La Petite Princesse

— Нельзя оставлять его в башне рядом с мёртвой девочкой.

Джон отбросил ее руку.

— Она не мертва.

— Мертва. Её мать не видит этого. И, похоже, вы тоже. Но все-таки смерть рядом.

Дж. Р. Р. Мартин. Танец с драконами, Джон XI

Я хотел бы рассказать вам о маленькой принцессе — очень маленькой и очень грустной принцессе.

Прежде всего представьте ее глаза. Они были синие-пресиние: если положить в кастрюльку ложку солнечного майского неба, добавить горсть лепестков незабудок, хорошенько размешать, а сверху припудрить первосортным одиночеством, вы почти в точности увидите этот странный цвет.

Я хотел бы рассказать о ней, но, боюсь, не найду подходящих слов.

Воздух комом встает в горле, и я ощущаю себя взрослым, ужасно взрослым, а значит, совершенно не способным говорить о том, что видел на самом деле.

Я закрываю глаза и вижу ее фигурку почти наяву: темные волосы, спадающие на узкие плечи, сцепленные пальцы, синие глаза — и темная, покрытая чем-то серым, похожим на засохшую землю, щека.

— Я играла в прятки с темнотой, — сказала она так, будто была моим давним, добрым другом. — Здравствуй.

Худенькая, одетая в длинное платье с волочившимся по песку подолом, она выглядела такой крошечной и беззащитной, такой неуместной в пустыне. Разумеется, это была самая настоящая маленькая принцесса!

И конечно, вокруг простиралась Сахара.

И принцесса взялась будто бы из ниоткуда, а мой самолет был в совершенно безнадежном состоянии.

Ветер с легким песчаным шорохом проносился над пустыней, с каждой секундой усиливаясь. Шорох становился все громче, все отчетливей...

— Здравствуй, — сказал я ей и протянул руку.

Так я познакомился с Ширен.

С маленькой принцессой.

* * *

Что я могу рассказать вам о ней? Если вы — взрослый, вас, конечно, заинтересуют цифры: сколько ей лет, какого она роста, какой длины ее волосы. Дорогое ли на ней платье — ведь она же принцесса.

Если же ты ребенок — я имею в виду, настоящий ребенок, честный и чистый, а не тот, что, задирая нос, притворяется взрослым! — то ты поймешь, что цифры совсем не важны.

«Почему она грустит?» — спросит ребенок и будет прав.

Я бы тоже хотел это понять — и, кажется, понимаю теперь, когда она далеко от меня.

«Стоя близко, много не увидишь», — говорила мне Ширен.

И я понимаю ее — мне кажется, теперь понимаю. Хотя поначалу рассказывала она мне немногое.

Но если вы хотите знать...

Что ж.

Ширен пришла из другого мира — это я могу утверждать так же определенно, как то, что удав может съесть слона.

Самое поразительное — в первую минуту нашего знакомства я невольно угадал ее суть: Ширен действительно оказалась принцессой; ее отец не так давно стал королем. Одним из многих, как уточнила она.

Вероятно, это могло показаться непонятным, странным — настолько, что породило бы множество вопросов. Как, почему, отчего? Да помилуйте, разве бывает так, что в одной стране, даже в другом мире, правят несколько королей?

Но нет, я не мог ни о чем расспрашивать Ширен — под тонкой пылью грусти у девочек часто скрываются лужицы слез: только тронь, и они рассыплются настоящим потоком.

Она говорила сама — обрывками фраз, случайными вопросами, замечаниями, и мало-помалу я составил приблизительную картину ее сказочного и одновременно ужасного мира.

Но сперва я, конечно, не понимал, кто она и что она, — как любой самый настоящий скучный взрослый.

* * *

— Что это? — спросила Ширен и указала на самолет, с которым я безуспешно возился. В ее синих глазах, как в маленьких круглых кусочках неба, застыли два крошечных самолетика.

— Это самолет, — сказал я сердито и, должно быть, совсем непонятно (к сожалению, когда привыкаешь быть взрослым и говорить о гольфе и галстуках, не так-то просто начать снова разговаривать по-человечески).

— Само-лет, — повторила она тихонько и недоверчиво. — Сам... лет... Он что, летает? Вот эти палочки?

— Конечно, летает, — ответил я почти с гордостью. — Только сейчас он сломан и летать не желает.

Ширен улыбнулась.

— В наших землях летали только короли. Но это было давно. Теперь люди совсем не поднимаются в небо. Ты знаешь, порой мне даже жаль...

И она замолчала. А я, не придумав ничего лучшего, спросил с недоверчивым смешком:

— Неужели у вас все самолеты сломались?

— Это были не самолеты. Точнее, они летали, но были живыми и пылающими, не то что твои палочки.

— Живыми? — удивился я и даже выронил гаечный ключ.

— Конечно, — отозвалась Ширен. — Самыми настоящими живыми драконами. Но не теперь. Теперь-то они, конечно, все умерли — но я иногда вижу их в страшных снах.

— Страшных снах? — только и мог вымолвить я. В голове, полной политики, гольфа и галстуков, никак не хотели помещаться драконы.

«Если дракон съест слона, — подумал я, — никому и в голову не придет принять его за шляпу».

— Да, в кошмарах, — опустила глаза Ширен. В ее широких рукавах вздыхал пустынный ветер. — Они дышат на меня пламенем, и я превращаюсь в камень, вся, целиком. А потом трескаюсь от жара и рассыпаюсь в пыль, — она дотронулась до серой, окаменелой щеки и замолчала.

— Не бойся, — сказал я ей тогда. — Не бойся. Видишь, здесь нет никаких драконов.

— И никто больше не летает, — кивнула Ширен. — Разве что ты на своих палочках, но ведь на них далеко не улетишь. Но кошмары мне все равно снятся. Даже здесь.

С легким вздохом она опустилась у моих ног и продолжила:

— Мне снится огонь. Он скользит по песку и подбирается все ближе и ближе, сжимается в кольцо, а потом... — она сглотнула, — я слышу голоса из пламени. Они зовут меня...

Я молчал, не смея ее перебить.

— Я слышу маму. Слышу отца, песенки Пестряка — из пламени. Они зовут меня и очень грустят. А какая-то женщина не велит им меня оплакивать, она говорит — я еще вернусь...

Ширен запрокинула голову. Звезды отразились и заискрились на влажной поверхности ее невозможных глаз. Невозможно синих — ложка майского неба, горсть лепестков незабудок, да-да, и щепотка звезд.

— А я боюсь возвращаться, знаешь ли...

— Почему? — спросил я, только чтобы что-то спросить. — Боишься пламени?

— Нет, — качнула головой Ширен. — Если ты близко к земле, важного ни за что не увидишь. Чтобы видеть важное, надо уметь летать, правда? Ты умеешь, это заметно сразу, хоть и на этих сломанных палочках; и я умею — меня темнота научила. А в моем мире никто не умеет. Когда все драконы умерли, люди разучились летать. И видеть, конечно, тоже разучились.

— Значит, ты прилетела из темноты? — уточнил я.

— Ну конечно, — улыбнулась Ширен. — Постой, я расскажу.

* * *

Ширен жила в Темноте. Нет, вы не подумайте, что это плохо и вообще жутко для маленькой девочки; наоборот, Темнота ее была теплой, мягкой и шерстяной, как спинка черного котенка. Если бы кто-нибудь спросил Ширен, она бы немедленно ответила, что Темнота не страшная, она просто другая, и бояться ее вообще глупо. Да и зачем? Ведь не боятся же люди закрывать глаза, чтобы уснуть: за закрытыми глазами их ожидают сны. Яркие и бесцветные, красивые и ужасные — словом, разные.

Ширен могла бы рассказать, что ей было хорошо в Темноте: матушка не тревожила ее упреками, слуги — опасливыми взглядами.

Ее вообще ничего не тревожило. Если бы кто-нибудь спросил, счастлива ли она...

Но спрашивать было некому, решительно некому — Темнота, кажется, существовала только для Ширен. Или в Темноте существовала только Ширен — в сущности, это почти одно и то же.

Лишь иногда она слышала перезвон бубенцов на колпаке и песенку своего шута Пестряка: «На дне морском мертвые девочки хоронят живых, я знаю, уж я-то знаю».

Ширен тогда затыкала уши и старалась не слушать — да и кому понравится слушать песенки про мертвых девочек? Матушка говорила ей, что Пестряк обезумел после того, как много дней провел в море, — и, наверное, была права.

Ширен не слушала, и постепенно звон исчезал. С ней оставалась только Темнота.

Но как она оказалась в ней, Ширен не помнила...

Вот она учит историю с мейстером Крессеном — учит, учит, что-то говорит, что-то спрашивает, и постепенно ее глаза смыкает необычная, вязкая усталость.

Вот она чувствует, что ее куда-то несут; чьи-то голоса молят о помощи, говорят: «Серая хворь забирает принцессу!» — но что, почему — непонятно.

Еще мгновение, и она проваливается в Темноту.

...или, вернее будет сказать, помнила — но не понимала. Но она об этом нимало не беспокоилась.

Ее Темнота была теплой, пушистой и ручной — не Темнота, а Темнотенок. Иногда они вместе играли в прятки: Ширен пряталась внутри Темноты, в каком-нибудь укромном ее уголке, и та ее не находила.

Правда, иногда Ширен становилось скучно — и она пыталась понять, где кончается Темнота. Найти выход.

Та обиженно скулила, но не могла ее удержать...

* * *

— Серая хворь? — уточнил я. — Что это?

Ширен вместо ответа коснулась серой, будто окаменевшей, щеки.

— Если этим заболеет взрослый, он непременно умрет — болезнь распространится, и он станет каменным с ног до головы. Детей еще можно спасти, и потом они ни за что не заболеют снова и не заразят других («Не бойся, не бойся меня!» — кричали ее глаза. Ее глаза — простой рецепт: небо, незабудки, щепотка печали и звездного света!), хотя отметины останутся навсегда.

Голос ее зазвенел и истончился, как весенний ледок.

— Кое-кто говорит, что мы прокляты. Но в Темноте это было совсем не важно. Зря я ушла оттуда...

— А как ты ушла?

— Я же говорила, — вздохнула Ширен. — Какой ты непонятливый, хоть и умеешь летать. Мы играли в прятки — я и Темнота. А потом я увидела выход, и за ним была комната, а за ней еще одна, и еще...

В первой комнате жила Обида.

Это было крошечное, скорчившееся в углу существо, похожее на крысу — с вытянутым хоботком-рыльцем вместо остренькой мордочки.

Ширен вскрикнула и отшатнулась, а Обида протянула к ней розовые лапки и заскулила, зашипела, процеживая звуки сквозь острые зубы:

— Знаеш-шь, почему я здесь? Матуш-шка не любит тебя. Потому что ты девочка, слабая и болезненная, проклятая девочка! Отцу все равно нужен принц, мальчик, а не ты, не ты, проклятое дитя, проклятое, которого сторонятся даже с-слуги!

Обида скулила так противно, что Ширен опрометью бросилась к выходу, зажав уши.

И только толкнув дверь, она обернулась и что есть силы крикнула:

— Ложь!

Ширен вспомнила суровое лицо отца.

«Ты моя единственная дочь, — говорил он, — и нет ничего на свете дороже тебя».

Вспомнила мать с сердито поджатыми губами — и ее теплые и легкие руки, вплетающие ленту в волосы Ширен.

Эти хорошие моменты были такими редкими, но для противной Обиды и их оказалось достаточно...

Но, увы, недостаточно для Одиночества, ждавшего ее за следующей дверью.

Ширен, едва не оступившись, перешагнула маленький порожек и оказалась в комнате, точь-в-точь повторяющей ее покои — только было там непривычно пусто. Не было ни постели, ни сундуков с платьями, ни гобеленов на стенах.

Только голая каменная кладка.

У узкого окна стояла серая сгорбленная тень. Она обернулась — и Ширен с испугом разглядела на старушечьем лице потускневшие синие глаза, безучастно рассматривавшие ее из-под остатков седых волос, спадавших на лоб, и часть щеки — окаменелой, серой.