отмечены этой двойной бесконечностью, мы во всем ограничены, и положение меж двух крайностей определило и наши способности. Наши чувства не воспринимают ничего чрезмерного: слишком громкий звук нас оглушает, слишком яркий свет ослепляет, слишком большие или малые расстояния препятствуют зрению, слишком несомненная истина ставит в тупик. Середина, данная нам, одинаково удалена от всех крайностей, так имеет ли значение, знает человек больше или меньше? Если больше, его кругозор несколько шире, но разве не так же бесконечно он удален от цели? В сравнении с двумя бесконечностями все конечные величины уравниваются. Как говорил Майстер Экхарт, истину не познать, и лучшее для души — неведение, которое приводит ее к чудесному. И что сотворенность вещей, как только человек постигает ее, перестает его волновать и утоляет, зато Логос постоянно томит нас, постоянно является нам и все же сокрыт. Человек тоскливо ищет, счастье — побудительный мотив всех его поступков, даже тогда, когда человек собрался в следующий миг отравиться. Все в поиске, и никто у цели. Но разве само по себе это алкание не есть несомненное свидетельство того, что некогда человек знал истинное счастье? Миф о рае жив. С той поры, как нами утрачено истинное счастье, мы готовы принять за него что угодно, даже самоуничтожение. Одни ищут счастья в могуществе, другие во всевозможных диковинках, третьи в сладострастии. Но иные поняли — и они-то, как мне кажется, ближе всех к цели — что столь желанное людям всеобщее благо может быть только в том, что поровну принадлежит всем, не вызывая ни зависти неимущих, ни гордости имущих Это нечто — истина... Если хотите, бог. Истина не может стать ничьим частным достоянием или преимуществом, и каждый ум может стать только причастным ей и только отрекшись и отрешившись от личной ограниченности, от искания своего. В истине нет своего и чужого. В ней все солидарны. Поэтому если кто-то во имя своего мнимого обладания истиной противопоставляет себя другим, гордясь своим преимуществом, то это лишь доказывает, что он еще не в истине! Достигшие обладания высшим благом узнают друг друга издалека. Мы бессильны узнать истину, но можем ее чувствовать. И мир делится на праведников, которые считают себя грешниками, и грешников, которые считают себя праведниками. Перед нами последний. То есть, скажем так, еще не дошедший.

Теперь спросим себя: допустимо ли искоренять злодейства, убивая злодеев? Не значит ли это умножать их число собою? Зло следует побеждать добром. А заблуждение следует побеждать истиной. Но для этого ищущему следует предоставить свободу дальнейших поисков. Подсудимый должен быть изолирован от общества, но изоляция эта будет неполной, с неограниченными возможностями для посещений, с безусловным правом пользоваться библиотекой. Свобода передвижения подсудимого будет ограничена сроком на один год.

Таков приговор суда.

Ах да, я чуть не забыл — последнее слово подсудимого.

Вот оно:

— Что ж. Не следует привязываться ни к кому и ни к чему. Требование свободы. Надо уметь беречь себя — это сильнейшее испытание независимости! Это не приговор, это награда! Мы, полные злобы против соблазнов зависимости, состоящих в карьере, успехе или увлечении чувств; мы, благодарные даже нужде и болезням за то, что они всегда освобождали нас от какого-нибудь правила и его предрассудка, мы, любопытные до порочности, исследователи до жестокости, с пальцами, желающими схватить неуловимое, с зубами и желудками, способными переварить самое неудобоваримое, с передними и задними планами, которых никто не осмелится добежать до конца, ночные совы труда, даже среди бела дня, и при случае — пугала — вот какого сорта люди мы, свободные умы! Нам чужда мера, наше чувство возбуждается только бесконечным, неизмеримым! Там лишь находим мы наше блаженство, где нам грозит наибольшая опасность!

Неслась над землею ночь. Под небом нашей деревни стояла тишь, клубилась лунная туманность, ребята мои спали богатырским сном, принимая жизнь без малейших подозрений. Чувствуя ее как свою в доску.

Будем жить. Начнем разбегаться все дальше друг от друга. Кривая распределения судеб примет свой обычный вид, знакомый по учебнику физики. Велик разброс участей, рассеянье планид. Кому удастся уловить чутьем законы равновесия энергий, тот сумеет прожить долго и безвредно, пребывая здоровым и неуязвимым. Он не внесет собою искажений в силовое поле жизни и потому сам не потерпит ущерба от этого поля. И дом его будет крепок, и семья, и дело его будет стоять прочно.

Кто-то, сам не зная отчего, спустит все достояние; будет все валиться из рук, не в коня будет корм, и он никогда не сможет понять, за что такая несправедливость.

А за ТО, что не чувствовал землю под ногами и небо над головой.

Мой утешитель

Неожиданно приехал ко мне в деревню Феликс. Когда я воспаленным взглядом в каждом женском силуэте навораживал себе Олеську, в тот самый час, в тех августовских сумерках — в тех, да уже не тех: природа, которая еще вчера ласково баюкала тебя в своем тепле, сегодня отталкивает тебя, как заболевшая мать, сгоняет с колен, и ты в ознобе, беззащитный, кутаешься в то, что на тебе есть — в штормовку, а она не греет.

Конечно, первым делом я спросил про Олеську — ведь у кого что болит...

У Феликса болело что-то совсем другое, потому что он с усилием припомнил, какая такая Олеська. Оказалось, про письмо, которое я у него оставил для нее, он забыл...

Но, хоть и обидно, разве могу я требовать от него, чтоб он мою боль чувствовал ближе, чем свою. Своя у него все перекрыла — было видно: с лица то и дело соскальзывало выражение невозмутимости, и он его опять насильно водворял. Не хотел выдать какую-то тревогу. Что ж, его воля.

— Жаль, — говорю я, — что ты не приехал неделей раньше.

Неделей раньше я мог бы показать ему роскошь природы, угостил бы ею, как щедрый хозяин. Теперь она не принадлежала больше ни мне, никому. Теперь, наоборот, мы стали ее пленниками.

— Поработать, что ли, с вами тут, пожить? — рассеянно сказал Феликс.

Отчего же нет, койка в бараке найдется.

Мы пришли в барак, я сказал парням, что это — Феликс. Повар наш снимал последнюю пробу с варева, вынес нам во двор ведро горячей воды, чтоб подлить в умывальник. Хороший человек, спасибо.

Рухнули, умытые, по койкам. Опять кто-то что-то вычитал в газете:

— Мужики, внимание! Образчик народного исторического мышления! Называется «Нелегкие, но славные годы». «Недавно я посмотрела фильм по роману Николая Островского «Как закалялась сталь». Очень он меня растревожил. Много похожего было и в нашем селе. Не раз через нашу деревню проходили то белые, то кулацкие банды. Очень много мне пришлось пережить. Была комсомолкой, в 1927 году вступила в коммуну. В 1929‑м пережила сплошную коллективизацию. Что только творилось в то время! Мой муж — коммунист с 1926 года. В 1932 году его репрессировали. Домой он вернулся только через тринадцать лет, уже после войны, на которой погиб наш сын. Он ушел на фронт совсем юным. Было ему в ту пору всего двадцать лет. А я вот живу, часто вспоминаю свою комсомольскую юность. Нелегкие, но славные были времена! Хочу пожелать комсомольцам восьмидесятых такого же молодого задора, крепкого здоровья и больших успехов в перестройке нашего великого многонационального государства». Ну, — и привстал с подушки на локте, побледнев от гнева, — какова способность суждения, а? Гвозди бы делать из этих людей. Дай им хоть какую-то свободу мысли и выбор — что они станут с этой свободой делать, а?!