КАРПУХИН

— Люди, наверное, говорят что-нибудь все-таки.

— Люди? — опять как будто обрадовался возница. Особенность его речи в том и состоит, что всякую фразу он начинает говорить радостным, заздравным голосом, а под конец обычно скажет что-нибудь заупокой. — А люди, что они говорят. Вот хоть я, к примеру. Ты спроси, хорошая у меня жена или, проще сказать, супруга? Сегодня спросишь — я тебе так скажу. А придешь, спросишь завтра, и я тебе это же самое вовсе навыворот буду рассказывать. Вот у нас такой случай был…

В это время к дороге вышел трактор, развернулся и двинулся назад, запахивая плугами нескошенный хлеб.

— Вот те и случай вышел, — глядя ему вслед, говорит возница, поглаживая голый подбородок, — Сеяли, сеяли, а убрать даже на семена не пришлось. Семян и тех не вернули, одна соломка…

И он в сердцах хлестнул лошадь вожжами:

— Но! Сроду ты у меня за всякий грех виноватая.

Окраина города. Заборы. Дома не выше заборов. Редкие деревца.

Вечереет.

У водопроводной колонки, где грязь размешана множеством ног, стоит Светлана. Это она убежала за Марией Кузьминичной, как собачка по следу. Колени оцарапаны, платье испачкано. Но вся ее тоненькая фигура выражает решительность, лицо Сердитое.

Вот показалась легковая машина. Светлана подымает руку. Машина проносится мимо. Светлана презрительно смотрит вслед ей.

В конце переулка блеснули фары грузовика. Светлана опять подымает руку. Свет фар становится сильней, ослепляет ее. Она стоит с поднятой рукой, тоненькая, гневная.

Мария Кузьминична и Шура сидят за столом. Уже вечер. На столе лоскуты, шьется что-то маленькое. В углу — детская кроватка.

— Ты фланельку сохраняй. Теперь тебе всякий теплый лоскут годится. Животик у него заболит — теплое положишь. У детей первое дело животик и ушки.

«Ушки, — мысленно умиляется Шура. — Там все тронуть страшно».

В сенях шаги. Она прислушалась.

— Федя пришел. Сейчас будем ужинать.

И увидела, как мать отчего-то забеспокоилась, словно ей неприятно, что Федор сейчас увидит ее.

— Я сейчас, — предупреждает Шура.

В сенях она тихо говорит мужу:

— Федя, у нас мама. Там, по-моему, что-то случилось. Я чувствую, она скрывает от меня что-то. Мне даже кажется, что она насовсем к нам приехала, но уверяет, что только проведать.

— Ты не беспокойся, — говорит он, — И в дом, в дом войди. Тут в сенях продует тебя.

Когда они входят, лоскуты со стола уже убраны, Мария Кузьминична расставляет на столе чайную посуду.

— Здравствуйте, мама, — говорит Григорьев, одним глазом кося в кроватку. — А уж мы вас давно ждем.

— Вот приехала проведать. Переночую, если не прогоните, а утром обратно. Лида меня очень просила, чтоб непременно утром возвращалась. — Ей трудно говорить неправду, но еще труднее молчать сейчас, — Тесней у вас против прежнего. Вовсе даже тесно. Мы, когда Шурочку ждали, тоже снимали у хозяев пол-избы. Вот так у нас печь была, на ней Андрюша спал. Так мы спали. Тут Лидочкина плетеная корзинка стояла: она у нас до двух лет в корзинке спала. Ее в детстве не слышно было. Такая была тихая, ласковая…

И она задумывается горько, не замечая, что Шура и Федор смотрят на нее. Шура глазами указывает мужу на стул у входа, где, прикрытый шалью, незаметно лежит узелок Марии Кузьминичны. Мария Кузьминична спохватывается. Видит и взгляд этот, все видит. И тогда она говорит со всей прямотой:

— А на кого ж я Светлану брошу? Я-то знаю, у нее душа, как свечечка, в темноте теплится. Кто заглянет в нее с лаской, к тому огонек и потянется.

За окном — далекий, звонкий детский голос:

— Скажите, в каком доме Григорьевы живут?

Все в комнате замерли, прислушиваясь, еще не веря. Стук в дверь. Хозяйка идет открывать, и сейчас же в сенях слышен голос Светланы:

— Скажите, здесь Григорьевы живут?

С задрожавшим лицом Мария Кузьминична идет к дверям.

А там уже Светлана, в легком, совсем не для такого осеннего вечера платье, повзрослевшая, словно сделавшаяся выше.

— Я тебя еле нашла! — говорит она сердито. И со всей силой пережитого испуга, с тем правом, которое дает только любовь, она упрекает Марию Кузьминичну — Как ты оставила меня? Тебе хоть стыдно?! Я сколько буду жить, я тебе никогда этого не прощу.

А Мария Кузьминична гладит ее лицо, ее руки и плачет от счастья. Это счастье, когда в старости знаешь, что и жизнь твоя и сама ты нужна любимым людям.

1956 г.