КАРПУХИН

— Что, что?

— Пошутили, говорю. Подъехали к беременной женщине и засигналили. Конечно, повезли ее в роддом. Вот так она шла. Вот так…

— Когда это было?

— Да минут сорок назад.

И, конечно, первая мысль Григорьева о Шуре.

— Женщина молодая?

— Не видал, врать не стану. Но, наверное, не старуха.

— В какой роддом повезли? Это можно узнать?

— А их всего три. Не в том, так в том окажется.

— Поехали…

Вестибюль роддома. Несколько мужчин с вещами, несколько женщин. Старший лейтенант милиции ходит вдоль окон, строго заглядывает за шторы, отодвигая их рукой, пробует пальцами крепость шпингалетов.

Григорьев нервно курит на лестнице, все время поглядывая сквозь стеклянную дверь в вестибюль.

Перед открытой дверью на улицу стоит снаружи муж и, сложив ладони рупором, кричит вверх жене:

— Я волнуюсь.

— Я тоже волнуюсь, — откуда-то сверху доносится женский голос.

— Тогда о чем же думают врачи? — возмущается муж внизу.

В вестибюле другой муж с добродушной улыбкой, держа на колене свернутые вещи жены, рассказывает наивно:

— Мы напротив живем, так мы тут часто…

Старший лейтенант милиции, проходя, строго прислушивается.

Из заветных дверей выходит наконец женщина в белом халате, ищет глазами кого-то. Григорьев поспешно бросает папиросу, и все, как цыплята к птичнице, поспешно кидаются к ней.

— У вас — сын, — говорит она Григорьеву, — поздравляю.

Он оборачивается назад, так как полагает, что говорят это кому-то другому сзади него.

— У вас, у вас сын…

А в доме Назаруков в этот вечер Лидия ходит по комнате, как последние драгоценности, сжимая пальцы. Почему-то разбросаны вещи, стоит раскрытый чемодан, словно переезжать собираются. Назарук — он еще в том костюме, в котором был на бюро, — то садится на один из стульев, то принимается тоже ходить по комнате. И говорит:

— …Решили пожертвовать мною. Под угрозой план поставок. Должен быть кто-то виноватый. Назарук! В таких случаях всегда найдется какой-нибудь Назарук. Я неправильно руководил. Зажимал, подменял, администрировал. Хорошо! А вы где были в это время? Вы же мои начальники. Да стоило вам слово сказать, и что бы тогда значил Назарук? А снимают теперь Назарука.

Они ходят среди разбросанных вещей.

— Слушай, — говорит Назарук, — помнишь, ты рассказывала, как твой отец в революцию спас жизнь кому-то из крупных?

— Да, да, да. Совершенно верно.

И у обоих вспыхивает надежда.

— Постой, я сейчас поговорю с матерью.

Оставшись один, Назарук нетерпеливо ждет.

Лидия вводит Марию Кузьминичну. На этот раз с ней разговаривают бережно, ласково, совершенно не так, как всегда. За ней ухаживают. Лидия, усадив, говорит с матерью, а Назарук из угла помогает нетерпеливыми жестами.

— Мамочка, ты когда-то рассказывала мне, как папа в революцию, на фронте, кажется, спас какого-то большого человека? Вспомни, пожалуйста.

— Ну как же, помню. Иван Васильевич Курепко его звали. Отца — Василием Ивановичем звали, а того — Иван Васильевич. Хорошо помню…

Лидия смотрит на мужа, тот не слыхал такой фамилии.

— Кто он сейчас, этот Курепко?

— А нет его сейчас, Ивана Васильевича. Не дожил. Он уже тогда был в годах. И ранений у него столько за гражданскую войну… Хороший был человек. Очень хороший.

Общее разочарование. И опять вспыхивает надежда.

— Постой! А был еще у папы знакомый. В Москве.

У нас как-то проездом останавливался. Ты помнишь, конечно.

— Помню. То большой человек сейчас. Но отец ведь самолюбивый был. Бывало, к каждому празднику, ко дню свадьбы нашей тот обязательно присылал телеграмму. Отец уж после, спустя время, ответит. А чтоб сам, первый — ни за что. «Чего это, — говорит, — стану я к начальству в друзья набиваться. Если мы с ним товарищи, значит — сам обо мне вспомнит, а я зря деньги на телеграммы выкидывать не стану».

Впервые в этом доме никто не прерывает Марию Кузьминичну. И она охотно вспоминает все эти подробности, связанные с ее мужем. Она вся сейчас в прошлом и не замечает, как зять и дочь нетерпеливо переглядываются.

— Мамочка, — прерывает ее наконец Лидия, — Я думаю, тебе надо будет к нему съездить. Видишь, вся эта история с овцами, весь этот несчастный неурожай — все это хотят сейчас повернуть против Геннадия Павловича. Если его снимут… Это еще не решено, но ты понимаешь, что это для нас для всех означает? У нас взрослая дочь. К тому же у него нет диплома. Пока другие дипломы получали, он всего себя работе отдавал, — говорит Лидия с неожиданной злобой. — Конечно, у них теперь положение выгодней. Я думаю, если ты поедешь, он не откажет тебе. В память папы.

Теперь Мария Кузьминична понимает, зачем позвали ее, почему так ласковы были с ней, почему слушали, не прерывая, все ее обычно неинтересные здесь истории. И ей больно, что с ними она делилась дорогими воспоминаниями об отце.

— Нет, дочка, в Москву зачем же мне ехать. С отцом поехать не привелось, а уж одна не поеду.

— Мы тебя посадим в мягкий вагон.

— Я вам объяснить все это не сумею, но только в Москву я не поеду.

И в этот момент она такая же, как всегда, тихая, мягкая, печальная. И, как всегда, много в ней внутреннего достоинства.

— Ты — враг в доме! — кричит Лидия.

— Какой же я враг?

— Враг! Тебя надо бояться. При тебе нельзя дома разговаривать.

Мария Кузьминична встает и уходит на кухню, чтобы не услышать чего-нибудь еще хуже от собственной дочери. На кухне ждет ее Светланино платье, разложенное на столе, Мария Кузьминична гладила его перед тем, как ее позвали в комнаты. Здесь же, на столе, стоит будильник, заведенный на определенный час. Взглянув на него, Мария Кузьминична поспешно ставит молоко на газ: Светлане надо перед отходом поесть.

За окном качается ветка дерева. На ней уже первые осенние желтые листья. И желтый лист прилип к стеклу. Воробьи что-то клюют на подоконнике, стуча клювами по железу. Они клюют и заглядывают в кухню сквозь стекло.

С тряпкой в руке Мария Кузьминична стоит над кастрюлей, думает и в то же время смотрит, чтоб молоко не убежало.

— Мама! — кричит Лидия из комнат. В кастрюле уже подымается молоко, Мария Кузьминична дует на него и потому отвечает негромко:

— Сейчас.

— Бабушка! — кричит Светлана.

Снова крик Лидии:

— Мама!

Мария Кузьминична за одну ручку уже несет впереди себя кастрюлю. Кастрюля полная, тяжелая, а тряпка слишком маленькая, и ей жжет руки. Она вся сосредоточилась сейчас на одном: донести, не пролить, и потому не отвечает.

— Мама!

— Бабушка!

— Мама!

А в тот момент, когда Мария Кузьминична с кастрюлей впереди осторожно проходит мимо стола, на столе вдруг резко зазвенел будильник. Кастрюля дрогнула, молоко плеснулось — вся пенка осталась на новом Светланином платье. И как раз Светлана, встревоженная, что бабушка так долго не отвечает, вошла в кухню. Она увидела платье и сразу же забыла все остальное.

— Лучшее платье мое!

Схватив его, разглядев всю огромность потери, она начинает совать его Марии Кузьминичне:

— Стирай теперь, стирай!

— Это ты мне так говоришь?

— Стирай!

— Я бабушка тебе. Как ты можешь так говорить со мной? — спрашивает Мария Кузьминична с болью.

— Могу вот! Как хочу, так с тобой и буду говорить. Ты — враг в доме!

Вошла мать. Взглянула на платье, берет его из рук Светланы.

— То есть это надо уметь. Не знаю, какие должны быть руки, чтобы так испортить вещь.

— Вот пусть отстирывает теперь! — кричит Светлана, вовсе осмелев в присутствии матери.

У Марии Кузьминичны одна рука ошпарена молоком, вокруг нее на полу лужа, перед ней, как улику, держат испорченную «вещь». Она могла бы сейчас выглядеть жалкой. Но тем сильнее подымается в ней ее человеческое достоинство.

Молча, не говоря ни слова, она снимает с гвоздя платок, расстилает его на стуле и начинает складывать в него свои вещи. Она сворачивает в трубочку деньги, кладет в боковой карман и закалывает их английской булавкой. Это бунт, и в первый момент Лидия вспыхивает гневом.

— Так! Очередная демонстрация! Теперь вы хотите показать, что вас превратили в домработницу, выжили из дому.

Она швыряет платье на стол, и под платьем начинает жалобно звенеть давно уже умолкший будильник: у него, оказывается, еще сохранился завод.

— Если вам будильник выставляют на кухню, так это только потому, что вы вечно все забываете, а вовсе не затем, чтобы подгонять вас.

Мария Кузьминична молча укладывается. И каменное молчание матери, ее лицо начинают пугать Лидию.

— Светлана, идем из кухни!

Когда они ушли, Мария Кузьминична, потерев ожог стиральным мылом, завязывает руку. Потом опять укладывается. Спустя время в кухню с сердитым лицом заглядывает Светлана. Понаблюдав немного, она идет к матери. Лидия и Геннадий Павлович пишут какую-то бумагу. Они недовольно обернулись.

— Мама, она собирает вещи.

— Не твое дело, — холодно отвечает Лидия.

Мария Кузьминична укладывается. Опять в дверях появляется Светлана, нерешительно стоит у притолоки. Снова идет в комнату:

— Мама, бабушка уезжать хочет.

Лидия не отвечает. Тогда Светлана, подумав, начинает действовать сама. Войдя в кухню, она сперва молча стоит перед Марией Кузьминичной, как бы позволяя, чтобы с ней заговорили. Не дождавшись, начинает первая, но без обращения, а прямо:

— Платье не очень испорчено. Оно, наверное, отстирается.

Молчание.

— Оно мне не сегодня нужно…

Молчание.

— Бабушка, ты руку обожгла? А ты мылом помазала? Я всегда, если обожгу, мажу мылом. Потому что мыло — это щелочь…

Мария Кузьминична как не слышит.

— Бабушка, я больше не буду. Честное слово, бабушка. Не уезжай.

Решительно появляется в дверях Лидия. Она хватает Светлану за руку: «Я тебе сказала не вмешиваться!» — и влечет в комнату. Дверь закрывает на ключ.

— Я вам не позволю травмировать ребенка! — кричит она.

Светлана барабанит в дверь пятками:

— Бабушка, не уезжай, бабушка… Честное слово, я никогда в жизни не буду! Бабушка!..

С узелком в руке Мария Кузьминична стоит у выхода. Она слышит, как Светлана бьет в дверь, и ей невыносимо тяжело сделать этот последний шаг. И все же она уходит. Но и на лестнице слышит она эти удары. А может быть, это только в ушах отдается?

По проселочной дороге, проваливаясь в глубокие колеи то одним, то другим колесом, движется телега. Сидит в ней Мария Кузьминична, по-крестьянски повязанная платком, с узелком на коленях. Боком к ней, свесив тяжелые, грязные сапоги над передним колесом, — возница. Он в зимней шапке, в телогрейке, дымит цигаркой.

— …Так вот его вызвали, Торопова, на комиссию, послушали врачи со всех сторон и решили поставить на пенсию, раз ему состояние здоровья позволяет. А Федор Иванович, он и теперь агрономом работает в «Красном маяке».

Едут некоторое время молча. У Марии Кузьминичны до сих пор в ушах Светланин голос и то, как она кулаками и пятками била в дверь.

— Ну и что же, хороший человек был этот секретарь райкома?

Торопов-то? — словно обрадовавшись чему-то, оживляется возница. — А он уж почитай двадцать лет в этом районе на разных должностях. А вот хороший он или нет, этого я тебе не скажу. Потому как не знаю. Или, проще сказать, мне это неизвестно.