Городской пейзаж

— Это я для собачки. Меня собачка встречает около дома, брошенная, бездомная. И так привыкла! Даже знает, когда я прихожу с работы, и ждет меня. Конечно, помесь! И лайка и другие породы… Всего понемножку. Может быть, даже есть колли, потому что у нее вот тут, над глазами, — говорила она, показывая на свои круто изогнутые брови, — желтые пятнышки, как у колли. Но она маленькая.

И когда она так говорила, люди улыбались в ответ, и было видно, что им приятно слушать ее, приятно сознавать, что на свете есть добрые души, способные бескорыстно заботиться о каких-то брошенных собаках.

— А вы бы ее приютили, если так любите, — говорили иногда в таких случаях.

— Мне, к сожалению, нельзя. Мы с мамой живем в общей квартире, а соседи… Что вы! Они ни за что не согласятся. Я даже и не говорю им про это, чтобы не расстраиваться совсем.

Собачка, которую все-таки разыскала Ра Клеенышева, оправилась от испуга и снова признала в ней свою богиню; серые вороны, живущие на стройке, тоже стали смотреть на нее как на своего человека; молодые воробьи, стайками вылетавшие из темно-зеленых ковриков просвирника, в стелющихся зарослях которого они клевали мучнистые лепешки созревающих семян, не очень-то замечали ее, пока было лето. Но когда сухой снег, загнанный морозным ветром в углы и щели, в ложбинки и впадинки, в бурый бурьян и в спутанные мертвые травы, оттенил своей белизной леденеющее под серым небом безобразие огромной строительной площадки, воробьи тоже стали внимательно поглядывать на кормящую. Они, как очень заинтересованные наблюдатели, усаживались рядком на бетонных блоках металлической арматуры, на ржавых, спаявшихся трубах. Нельзя было не заметить смиренной терпеливости птичек, ошеломленных первым в их жизни морозом.

К зимним холодам и метелям у Клеенышевой образовалась большая семейка: воробьи и вороны, голуби и собаки, которых она стала кормить рано утром по пути на работу, захватывая с собой из дома в полиэтиленовом мешочке остатки пищи, не доеденной людьми. Она торопливо входила в ворота стройки, птицы поднимали гам, завидев ее: вороны бранили нахальных голубей и собаку, виляющую хвостом; собака улыбалась и смущенно зевала; голуби садились на руки, толпились под ногами; воробьи, не обращая внимания на ворон, голубей и собаку, суетились в шумливой озабоченности, пока кормящая рассыпала на снегу кусочки хлеба, комки слипшейся каши, макарон, вермишели, картошки, корочки сыра, косточки, хрящики и крошки, с которыми в два счета управлялось голодное общество, зимующее на строительном дворе.

Дело доходило до смешного: сослуживцы стали приносить «для собачины» всевозможную еду — котлеты и куски жареной рыбы, остатки яичницы, печенье, сахар и даже конфеты и пирожные. Каждый день после обеда еды скапливалось так много, что Ра Клеенышева стала выносить ее с работы в сумке, складывая туда же по пути и те продукты, которые покупала для себя. Каждый день теперь она шла с работы, как женщина, обремененная большой семьей. Разгружалась сначала на стройплощадке, подкармливала голодную и холодную собачку во тьме зимнего дня, когда птицы спали, потом, уже дома, вынимала из нее то, что купила для себя, а утром опять шла с этой сумкой на стройку, чтобы выложить остальное на снег.

Заботы эти так закружили Ра Клеенышеву, что она уже стала подумывать, а не сказать ли, что собачка пропала, чтобы добрые люди перестали приносить объедки, в которых Ра утонула, не зная, во что складывать весь этот жареный, пареный, печеный духовитый товар.

Ра Клеенышева не любила холод, потому что у нее от холода краснел узенький нос с длинной и тонкой переносицей. Лицо бледнело, а нос становился красным, как если бы с него облезла кожа и он был едва затянут глянцевой пленочкой. Красавица, обладающая таким неверным носом, конечно, страдала ужасно. Зимой не помогали никакие припудривания, нос под пудрой светился матовым сиреневым цветом, а летом или зимой в теплых помещениях за едой супа, как она ни сморкалась, как ни вытирала его платочком, он все равно хлюпал и скворчил.

Этой особенности своего носа она никогда раньше не замечала, считая, что все носы на свете краснеют на холоде. Лишь сравнительно недавно обнаружила она досадливое свойство собственного носа, формой и плавной протяженностью напоминающего иконописные носы богородиц. Открытие так поразило ее, что она стала каждый день внимательно разглядывать и ощупывать нос, отыскивая в нем какие-либо изъяны и чувствуя себя иной раз совсем как бы без носа, хорошо понимая в эти минуты литературного своего двойника.

— Суп? Нет, супа я не ем, — стала говорить она с некоторых пор. — Окрошку холодную или ботвинью, когда жарко, а суп — нет, я не ем никогда. — То же стала она говорить и про холодную погоду: — А чего хорошего в зиме? Терпеть не могу осень и зиму. Холодно, голо, тихо, как в погребе. Нет, я люблю весну и лето, когда солнышко светит и тепло. Вообще, я очень люблю весну и лето, очень люблю тепло! И это естественно, потому что человек от роду совсем не приспособлен к морозу. Если бы природа приспособила его к жизни в снегу, то он был бы волосатым, как медведь, например. Значит, нормальному человеку зима должна казаться ужасной. А вообще, тут что-то не так, что-то не до конца продумано. Он убивает животных, чтобы себя одеть в чужой мех. Надо же! Все животные волосатые с ног до ушей, а мы голенькие. Может быть, конечно, лет через… ну не знаю! — через миллиард, например, лет люди бы тоже стали волосатыми, как и другие. Эволюция всякая, приспособление… Вот тогда бы я… А интересно, какая бы у нас была шкура? Например, я бы хотела, чтоб у меня была, как у… этого… даже не знаю у кого. Самый дорогой мех у кого? У соболя! Бегала бы по снегу, кувыркалась, спала бы на морозе. Хорошо! А такая, как я сейчас, я зиму терпеть не могу. Я, наверное, от какого-нибудь насекомого произошла. От самой красивой бабочки, красивее которой нет на свете! Я бы вообще переселилась на юг, если бы могла. В тепло.

В один из теплых летних дней, когда в подмосковных садах цвели кусты шиповника и роз, привлекая своим запахом насекомых, когда в московском переулке вблизи Садового кольца, где произошла необыкновенная встреча, газоны были паутинно-серыми от тополиного пуха, — в это жаркое время лета земляные муравьи рыли свои норки под толщей тротуара, находя в асфальте трещины, сквозь которые они выносили на поверхность крохотные песчинки, насыпая их золотистыми конусами, как это делают извергающиеся вулканы. Прохожих было мало в этот субботний жаркий день, а машины, изредка проносящиеся по переулку в вихре летающих пушинок, воздушными волнами не достигали закрайки газона, возле которого сидела на корточках Ра Клеенышева и, увлеченная до самозабвения, сыпала в муравьиные норки сахарный песок.

Возле нее лежала на тротуаре сумка, а в руке открытый пакет с сахаром, из которого и брала она белые песчинки, разглядывая вороненых гномиков, суетящихся возле кристаллов сахара, упавших с небес.

Она кормила и, как всегда в таких случаях, впадала в некое сомнамбулическое состояние, отключаясь от внешнего мира и живя только загадочным наслаждением, какое она всегда испытывала, если ей предоставлялась возможность кого-нибудь накормить.

За этим занятием ее и застал Федор Луняшин, случайно проходивший мимо и обративший внимание на эту странную женщину, которая, как он сразу догадался, кормила сахаром муравьев. Какая-то сила потянула его к ней, и он с удивительной раскованностью, на которую никогда не бывал способен раньше, подошел и тоже присел на корточки рядом с Ра Клеенышевой.

— Вы думаете, они едят сахар? — спросил он так, будто кормление муравьев сахаром было распространенной ошибкой многих горожан Москвы.

— Все насекомые любят сладкое, — удивленно ответила ему Ра и взглянула на него с нескрываемым любопытством.

Он увидел ее лицо и обомлел, потому что все лучшее, что когда-то замечал в бывшей своей жене, Марине, все то, что он только один, наверное, мог увидеть в ней, — все это с поразительной ясностью и очевидностью открылось вдруг перед ним в лице этой незнакомки, на правой руке у которой блеснуло полированным металлом кольцо.

«Вы замужем?!» — хотел уже воскликнуть он, но вместо этого с печалью и нежностью в голосе спросил:

— Неужели вы так сильно любите насекомых?

— Я их совсем не люблю, — ответила она тоже с нежностью. — Мне просто интересно кормить! Ну как я могу любить насекомых, если я их совсем не знаю и не понимаю? Странный вы человек…

Он на нее смотрел с восторгом очарованного мальчика, словно боялся спугнуть поразившее его видение. Все то лучшее, что лишь изредка проявлялось блистательной красотой в лице Марины, все это теперь он разглядывал в завершенном виде рядом с собой, не в силах поверить в такое совершенство, воплотившееся в реальность, о котором он давно уже не смел даже мечтать.

— Послушайте! — сказал он, когда она поднялась и взяла сумку в руку. Он все еще сидел на корточках и смотрел на нее снизу вверх. — А вам в какую сторону?

— Мне туда, — ответила Ра Клеенышева, разглядывая его сверху тоже с явным смущением и любопытством, словно бы ей вдруг захотелось накормить его, но она не знала чем. — Мне туда, — говорила она, как бы приглашая его к столу.

И он легко принял это приглашение, сказав с удивлением:

— Мне тоже туда!.. А вы знаете, — говорил он, идя с ней рядом, — насекомые бывают удивительно красивы, и чтобы их любить… Что ж… Красота понятна всем, и ее совсем не надо объяснять, — сказал он, скосив на нее глаза. — Если мне, например, кто-нибудь станет объяснять, почему красива бабочка махаон, то это вызовет во мне только улыбку. Да! Или, например, ночные бабочки… Их почему-то боятся многие женщины… Вы боитесь ночных бабочек?

Она с непроходящим удивлением посмотрела на него, подняв брови, и низким голосом, прорвавшимся вдруг из глубины груди, сказала, как глупенькому:

— Я вообще ничего не боюсь!

— Может быть, это и хорошо, но все-таки надо иногда… Человек должен иногда бояться. Иначе он погибнет, — возразил Федор Луняшин. — Смерти, например, надо бояться.

Она остановилась и с сочувственной улыбкой спросила:

— Вы разочаровались в жизни? Не надеетесь больше ни на что?

Этот неожиданный вопрос застал его врасплох. Никогда и никто не задавал ему подобных вопросов, и теперь он никак не мог вообразить себе, что именно эта женщина, которую он никогда раньше не видел, задала вдруг самый главный вопрос, на который ему надо было обязательно ответить.

«Как я раньше не понимал этого?! — подумал он в смятении. — Надо было давно уже задать себе этот вопрос и ответить: да или нет. Ответить, чтобы жить дальше».

— То есть как? — спросил он, пожимая плечами. — Это очень важный вопрос! Как это он пришел вам в голову? Я бы очень хотел ответить на него. Но все-таки — да или нет — слишком просто. Очарования, разочарования — всего хватало… А вообще-то, — сказал он, выходя из растерянности, — на вас глядючи, можно вполне разочароваться в жизни.

— Почему же это?

А он вместо ответа посмотрел на ее руку. «Правая? Да, правая… А где же?..» — посмотрел и не увидел кольца.