Чапаев. Мятеж

Передернулась толпа. Может, и крепко нас она ненавидела, однако ж послушать была охотница. И потому с первых же слов притихла, замерла, словно припала к земле и вслушивалась чутко, опасаясь недослышать какую-нибудь нужную, важную весть. От десяти до четырех, целых шесть часов крутили мы ее, эту буйную толпу, словно водили-маяли под водой попавшую на крюк огромную рыбу, прежде чем выхватить оттуда внезапным ловким движеньем. Всю силу сообразительности, все уменье, весь свой опыт – все, что было в мозгах, и в сердце, и во всем организме – и голос и движенья – все приноровили и все напрягли мы до последней степени, до отказа.

Бывает: после такого напряженья заболевают белой горячкой.

Словно острый нож, когда он входит в живое, чуткое тело и крадется к сердцу, чтоб пронзить, – впивались в сердце толпы (мы это чувствовали) наши слова – то спокойные и деланно веселые, все замиряющие, то угрожающие, говорящие о наказанье, о неминуемой расправе за восстанье.

Так брали в плен толпу. Нам отдельными одобрительными откликами со всех сторон отзывались неприметно разбросанные в массе «попутчики» или партшкольцы: вся толпа сбивалась с толку. Эти возгласы одобрения она принимала за свои, недоумевала, не понимала, как это могло случиться, что столь быстро разрядилось общее гневное настроение. Мы от мелких вопросов подступали к крупным, к самым боевым, опасным, решающим вопросам. По мелочам выступали бузотеры-ораторы: из кожи лезли, сипли и хрипли в криках, но на этих вопросах все же не удалось им взорвать гнев толпы.

Попутно с двенадцатью вопросами касались мы и ташкентского ответа, увязывали сразу и вместе и то, что можно было увязать. Пункт докладывался, разъяснялся, по нему вносилось наше предложение. Затем горячились в прениях, кричали, петушились-хорохорились, исступленно угрожали, а в конце концов, разве только с малыми изменениями, принимали то, что говорили мы.

Уже отмахали добрую половину вопросов. Вот они, снова подступают ближе и ближе к нам, эти роковые ступени, на которые жутко ступить, на которых буйно бьется мятежная толпа.

Трибунал, особый, разверстка, расстрелы, уход из Семиречья… На котором же тут тяжелей и где тут главная опасность?

Близимся чутко, нервно, осторожно к решающим вопросам, словно в бурю в открытом море на легком челне, – мчимся на рифы, к подводным камням и не знаем, как обойти их, остаться живу, не разбиться вдребезги о страшную преграду.

– Товарищи, будем откровенны, перед собою прямо и смело поставим этот вопрос: надо или не надо бороться с врагами Советской власти? Надо ли бороться с теми, кто вас вот здесь, по голодному и разоренному Копало-Лепсинскому району терзал и мучил эти годы? Если враг подкрался, если враг наточил свой нож и вот-вот кинется, всадит тебе по рукоять, – неужели станешь стоять и ждать, когда прикончат тебя, как беспомощного барана? Ой, нет! Ты примешь какие-то меры, ты постараешься себя оберечь. И не только скрыться, убежать – этого мало, ты постараешься обезоружить, обессилить врага, чтоб он больше никогда не угрожал. А если и этого мало, если он не поддался тебе – скрутишь его, обессилишь; если же вреден смертельно – прикончишь, потому что из двух выбирай: или ты, или он, кому-то жить одному. Так уж лучше ты сам захочешь жить, а врага кончишь. На то нам нужны, товарищи, и эти карательные революционные органы – особый отдел и трибунал…

Легким ветерком прошелестел в толпе глухой далекий гул.

– Их назначенье, – продолжаем мы чуть громче, – бороться с врагами революции. Кто же станет бороться, как не они? Кто станет выискивать шпионов тут, где-нибудь в тылу или в бригаде, в полку – на фронте? Кто станет выслеживать и раскрывать разные заговоры? А эти заговоры враги наши организовывать мастера, и только отвернись – сейчас же смастачат. Особотдел и трибунал, словно уши наши и глаза: они все должны слышать и видеть, вовремя должны все узнать, предупредить, забить тревогу, спасти нас от близкой грозной опасности. Товарищи, если вашей бригаде, положим, грозит измена, предательство… Если особотдел накрывает предателей, спасает бригаду, спасает сотни и тысячи жизней… Если он, положим, расстрелял этих предателей, – кто из вас станет плакать по негодяям? Никто…

– А нашего брата… – донеслось угрожающе откуда-то издалека.

Это был первый сигнальный крик. Мы понимаем: ответить – значит, завязать спор, перебить речь, а это вредно.

И потому как ни в чем не бывало продолжаем:

– Надо понимать, товарищи, для какой цели существуют эти органы и с кем они борются, кого наказывают… Это же…

– Знаем, кого! – крикнул сердито голос в передних рядах.

– Нашего брата стреляют, – отозвался другой.

– А офицеров здесь не трогают… Им – работать пожалуйте… На жалованье…

– Позвольте, позвольте слово! – кричал на ходу красноармеец, ловко работая локтями, быстро подступая к телеге. Перед ним расступились, охотно пропускали вперед.

– Нет слова, – объявил громко Ерискин, – надо сначала кончить доклад оратору…

– А мне нада, – заявил тот еще громче.

– Дать, дать слово… – загалдели кругом.

– Что такое – одному можно, другому нельзя?

– Всем можно. Вали, говори…

И вскочивший на телегу красноармеец задыхающимся, прерывистым криком рассекал пронзительно воздух:

– Я, может, все и не скажу… я только знаю одно: нашего брата везде стреляют… А кто им дал право, кто они такие, что понаехали с разных концов? Мы без трибунала вашего проживем… Наехала с…сволочь разная… р…р…расстр…реливать…

Толпа дрожала в лихорадке – высвистами, выкриками, улюлюканьем, шумным волненьем обнажала свою резкую нервность… Выступавший больше ничего не сказал; выпалил гневное, разжег страсти, соскочил с телеги – пропал в толпу.

Выступали и что-то кричали: Чернов, Тегнеряднов, Караваев. Но их не слушали, громко галдели. Тогда во весь свой могучий рост со дна телеги поднялся Букин.

– А я вот што, – прорычал он, осанисто и быстро затряс по воздуху какими-то предметами. – Это все вчера нашли: деньги царские да кресты поповские… Да вон какую… – и он поболтал на цепочке компас, не зная, как его назвать…

Толпа заревела пуще прежнего. Вряд ли кто рассмотрел бумажки и крестики – выли просто на букинский вой. Просто знали: раз Букин выступил – значит, что-нибудь громит. Тут бесенком под Букина вынырнул Вуйчич:

– А это што?.. Ага… га… га…

И он отчаянно затряс над головой две пары офицерских погон, утащенных при разгроме особого отдела…

– С офицерами вместе – вот они какие. Продались за наши данежки. Погоны прячут, сами их наденут…

И кто-то крикнул ему в подмогу:

– Всех офицеров на суд подавай… Сами разберем – кого куда. Аль кончить, аль в Сибирь кого. В Сибирь пошлем, в Семипалатинск, – нам они здесь не нужны… Пускай околевают там… сво… лочь…

Толпа прорвалась:

– Чего глядеть – арестовать…

– Арестовать их всех, из центру… Ага-га-га… Ге-ге…

– Расстрелять тут же… Го-го-го…

– Нечего ждать, вали…

И вдруг встрепенулись, метнулись ближние ряды, резнул пронзительный звон оружия, щелкнули четко, зловеще курки… Глянул я быстро Никитичу в лицо – оно было бледно.

«Так неужели кончено?» – сверкнула мысль…

А тело нервно вдруг напряглось, словно готов я был прыгнуть с телеги – через головы, через стены, за крепость…

– Товарищи! – крикнул чужим, зычным голосом. – Ревсовет приказал…

Вдруг сомкнулась кольцом вокруг телеги партийная школа и твердо уперлась, сдерживая бурный натиск толпы. Все исчислялось мгновеньями, все совершалось почти одновременно.

Видим, как взметнулся в телегу Ерискин, и в тот же миг слух пронзили резкие слова:

– Да это что? Ах вы, сукины дети!..

Неожиданный окрик застудил на мгновенье толпу, она будто окаменела в своем страстном порыве. Момент исключительной силы!

– На што выбирали меня?! – крикнул Ерискин. – Раз председатель – я никому не позволю… никому не дам… что за разбой… Ишь, раскричались… Если только кто-нибудь их тронет, – указал он в нашу сторону, – тогда выбирайте другого, а я не стану… И черт с вами, из крепости уйду!

Слова произвели большое впечатление. А тут еще Павел Береснев.

– Товарищи, – говорит, – так нельзя: к вам люди пришли говорить по-хорошему, а вы что? Разве так обращаются? Я тоже уйду из крепости, если што…

– Слово, слово мне! – крикнул Букин.

– Лишаю слова, – твердо объявил ему Ерискин и повторил еще раз во всеуслышание: – Букину слова не даю: лишаю!

Никто не протестовал. Эта была очевидная, бесспорная победа…

– Для продолженья речи слово даю говорившему оратору.

И он рукой дал мне знать, чтоб продолжал.

Надо было выдержать марку, надо было не объявлять своей радости по поводу счастливого исхода. Хоть видимое, но сохранить спокойствие, – как ни в чем не бывало, ровным тоном объяснить приказ центра – приказ, а не просьбу!

– Мы остановились, товарищи, на том…

А толпу не узнать. Она стихла, будто виноватая. Только соскакивали отдельные жалкие выкрики одиночек. Но это же пустяки: буйный гнев вошел в берега. Быстро, походным маршем проходили последние вопросы. Толпа словно зубы потеряла, – нечем было грызть, чавкала, как старуха, опустошенным, беззубым ртом. Покорили нас было за то, что:

– Киргизам вот, беженцам, неделю помощи устроили, а нам что – кукиш?

Но и этот вопрос миновали: договорились, что широко организуем помощь общественную копалолепсинцам в добавление ко всему, что для них и без того делается ускореннейшим темпом. Последний вопрос о власти:

– Крепость выбирает двух в военсовет дивизии и трех в облревком…

Заупрямились было опять на том, что и во что вливать: боеревком в военсовет или наоборот. Уломали, убедили, доказали, что одна крепость центром признана не будет и в ход пустят против нее броневики… А вот вместе с нами – другое дело…

– Мало двух… Мало трех, – галдели кругом. – Всех давай, соединяй…

Пока они перекликались, мы с Никитичем устроили в телеге мгновенное совещание:

– А не один черт, что два, что десять? Давай еще разрешим во все двенадцать отделов ревкома по одному – накинем дюжинку на свой риск!

И объявили:

– Хорошо. Кроме тех пяти, пусть будет еще двенадцать представителей в отделы Обревкома.

Успокоили количеством.

Проголосовали и приняли безусловное подчинение приказам центра. Хотели было тут же и выбирать, чтоб отделаться зараз. Но толпа решила по-иному:

– Сегодня же вечером каждая рота пришлет в городской театр по пять человек, – там из них изберут представителей.

– Что же, и это неплохо.

– Теперь вот что, товарищи, – заявили мы. – Все ясно: и вам ясно и нам. Теперь договорились по всем вопросам, и власть у нас будет одна. Завтра с утра – работать. Кончены все недоразумения. Так и скажем сегодня же Ташкенту: с гарнизоном договорились, работаем отныне мирно и дружно… Вы сегодня же, вот после этого собрания, расходитесь из крепости по казармам, – дальше незачем здесь оставаться, раз договорились по всем вопросам…

Это нами было сказано будто вскользь; будто разумелось само собой, что из крепости надо сегодня же уходить, а мы, дескать, им только вот об этом напоминаем: не забудьте, мол, товарищи!