Рассказы. Повести. Заметки о литературе

Против Ковалева – командир артиллерии Кульберг. Я ближе узнал его лишь потом, в горячем бою, когда у нас все было поставлено на карту; такой твердости, такой настойчивости можно позавидовать: кремень – не человек. А посмотреть – словно козел в шинели, да и голос, как козлиный, дрожит, дребезжит, рассыпается горохом.

Были еще два-три командира. Совещались недолго; почти все было решено и придумано еще днем.

– Позовите Кондру, – приказал Ковтюх.

– Кондра… Кондра… Кондра… – покатилось из уст в уста.

Быстрой твердой поступью подходит Кондра.

– Явился, что прикажете?

Любо посмотреть на бравого молодца: глаза горят отвагой, а рука то и дело опускается на эфес кривой чеченской шашки. На самом затылке мохнатая белая шапка: открылся чистый высокий лоб, еще яснее стали ясные быстрые глаза.

– Слушай, Кондра, – сказал Ковтюх. – Ты должен знать, что дело, на которое идем, – опасное дело. По плавням белые. Куда ни глянь – в камышах, по луговинам, над лиманами – у них везде стоят, разъезжают дозоры… Знаешь ты эти места?

– Ну кто же их знает, как не я? – осклабился Кондра. – До самого Ачуева, до моря – тут все болота, все дорожки знакомые… Ходил, знаю…

– А знаешь, так вот что, – молвил Ковтюх, – нам некогда медлить… Суда готовы плыть. Надо взять тебе десятка три-четыре лучших из ребят, самых смелых, да и место знающих, – взять их с собой и – фью… (Ковтюх свистнул и пальцем указал куда-то неопределенно вперед).

– Понимаю…

– А понимаешь, – и толковать больше не будем. Возьмешь погоны офицерские, кокарды, светлые пуговицы: у меня все заготовлено… А ну! – обратился он к одному из стоявших.

Тот мигом, к пароходу и скоро вернулся с небольшим узелком.

– Бери, – подал Ковтюх Кондре узелок. – Только живо: разукрашиваться будете не здесь – когда отъедете. Выдели надежного – он поедет по левому берегу, дашь ему человек десяток – тут не так опасно. А сам направо. Оглядывайся, не проморгай. Коли что неладно – знаешь наши сигналы? Держись ближе самого берега.

– Понимаю…

– Так запомни: ежели не очистишь берегов – нам назад не возвращаться…

– Так точно… Можно идти?

– Иди… Да живо…

Кондра так же быстро, как и появился, исчез на барже. Скоро стали сводить коней. Потом сбились в кучу. Потолковали с минуту, разбились на две партии… И видно было, как быстрою рысью поехал Кондра, а за ним человек двадцать пять бойцов.

В другую сторону отделилась группа человек в пятнадцать, и во главе ее узнал я Чобота: могучий, широкий, – как богатырь сидел он на рослом вороном коне. А рядом с ним Ганька – худенький, гибкий, как тополевый сучок. Со всех судов смотрели молча красноармейцы вслед удалявшимся товарищам; не спрашивали, не допытывались – все было понятно и так; не было ни шуток, ни смеха.

Отъехал Кондра версты полторы, спешился со своими ребятами и говорит:

– Вот тут разбирайте, кому что придется, только с чинами не спорить, – и подал им узелок.

Ребята развязали его, извлекли оттуда белогвардейские наряды – погоны, кокарды, пуговки, ленты, – а через пять минут отряда было не узнать.

Сам Кондра оборотился полковником, и когда надувал губы, делался смешон и неловок, словно ворона в павлиньих перьях. Тьма еще не проглотила вечерние сумерки, но дорожку различать можно было лишь с трудом. Сели снова на коней, тронулись.

– Хлопцы, – внушал Кондра, – не курить, не кашлять громко – будто нас вовсе нет…

Ехали в тишине. Чуть слышно хлопали по влажной и топкой земле привычные кони. Лишь только они начинали вязнуть – и вправо и влево отъезжали всадники, выскакивали, где крепче, где настоящая дорога… Так ехали час, два, три… Никто не попадался навстречу; в камышах и по плавням – никаких признаков жизни. Черным, густым мраком закутались равнины; над болотами – тяжелый седой туман. Вот навстречу донеслись какие-то странные звуки, которых не было до сих пор: так гудит иной раз телефонная проволока, может быть, это где-нибудь вдалеке падает ручей…

Кондра остановился, остановились и все. Он повернул ухо в ту сторону, откуда доносились звуки, и различил теперь ясно гомон человеческой речи…

– Приготовиться! – отдана была тихая команда.

Руки упали на шашки. Продолжали медленно двигаться вперед… Были уже отчетливо видны силуэты шести всадников – они ехали прямо на Кондру.

– Кто едет? – раздалось оттуда.

– Стой! – скомандовал Кондра. – Какой части?

– Алексеевцы… А вы какой?

– Комендантская команда от Казановича…

Всадники подъехали. Увидели погоны Кондры и почтительно дернулись под козырек.

– Разъезд? – спросил Кондра.

– Так точно, разъезд… Только – кто же тут ночью пойдет?

– Никого нет, сами проехали добрых пятнадцать верст.

В это время наши всадники сомкнулись кольцом вокруг неприятельского разъезда.

Еще несколько вопросов-ответов; узнали, что дальше едет новый дозор. Примолкли. Тишина была на одно мгновение… Кондра гикнул – и вдруг сверкнули шашки… Через пять минут все было окончено.

Ехали дальше, и с новым дозором был тот же конец…

Так за ночь изрубил мужественный Кондра шесть неприятельских дозоров и не дал уйти ни одному человеку.

Чоботу тоже встретились два дозора – судьба их была одинакова; только со вторым дозором чуть не приключилась беда: под раненым белым всадником рванулся конь и едва не унес его. Пришлось вдогонку послать ему пулю, – она сняла беглеца на землю.

Этот выстрел Чобота мы слышали с парохода и насторожились; предполагали, что завязывается перестрелка, что дозору удалось уйти, что враг примет живо какие-то новые меры.

Мы все стоим на верхней палубе и ждем… Вот-вот послышатся сигналы Кондры или Чобота. Но нет, ничего не слышно, на берегах могильное спокойствие.

Всю ночь до утра мы дежурили на верхних палубах. Все чудилось, что в камышах кто-то передвигается, что лязгает оружие, слышен даже глухой и сдержанный шепот-разговор. Здесь близко берега – и можно рассмотреть мутное колыхающееся поле прибрежных камышей.

– Как будто что-то… – начинал один, присматриваясь во мглу на берег и указывая соседу.

– А нет, – отвечал тот, – пустое…

Но потом, всмотревшись пристальнее, продолжал:

– А впрочем… Да, да… Как будто и в самом деле…

– Ты вот про то, что колышется, как штыки?

– Да, про них… Всмотрись… Только что это? – и здесь, смотри, и здесь, и дальше все те же штыки…

– Э, да ведь это все камыши, волнуются…

И отводили взоры от берега, но только на мгновение, а потом – опять, опять штыки, глухой и тихий разговор, стальное лязганье… Ночь полна страшных шорохов и звуков… Каждый силится остаться спокойным, но спокойствия нет. Можно сохранить спокойное лицо и голос, и движения, но мысль бьется лихорадочно, чувствительность обострена до крайности. Рассуждали о том, что надо делать, если вдруг из камышей откроется пулеметный огонь. А можно ведь ожидать и большего: там сумеют подкатить орудия и возьмут нас на картечь… Что делать тогда?

Предполагали разное. Только ясно было каждому, что тогда уж надежды на спасение мало: в узкой реке не повернуться неуклюжим судам, а идти вперед – значит, еще дальше просовывать голову в мертвую петлю. Но что же делать?

Соглашались на том, что надо быстро причалить к берегу, сбросить подмостки и вступить в бой…

Легко сказать – «вступить в бой». Пока подплывали бы к берегу – неприятель всех мог перекосить пулеметным огнем: ему из камышей прекрасно видно, как на баржах вплотную, кучно расположились наши бойцы.

Они тоже не спали; теперь, когда отъехали от Славянской, уже в пути, командиры объясняли им предстоящую операцию со всеми ее трудностями и опасностями, которые только можно было предвидеть. Где уж тут было спать – в такие ночи не до сна; глаза сами ширятся, и взоры вперяются в безответную тьму.

Прижавшись друг к другу, они во всех концах вели тихую прерывистую беседу:

– Холодно…

– Дуй в кулак – жарко будет.

– Дуй сам… Вот он как дунет – пожалуй, и впрямь отогреешься. – И красноармеец кивнул головою на берег, в сторону неприятеля.

– Близко он тут?

– Кто его знает… Говорят, везде по берегу ходит… Да вот тут, в камыше, лежит… Наши уехали искать…

– Кондра уехал?

– Он. Кому же? Все дыры тут знает…

– Парень – голова…

– Ну, куда ты… Мы с ним еще на ерманском были – три Георгия и тогда приплодил.

– Надо быть, нет никого – тихо что-то…

– Али тебе орать будут? Вот чикнут с берега – и баста.

– Нет, говорю – от Кондры ничего не слышно.

– Как же ты услышишь? Ироплан, што ли, прилетит?

– А что это иропланов, братцы, нет нигде?

– Как нет! Летают… Они за городом лежат, а летают, когда солнце чуть восходит – оттого и не видишь.

– Вот что… А отчего это они летают?

– Кто их знает; пару, надо быть подпускают.

– У тебя табачок-то с собой?

– Да курить нельзя; тебе же ротный говорил.

– И верно… А в кулак, – я думаю, – пройдет, не видно.

Запротестовали сразу три-четыре голоса. Курить не дали.

– Скоро подъедем?

– Куда?

– А где вылезать надо.

– Как станет – значит, и подъехали.

Такие короткие, сдержанные разговоры шли на всех баржах.

Один вопрос цеплялся за другой – часто совершенно случайно, от слова к слову…

Все так же тихо, почти бесшумно плыли во тьме караваны судов. На заре, когда еще густым облаком стоял тяжелый речной туман, первый пароход причалил к берегу… Одно за другим подходили суда и врезались в прибрежные камыши и высокую траву.

До станицы оставалось всего две версты. Зарослей на берегу не было, и открывалась широкая поляна, где удобно было разгрузиться и строить войска. Знатоки этих мест говорили, что более удобной пристани для разгрузки не найти, что эта поляна – единственная на всем протяжении от самой Славянской.

Живо побросали подмостки – и с удивительной быстротой все очутились на берегу. Лишь только вступили на твердую почву – вздохнули свободно и радостно: теперь – не на воде, теперь стрелки и всадники сумеют постоять за себя и даром жизнь не отдадут! Скатили орудия, свели коней. Командиры построили части. Во все концы поскакали разведчики. Нервность пропала и уступила место холодной серьезной сосредоточенности. Все делалось быстро, так быстро, что приходилось только изумляться. Бойцы понимали, как это было необходимо в такой обстановке.

Командиры верхами окружили нас с Ковтюхом. Два-три напутственных совета, и – марш по местам! Уж все готово. Отдана команда идти в наступление. Впереди рысью пошла кавалерия. Заколыхались цепи.

На долю Ганьки выпала задача промчаться метеором по улицам станицы, все рассмотреть и доложить. Он несся, словно птица, мимо густых садов, мимо домов с закрытыми ставнями, пронесся по главной площади, у храма, и, исколесив станицу, возвратился и доложил, что «все в порядке». Когда стали расшифровывать это замечательное «все в порядке», оказалось, что обреченная станица спит мертвым сном. Она ничего не ждет, ничего не знает. Кое-где по углам дремлют часовые, они сонными глазами смотрели вслед скакавшему Ганьке и считали его, верно, за гонца с позиции… Жители тоже спали, только изредка попадалась какая-нибудь сгорбленная старуха казачка, тащившаяся с ведром к колодцу. Видел Ганька и аэроплан – он был на площади, у церкви. Видел за изгородью одного большого дома мотоциклетку и два автомобиля.