Час возвращения

14

Недели за две до уборки Кравчуков, не говоря лишних слов, подвел Ивана к комбайну, спросил:

— Знаком?

— Знаком! — Иван с интересом взглянул на комбайн, сверкающий оранжевой краской.

— Поработаешь? Помощника толкового подберем.

— Если надо. Но поручиться не могу.

— Как это так не можешь? Машина новая, видишь?

— Все едино. Хотя бы в кое-какие места заглянуть.

— Исключено, Венцов.

— Тогда садитесь и работайте сами. — Иван отвернулся от машины, сразу потеряв к ней интерес. — А у меня вера должна быть. Как в себя. — Иван стоял, насторожившись и выжидая.

После того как Кравчуков фактически не раз спасал его от посрамления, у Ивана зародилось в душе доверчивое чувство к этому медлительному, замкнутому человеку, не умеющему много и красиво говорить, который за день обходился, кажется, всего десятком-другим слов, исключительно необходимых. Ему хотелось сделать для Кравчукова что-то хорошее, доброе, именно для него лично. Но при этом не слова нужны, словами легко отговориться, а дело. Вот и встретились теперь в душе Ивана два чувства: желание сделать хорошее и нежелание принимать на веру готовность машины к работе.

Получался тупик, вызывающий в нем растерянность. Сгоряча отказался, а Кравчуков такой, упрашивать не станет, нет. А Иван, между прочим, ждал этого приглашения на комбайн, ждал и боялся, что комбайнеров наберется достаточно и о нем не вспомнят. Кравчуков взял да и вспомнил. И как быть теперь Ивану? Согласиться или стоять на своем?.. Согласиться или стоять? Кравчуков наконец остановил его метания:

— Зачисляю. Постник тебя просил. Ты ему пришелся. Но если полезешь в машину…

Иван весь напрягся: нет, нет, машина новая, надо обкатать, все проверить, приболтить, заново смазать. Что же, ему из-за всякой мелочи стоять потом в поле, глядеть, как осыпается рожь, а то, как прорастает она в валках…

— Вы не обижайтесь, я так привык… Согласен. Под вашим доглядом.

— Тьфу ты! — Кравчуков повернулся и, не сказав ни слова, скрылся в мастерской. Он ругал Ивана за упрямство, за недоверие к таким же, как у него, рабочим рукам, которые делали комбайн, но в то же время радовался, что эта, граничащая с маниакальностью привередливость идет от хорошей давней привычки, может быть, от службы в армии. И опять эта раздвоенность по отношению к Венцову. Что же он за человек? Придется повозиться с ним вместе, непременно по вечерам. Если бы не заявка Постника на агрегат Ивану, можно бы, конечно, отмахнуться, но первую подрядную бригаду хотелось ублажить, и Кравчуков скрепя сердце согласился.

Через несколько дней они начали. От машины пахло еще не горячим металлом, не перегретым маслом, не полевой пылью и волглым недостоявшим зерном ржи, а резким душком свежей краски. Запах был чуждый, неестественный. Еще вчера Иван прогнал машину километров пять, посмотрел в работе ход, не раз сворачивал на обочину, включал все агрегаты, прислушивался, смотрел, как вхолостую двигались механизмы. Недолго задержался у поля, где вскоре ему предстояло работать. Стебли пшеницы стояли густо, крепкие и упругие, как пики с широкими и тупыми наконечниками темно-зеленых колосьев. Колосья еще не отяжелели, едва намокали молоком, но горьковато-сладкий запах уже говорил о мощи того, что скрытно зарождалось в них, — белого чудо-зерна. Ячмень уже мешался, и поле казалось пегим — местами зелень держалась стойко, а большей частью уже уступала белесовости, и было интересно смотреть, как светлоусые колосья с еще мягкими зернами с важной задумчивостью покачивались под ветром. Непривычная тишина стояла в поле. Оно жило запоздалым бульканьем перепела и жалобами едва видного в небе канюка.

Просматривать машину тому и другому было интересно, и Кравчуков и Венцов увлеклись в первый же час. Работали, пока было светло. Говорили мало — оба были молчунами. Оживились лишь тогда, когда Иван сказал, что он вообще-то не любит комбайн потому, что «он не встроен в природу», то есть слишком требователен к условиям. Подай ему ровное большое поле, сухую погоду, а то забуксует и хлеб помнет, загущенные посевы и добрый урожай не прорежет. А сколько с ним мороки при подборе валков! Кто бы видел, сколько зерна травмируется, а если оно семенное, какой урон урожаю! Попусту выбрасываются изувеченные бесплодные зерна, а в поле выходит недосев.

Кравчуков удивлялся, что вот он, инженер, никогда не задумывался над всем этим, а Иван вон как мыслит, хотя какое у него образование. И нашел ведь слабое место в отношении человека и живородящей природы. Выходит, комбайны должны быть другими, принципиально новыми. Он и об узлах машины делал такие замечания, что Кравчуков диву давался: природа дала ему ум с большим запасом, а что она не дала ему?

Поговаривают, будто они с Бахтиным давние знакомые, а то и родственники. На всякий случай главный инженер помалкивает, когда иной раз по утрам Иван появляется на машинном дворе, что называется, еле-еле душа в теле. Он знал, чем это рано или поздно кончится. Что был за шофер Портнов — не хуже Ивана кумекал в машинах, а на кого стал теперь похож? Если б кем было заменить, завтра же заменил бы и не дрожал по ночам от всякого телефонного звонка или стука в окошко. Но кем заменишь?

Они уже собирали инструменты, когда услышали близкое гудение мотора. Первый схватил его ухом Иван и догадался, что это шел «уаз» и что в моторе у него был какой-то непорядок. Бахтин! Он приткнул машину к самым дверям мастерской, вышел, огляделся. Кравчуков попятился за хедер, Иван понял его, но сказал:

— Чего нам скрываться, не воруем. А ему, может, помощь нужна. Сейчас…

Бахтин, услышав их разговор, направился к комбайну.

Стук его каблуков по асфальту раздавался четко и громко.

— Кто тут есть? Показывайся. А, Тарас. Полуночничаешь?

— Да вот Венцову помогаю.

— Опять перебирает? Ишь ты, понравилось!

— Просматриваем, — сказал Иван, шагнув навстречу директору. А Бахтин подал ему руку и подумал: «Как это я не упустил его, а? Как будто кто шепнул тогда: бери, бери, не ошибешься. И не ошибся», — решил Бахтин, оглядывая машину, боясь увидеть ее разобранной. Но комбайн с виду был целехонек, и Бахтин обрадовался, что не ссамовольничал на этот раз Иван, и еще подумал о Вере — она не хуже мужа в работе — все сама видит, за все берется безбоязненно. Но почему такая безысходная тоска у нее в глазах? Недавно он был на совете бригадиров-животноводов, где Вера делилась опытом первых месяцев подряда, и видел, как говорила она об одном, а глаза ее кричали совсем другое. Они без слез плакали. Бахтин стряхнул не к месту набежавшие мысли и незваную расслабленность при воспоминании о Венцовой, спросил Кравчукова:

— Ну, что делать, Тарас? Зачихал мой конь. А завтра ни свет ни заря еду в область. Вызови, что ли, механика.

— А, ерунда, — сказал Иван. — Зачем механик? Элементарно. Свечу забросало или клеммы окислились. Вытрем и зачистим. А если пропала… Тарас Григорьевич, найдется запасная свеча?

— Ишь ты! Он уже все знает… Ну! — воскликнул Бахтин то ли в похвальбу, то ли в осуждение Иванова самомнения. Хотел поспорить с ним, но вспомнил про гармонь, как «проиграл ее», и не стал, а подбодрил: — Давай, давай…

Иван откинул капот…

Появление Бахтина для Ивана было не в пору. В самом укромном местечке комбайна была у него припрятана бутылка «Русской тройки» — так кто-то игриво назвал водку. После работы он намеревался предложить стаканчик этому увальню и молчуну Кравчукову. Как не отблагодарить его и за новый, с иголочки комбайн, и за доброе, человеческое отношение. А теперь вот все срывается и бутылку не исхитришься взять.

Так думал Иван, выкручивая свечу за свечой. И, найдя наконец сгоревшую, он сказал: «Вот она!», сказал так обрадованно, будто свеча вовсе не сгорела, цела-целехонька. Кравчуков долго ходил за новой, а Иван, беседуя с Бахтиным, страдал, не зная, как ему вызволить «Русскую тройку». Он ведь знал привычку директора всегда кого-нибудь подвозить. И когда новая свеча поставлена и мотор заработал ровно, а Бахтин в знак благодарности действительно предложил свои услуги, Ивану ничего не оставалось, как сказать, что у него в загашнике есть «Русская тройка» и он сейчас сбегает, возьмет ее. Бахтин и Кравчуков не успели сесть в машину, как Иван уже сбегал к комбайну и, трепетно держа в руке бутылку, будто ребенок драгоценную игрушку, не дожидаясь новых приглашений, первый юркнул на заднее сиденье. Он дрожал от предвкушения глотка, уже чувствуя расслабляющее забвение. Долгое ожидание и предчувствие в корне изменили его, и хотя он был мерзок сам себе, но сделать с собой уж ничего не мог. Это было странное влечение, которое наваливалось на него. Но начальство, кажется, не заметило ничего, переговаривалось. Потом они включили в разговор Ивана. Бахтин поначалу стал расспрашивать о гармони — играет ли, и со смехом вспомнил о своем проигрыше. Про себя же он считал, что гармонь Ивану досталась вроде награды, ведь премий бригада Постника не получала, их начислят по урожаю. А потом сказал:

— Иван Егорович, в скором времени жди гостя. Твой однополчанин жив-здоров.

— Когда? — то ли обрадовался, то ли испугался Иван, весь подавшись вперед.

— Об этом не сказал. Как сумеет. Прибереги свою «Русскую тройку».

— Фьють! — нечаянно свистнул Иван. — Не доживет.

Бахтин как-то неловко замолчал, вдруг не к месту сбросил газ, машина споткнулась. Иван заметил, как крепкая шея директора налилась краской.

— Значит, заливаешь за воротник?

— Есть малость! — снова нечаянно признался Иван. Он вовсе не хотел сейчас откровенничать. — Но к делу моему это отношения не имеет.

— Ха-ха, — нервно хохотнул Бахтин. — «Есть малость, попиваю»… Как та женщина: «Я немножко беременная…» Что же ты промолчал тогда? Обманул меня, сукин ты сын.

— Мы боялись. Скитаться по белу свету кому охота?

— Та-ак… А мне, выходит, охота глаза от народа прятать и маяться? Не люблю лжецов.

Всю дорогу в машине молчали.

Бахтин клял себя, что поторопился тогда. Зачем было спешить? Перелетные птахи никуда бы не слетели, зато сберег бы себя от постыдной ошибки. Это уж точно. «Так тебе и надо, баран безрогий», — решил он. Но тут же возникла мысль: «А как же можно иначе, ну как, если у женщины в глазах мука?.. Проклятый охламон», — он скосил злые глаза на притихшего Ивана. И вдруг пронзительная жалость к Вере, еще так мало знакомой ему, ударила по сердцу.