Рассказы. Повести. Заметки о литературе

1926 год

1 января

«ЧАПАЕВА» ПЕРЕРАБАТЫВАТЬ АЛИ НЕТ?

Мой рост, отточка мастерства за последний год, выросшая бережность и любовь к слову, бережность к имени своему – это все не раз наводило меня на мысль переработать коренным образом «Чапая» – самую любимую мою книгу, моего литературного первенца.

Мог ли бы я его сделать лучше? Мог. Могу. Помню, Бабель как-то говорил мне:

– Вся разница моих (бабелевских) очерков и твоего «Чапаева» в том, что «Чапаев» – это первая корректура, а мои очерки – четвертая.

Эти слова Исаака не выпадали из моего сознания, из памяти. Может быть, именно они отчасти и толкнули на то, чтоб я кавказские свои очерки* – материал по существу третьестепенный – обрабатывал с такой тщательностью. Я на этих очерках пробовал себя. И увидел, что могу, что ушел вперед, вырос. Над очерками работал я долго и незаслуженно много – зато убедился в важном, понял основное в мастерстве. И вот, писал дальше «Фрунзе», писал про «Отца»*, свою «Талку» – над ними работал как бы по привычке так же усердно и тщательно, как над очерками, – значит, вошло в плоть, в существо, в обиход.

Уж и хотел бы, может, поторопиться, вежливо выражаясь – похалтурить, – ан совесть литературная и привычка – не дают! Это хорошо.

Очень ясно, что теперь вся работа в отношении количественном вообще пойдет тише. Ну и ладно. Эк, беда, подумаешь! Говорить откровенно – я и работаю-то уж не так сосредоточенно, как во времена «Чапаева», – тут и больная голова, переутомленность, занятость…

Вот взять «Писателей»*. Когда задумал и начал? Давно. Больше полгода. А что сделал? Мало. Только сырье по кучкам раскидал… Не работается. Не пишется. Да и не люблю как-то я эту книгу, – так не люблю, как «Чапая», даже «Мятеж». Но писать буду: и времени, труда много затратил, и тема интересна, и «Эпопею» ворошить рано, и одними мелочами пробавляться не хочу.

Но, поскольку я не захвачен, – естественно думал много и о другом. Тут-то и выплыл вопрос о переработке, о коренной переработке «Чапая». Как это может быть? А так, что на полгода – отложить «Писателей», вовсе отложить, взять «Чапая» с первой строки и переписывать – обрабатывать тщательнейше строчку за строчкой – так все 15 листов!

Это – полгода. И больше в эти полгода – ничего. Это как раз к собранию сочинений.

Обновленный «Чапаев»!

И уж вовсе решил. Достал стопу бумаги, на первом листе написал, как когда-то, три года назад:

«Чапаев».

Написал – и испытал то самое чувство, когда его садился писать впервые. Отступил. Дал главу:

«Рабочий отряд».

И встал. Открыл «Чапая». Прочитал несколько страниц и ощутил, что перерабатывать не могу.

Как же я стану – да тут каждое мне местечко дорого – нет, нет, не стану и не могу. Самое большое, на что пойду, – словарь подсвежить, но это ж я могу и по книжному тексту сделать. А в коренную – не могу. Тогда, как готовил черновики, – тогда, может, это бы и легко проходило, а теперь – трудно. И я отказался от мысли о переработке.

Поняв это – ощутил необычайную легкость, мне стало радостно оттого, что вдруг вот и неожиданно разрешилась эта мысль о переработке, так меня измучившая за последние месяцы. Все время стояла эта дилемма – за ближний год что лучше: 1. Переработать «Чапая». 2. Дать новую книгу «Писателей»?

И я не знал, что делать, не решался сделать выбор, а оттого – стояла работа, я ничего не делал.

Теперь – легко. Я обрадован открытием. Я легко освежу текст* и – за «Писателей».

Ишь как это ладно вышло!

24 января

БАБЕЛЬ

Ходит вот и Бабель. Этот уже вовсе дружьи ведет беседы. Мы очень любим говорить с ним про то – кто и как пишет. Это у нас самое любимое: до 2-х, до 4-х, почти до зари говорим. Давно уж думает он про книгу, про Чека, об этой книге говорил еще весной, думает все и теперь. Да «всего» пока нельзя, говорит, сказать, а комкать неохота – потому думаю, коплю, но терплю… Пишу драму. Написал сценарий. Но это – не главное. Главное – Чека: ею схвачен.

ВСЕВОЛОД ИВАНОВ

Нахохлившись, сидел над столом и когда давал руку – привстал чуть-чуть на стуле – это получилось немножко наивно, но очень-очень мило, сразу показало нежную его нутровину. Глаза хорошие, добрые, умные, а главное – перестрадавшие. Говорит очень мало, видимо, неохотно и, видимо, всегда так. Он мне сразу очень люб. Так люб, что я принял его в глубь сердца, как немногих. Так у меня бывает редко.

Литературные записи