Чапаев. Мятеж

Бывало, на двух, на трех верблюдах и тянутся по степи… Сами пешком, имущество на горбах верблюжьих прилажено… Где можно – лошадей доставали; тогда все по телегам разместятся и от полка к полку, от полка к полку, а там уж давным-давно поджидают многоценных гостей…

Когда Чапаев и все присутствующие получили приглашение «пожаловать» на спектакль, оказалось, что все уже было готово, сейчас же могут «занавеску подымать», как доложил кто-то из приехавших красноармейцев. Решили съездить – отчего же нет? Тут совсем недалеко. Тем более что у Шмарина лошадей пришлось все равно обменивать на свежих. Когда подъезжали к массе зрителей, там уж было известно, кого поджидали. Все оглянулись. Из уст в уста полетело торопливо: «Чапаев… Чапаев… Чапаев…»

Картина замечательная! На земле, у самой сцены, первые ряды зрителей были положены на животы; за ними другая группа сидела нормально; за сидевшими, сзади них, третья группа стояла на коленях, будто на молитве в страстной четверг; за этими – и таких было большинство – стояли во весь рост… Сзади них – десятка два телег, и в телегах сидели опять-таки зрители. Замыкали эту оригинально расположенную толпу кавалеристы – на конях, во всеоружии… Так разместились несколько сот человек и на совершенно ровной поляне – и всё видели, всё слышали…

Чапаева, Федора, Петьку пропустили вперед, поместили «во втором ярусе» – сидеть на земле.

Ставили какую-то небольшую, трехактную пьеску, написанную здесь же, в дивизии. Содержание было чрезвычайно серьезное, и написана она была неплохо. Показывалось, как красные полки проходили через казацкие станицы и как казачки встречались с нашими женщинами-красноармейками, как их чурались и проклинали сначала, а потом начинали понимать… Вот входит полк… Красноармейки, в большинстве коммунистки, одеты по-мужски: рубаха, штаны, сапоги, штиблеты, лапти, коммунарки на голове или задранный картузишко, и волосы стрижены то наголо, то под гребенку. Встречают их бабы-казачки, отворачиваются, бранятся, плюются, и иные глумятся или потешаются в разговоре:

– Што ты, дура, штаны напялила? Што ты с ними делать будешь?

– Эй, солдат, – окликает казачка красноармейку, – зачем тебе прореха нужна?

– Через вас только, проклятых, – бранятся в другом месте казачки по адресу красноармеек, – через вас все пропадает у нас… Разорили весь край, окаянные, набрали вас тут, б…ей – девать-то некуда… Чего терять вам, прощелыгам? Известно, нечего, ну и шататься… Чужой хлеб кто жрать не будет?

– Да нет же, нет, – пытаются возражать коммунистки-женщины. – Мы не из тех, как вы думаете, не из тех: мы – работницы… Так же, как и вы, работаем, только по фабрикам, а не хозяйством своим…

– Сволочи вы – вот кто!

– Зачем – сволочи! У нас тоже семьи дома пооставались… Дети…

– Ваши дети – знаем! – галдели бабы. – Знаем, што за дети… подзаборники.

Коммунистки-женщины доказывают казачкам, что они не шлюхи какие-нибудь, а честные работницы, которых теперь обстоятельства вынудили оставить и работу и семью – все оставить и пойти на фронт.

– Што здесь, што там, – кричали им в ответ казачки. – Где хочешь – одинаково брататься вам, беспутные… Кабы не были такими, не пошли бы сюда… не пошли бы…

– А знаете ли вы, бабы, зачем мы идем?

– Чего знать, знаем, – отпихиваются те.

– Да и выходит, что не знаете.

– А мы и знать не хотим, – отворачиваются бабы, – што ни скажи – одно вранье у вас.

– Да это что же за ответ – прямо говорите! – атаковали их красноармейки. – Прямо говори: знаешь али нет? А не знаешь – скажем…

– Скажем, скажем… – замычали бабы. – Нечего тут говорить – одно похабство.

– Да не похабство – зачем? Мы просто другое расскажем. Эх вы!.. Хоть, к примеру, скажем так: мы бабы и вы бабы. Так ли?

– Так, да не больно так…

Говорившая коммунистка как будто озадачена…

– Чего?.. Так вы же – бабы?

– Ну бабы…

– И белье стираете свое, так ли?

– А што тебе, кто у нас стирает? Воровать, што ли, хочешь, распознаешь?

– Поди дети есть, – продолжается непрерывная и умная осада, – нянчить их надо.

– А то – без детей… у кого их нет? Это ваши по оврагам-то разбросаны да у заборов…

Но никакими оскорблениями не оскорбишь, не собьешь с толку настойчивых проповедниц.

– С коровой путаешься… У печки… мало ли…

– Ты дело говори, коли берешься, – обрывает казачка дотошную красноармейку. – Про это я сама знаю лучше тебя.

– Вот и все делай тут, – последовал ответ. – Поняла? Работаешь ты, баба, много, а свет видишь? Свет видишь али нет – спрашиваю? Хорошо тебе, бабе, весело живется? А?

– Та… веселья какая, – уж послабее сопротивляется баба, к которой обращена речь.

А атака все настойчивей и настойчивей.

– Да и казак колотит – чего молчать? Бьет мужик-то, – верно, что ли?

– А поди ты, сатана! – замахала руками казачка. – А твое какое дело?

– Кавалер он, знать, твой-то, – усмехнулась агитаторша. – Неужто уж так и не колотил ни разочку? Ври, тетенька, другому, а я сама это дело знаю. Был у меня и свой, покойничек: такой подлец жил – ни дна ему, ни крышки! Пьяный дрался да грыз, как пес цепной… Али и его теперь жалеть стану? Да мне одной теперь свет рогожей: хочу – встану, хочу – лягу, одна-то…

– Молотишь, девка, пустое, – уж совсем ослабленно протестует казачка.

– А и так – пусть не били тебя, – шла та на уступки, – пусть не били… а жизни хорошей все-таки не знаешь… И никогда не узнаешь, потому что кто тебе ее даст, жизнь-то эту? Никто. Сама!.. Сама могла бы, а ты вон пень какой: и с места не стронешь, да ведь и слова-то хорошего слушать не хочешь. Ну кто тебя выведет после этого?

– Чего выводить-то?.. – недоумевает казачка. – Вывели уж, ладно. – И тут загалдели все.

– Надо! – крепко убеждает красноармейка. – На дорогу надо выходить – тут только и жизнь настоящая начинается… Не знаете вы этого, бабы!

– Начинается… – роптали казачки. – Все у вас там «начинается», кончать-то вот не можете.

– Не удается, бабка, а хотелось бы… ой, как бы хотелось поскорее-то, – говорила горячо коммунистка с неподдельным сожалением. – Мы и штаны затем надели, чтобы окончить скорее, а вы не поняли вот… Смеетесь…

– Смешно – и смеемся, – ответили в толпе, но смеху давно уже не было.

Сопротивление, слово за словом, все тише, все слабее, все беспомощнее.

– Понимали бы лучше, чем смеяться-то, – урезонивали баб, – от смеху умен не будешь…

– Ишь, умны больно сами…

В этом роде длится беседа – оживленно, естественно, легко… Игра идет с большим подъемом… Очень хорошо передается, как казачки начинают поддаваться неотразимому влиянию простых, ясных, убедительных речей… Беседы эти устраиваются не раз, не два. Красноармейки-женщины, пока стоят с полком в станице, помогают казачкам, у которых остановились, нянчиться с ребятами, за скотиной ходить, по хозяйству…

И вот, когда уже полк снимается, – выходит, что картина переменилась. Бабы-казачки напекли своим «учительницам» пирогов, колобков сдобных, вышли их провожать с поклонами, с поцелуями, со слезами, с благодарными словами – новыми, хорошими словами…

Отныне в станице два лагеря, и те женщины-казачки, что слушали тогда коммунисток-женщин, – эти все считаются «большевичками» и подвергаются жестокому гонению.

Полк ушел… Станица оставлена наедине сама с собою… Многие казачки снова ослабевают, остаются вполне сознательными только единицы, но у всех – у всех при воспоминаниях о «красных солдатках» загораются радостно глаза, тепло становится на сердце, верится тогда, что не вся жизнь у них пройдет в коровьем стойле, что придет какая-то другая жизнь, непременно придет, но не знают они – когда и кто ее за собою приведет.