Чапаев. Мятеж

Ночные огни

Надо было навестить Еланя. Сборы коротки: поседлали коней, взяли с собой человек двенадцать верных спутников и понеслись… Миновали Чаган и возле дороги, загаженной лошадиными трупами, – прямо к озеру, через степь. Хлебами, высокими травами, цветными, пестрыми лугами добрались до озера-лужи. Выехали на косогор, слезли с коней, спустились к воде. Кони пили жадно, мы – еще жадней. Было уже часов пять-шесть. Верст на тридцать не встретили дальше ни одного хуторка. Кидались в каждую прогалину, искали воду, но не находили и мучились от нестерпимой жажды. В отдалении, по макушкам сыртов, показывались всадники – это, верно, казацкие наблюдатели и часовые. Каждую минуту здесь было можно ожидать из первой же лощины внезапно казацкого налета. Это у них любимый прием: выждать где-нибудь в засаде, пропустить несколько шагов, а потом налететь ураганом, с гиканьем и свистом, блестя обнаженными шашками, потрясая пиками, – налететь и рубить, колоть внезапно, пока не успеешь стащить с плеча винтовку. Ехали и оглядывались, засматривали в каждую дыру, были наготове.

Дымчатые легкие облака вдруг помутнели, сгустились и совсем низко опустились черными тучами. Стало быстро смеркаться. Зашумел ветер, помчался по полю и еще теснее согнал в груду мрачные, зловещие тучи.

Вот упали первые капли – еще, еще, еще… Разразился настоящий степной ливень – оглушительный, частый и сильный ударом… Все быстро промокли. Я, как на грех, был в одной тонюсенькой рубашонке и всех быстрее измок до самой печенки. Стало холодно, бросало в жар и озноб, дрожали руки, лязгали зубы. В стороне показались какие-то разрушенные мазанки – остатки прежнего селения. Около них, по видимости, копошились люди…

Подъехали и тут застали двух обозников. Несчастные себя чувствовали совершенно беспомощно. Их полк ушел далеко вперед, а у них вот тут что-то приключилось: лопнули колеса, да и лошаденка повалилась, не подымается никак. Решили оставить все у колодца, а сами – полк догонять, пока не угодили к казакам в лапы. Мы у них нашли четвертную, привязали ее на вожжах, на самом кончике камень прикрепили, спустили в колодец… Хоть и знали, что травят часто колодцы, да отгоняли страшную мысль, – ее перебарывала жажда. Долго ждали, пока в узкое горлышко натечет вода, а как напились – тут уж стало и совсем темнеть. Дорога была едва видна в траве, но общее направление знали точно и потому снялись уверенно. Отъехали версты четыре – порешили свернуть и ехать прямо степью, на огонь, что виднелся вдали. Оставалось, по нашим расчетам, верст пятнадцать, и часа через полтора думали быть на месте. Про огонь погадали, погадали и порешили, что это костер горит в нашей цепи, – а может, и не в нашей, да это все равно: свою цепь не перепрыгнешь, упрешься… Едем. Молчим. Пока были сухи, перед дождем, песни все пели да кричали, да гикали, а тут притихли – ни песен, ни громких разговоров. Хоть насчет костра и рассуждали, будто «свою цепь не перескочишь», однако была и другая мысль у каждого:

«А ну да как ошиблись и едем прямо в лапы казаре?»

И от этих мыслей становилось не по себе, лезла в голову всякая чертовщина. Напрасно вздувал Чапаев спичку за спичкой, напрасно водил пальцем по карте, а носом по компасу, – ничего из этой затеи не получалось, и ехали наугад, вслепую, сами точно не зная куда. Огонек впереди то вспыхивал, то замирал и, когда замирал, мигая, становился бледен, тускл и бесконечно далек, приобретал какую-то странную таинственность, будто это не огонек, а наваждение, призрак, который шутит над нами в ночной темноте. Мы полагали первоначально, что всего тут каких-нибудь шесть – восемь верст, но уже проехали добрый десяток, а он, огонек, все так же, как и прежде безмятежно мигал и то приближался, то пропадал где-то далеко-далеко… Стали гадать-предполагать: да костер ли это? Может быть, фонарь светит откуда-нибудь с высоченного далекого столба?.. Но почему же он как будто все отдаляется, уходит?..

Решили дальше не ехать. С дороги давно уже сбились в сторону. Кони шагали по высокой мокрой густой траве, задевали ее копытами, и она хрустела, рвалась, как сочные звонкие нити. Справа зажегся другой огонек – и тоже как будто совсем недалеко, но, проехав с версту, убедились, что и тут как бы не все обстоит ладно… Вон еще один, другой, третий… В черной, пустой и могильно-тихой степи становилось жутко… Дождя то нет, то снова застучит по измокшей жалкой одежонке… Бр-р-р!.. Как холодно!.. И как это скверно, когда холодные струи текут за шею, за спину, на грудь, словно змейки проползают по телу… Теперь бы в избу, к теплой печке, обогреться немножко. А впереди целая ночь, и все такая же холодная, такая же дождливая, мокрая, неприютная. Настроение понизилось до гнусности. Ехали и ехали – но куда? Временами казалось, что повернули обратно, проезжаем знакомые места, кружимся около одного, словно заколдованного, места. Как только шорох в стороне – быстро повертываем головы и пристально-пристально всматриваемся: не разъезд ли казацкий? Может быть, выследили… подкрались… идут по следам… по пятам… и вот сейчас… раз… два… три… Черт знает, что за силу имеет над человеком ночная тьма! Она даже самых смелых, самых храбрых делает беспомощными, мнительными, неуверенно-робкими… Вон в стороне как будто чернеет что-то длинное, непрерывно-неуклюжее… Выслали двоих. Они с разных сторон тихой рысью затрусили в ту сторону и, воротившись, сообщили, что это скирды необмолоченного хлеба… Было решено остановиться и здесь, под скирдами, ждать рассвета… Коней не расседлывали, даже и не спутывали. Несколько человек, чередуясь через каждые два часа, должны были дежурить всю ночь.

Винтовки – заряженные, готовые – были у каждого под рукой на случай внезапного налета. Пристроились к снопам, выкопали в соломе небольшие ложбинки, вдвинули себя в середину… Дождь не переставал ни на минуту… Я было уселся довольно ладно и соломы на землю набросал немало, а через несколько минут уж почувствовал себя в луже, и было невыносимо тошно, противно от этой слякоти, холодно и мерзко. Чапаев сидел рядом, уткнувшись лицом в промокшую солому, и вдруг… запел – тихо, спокойно и весело запел свою любимую: «Сижу за решеткой в темнице сырой…» Это было так необычно, так неожиданно, что я подумал сначала – не ослышался ли? Может быть, мычит что-нибудь невнятное, а мне чудится песня… Но Чапаев действительно пел…

– Василий Иваныч, да что ты?

– А чего? – отозвался он глухо.

– Услышат. Ну как разъезд?

– Не услышат, я тихонько… А то, брат, холодно больно да противно тут в воде…

И от этого хорошего, простого ответа мне самому сделалось как будто легче.

– А вот, Федя, вспоминаю, – говорит Чапаев. – Рассказывали мне, что в пустыне двое заплутались… ну, как мы здесь с тобой – только их-то было двое всего-навсего… Бросили их там али сами как отстали – только сидят на песочке, а идти им и некуда… Нам хоть ночью… Ну, ладно… Солнце взойдет – отыщем, а они куда? И ночь и день – все песок кругом: и туда песок, и сюда песок, больше нет ничего… Воды у них по фляжке висело – не пьют. Помирать-то не хочется, а знают – как выпьют все, так и смерть пришла… Только водой и жили. Три дня все вместе ходили, а найти ничего не могут, не видят конца… На четвертый-то день упал один. Я, говорит, помираю, а ты рядом ложись: ходили вместе – вместе и ляжем… Упал на песок, да и конец… Тот, што один-то остался, посидел над дружком, а у того, глядит, и зубы оскалились, глаза оловянные открылись. Страшно ему стало одному в пустыне… Ну-ка… уйдет он от этого места, а и жалко станет. Походит-походит, да и опять сюда оглядывается, штобы не потерять – боится… Хоть и мертвый тот, а все будто вдвоем… Так вот ты смотри, што вышло. На него верблюды пришли – там караван оказался… так и жив человек… А дружка в песке схоронил… Это вот – да! Тут никуда не уйдешь, коли во все стороны песок один тыщами верст рассыпается…

– Што тут? – обернулся он быстро в сторону и вскочил.

Федор – за ним, вскочил и Петька… Схватили винтовки, застыли в ожидании. Через несколько секунд выступила из тьмы фигура своего вестового, за ним, почвакивая и посапывая, приблизились кони… Опять прилегли в колючие, жесткие снопы…

– А ты что это, к чему рассказал? – спросил Чапаева Федор.

– Да вспомнилось. Я всегда, как самому плохо, вспоминать начинаю, кому же, когда и где было еще хуже моего. Да надумаю и вижу, што терпели люди, а тут и мне – отчего бы не потерпеть? Я вон слышал еще, будто на море корабль разбило, а матрос обнялся с бревном да по волнам-то и гулял двое суток, пока его не подобрали… Тут вот позадумаешься, каково-то ему было, коли ноги в воде, да и сам, того гляди, туда же кувырнешься… А уцелел…

За разговором сгрудились потеснее… Петька слушал с большим вниманием. Когда ему надо было откашляться, закрывал ладонью рот, тыкался еще глубже в солому и там хрюкал как-то неопределенно. В темноте его блестящие черные глаза светились, как у кошки… Лишь только Чапаев кончил, Петька быстро взглянул на него и весь передернулся, – видно было, что ему самому смертельная охота что-то сказать.

– Я вот… разрешите? – обратился он к Чапаеву.

Но тот ничего не ответил и молча поглаживал усы.

– Я хотя бы, – продолжал Петька, – на Дону, в восемнадцатом… Нас казаки в сарай человек двадцать заперли. Утром, говорят, разберемся, кто тут у вас большевик… А не скажете, так и все за большевиков уйдете. Капут, одним словом. Знаем, что расстреляют, сволочи… Мы это доску одну полегоньку – чик да чик, чик да чик, – она и отползла… Я самый у них маленький. Полезай, говорят, ты первый, а если попадешь – на нас не говори… сам, мол, один полез… Часового убери камнем сразу-то, што ли, увидишь, как… Одним словом, полез я. А ночь вот что сегодняшняя, – дождик идет, а уж тьма-то, тьма-то… Я эдак тихонько ногу просунул – ничего… Я принагнулся… плечом… руку с головой выпустил, вторую ногу выставил… Гляжу – на земле, вышел у самого сарая, а за углом – как есть часовой стоит… Лег на брюхо, думаю – проползти надо сначала, чтоб его разглядеть – сидит человек или ходит… Вот по грязи, будто червяк, плыву, а ребята высунули головы, смотрят… Он на полене сидит и голову наклонил, – спит, может, думаю… Взял тут кирпич – из сарая дали, а как дополз к нему да как хрясну его, да по виску его. Клюнул, сердешный, в землю и крикнуть не знал што… А я его еще раза четыре стукнул – забрызгался кровью, испачкался… Вышли мы всей артелью, сарай-то с краю был… Мы тут ползком, все ползком, так и ушли непримеченные… Знали, где от своих отбились, нашли… Э-эх, тоже страху было!..

– Страх страхом, а жив, – заметил как-то неопределенно Чапаев.

– Жив! – подтвердил обрадованный Петька, польщенный вниманием. – И все живы – так артелью и доползли… Право слово…

– Верю, – усмехнулся Чапаев.

Петька снова прикрыл рукою рот и два-три раза хрюкнул в солому…

– Вон спят, – показал Чапаеву на лежащих кругом спутников… – А я не могу и никогда не засну, ежли што такое…

А все-таки усталость свое взяла. Когда перестали говорить и притулились снова в глубину скирды, – задремали чуткой, нервной дремотой, то и дело просыпаясь от малейшего шороха… Так продремали до рассвета, а лишь забрезжило первой, белесоватой мутью, – поднялись усталые, промокшие, дрожащие от холода, измученные бессонной ночью. Согреться решили на быстрой езде. И в самом деле, как только Чапаев пораспутался с картою и выбрал направление, – поскакали на ближний сырт и тут, уже через несколько минут, почувствовали себя бодрее. А когда стало подыматься солнце – вконец повеселели. С сырта заметили обоз и хотели направиться к нему, но обозники, увидев группу конных, ударились вскачь наутек… Петька полетел за ними карьером, – хотя бы только узнать, свои или нет. Остальные ехали ровной рысью… Обоз оказался свой – как раз из той бригады, в которую держали путь… Через полчаса подъезжали к избушке, где поселился Елань со своим полевым летучим штабом… Местечко называлось Усихой!