Акционерное общество женщин

* * *

В Мерано, как обычно в начале сентября, был полный сходняк. Подкатила Раиса, особняком держались две женщины-министра из Москвы, одну из которых Катька знала.

Приехал президент одной маленькой страны, семья и охрана которого заняли весь пятый этаж. Президент, по словам Раисы, с прошлого раза похудел килограмм на двадцать и помолодел лет на восемь. За столом наискосок через пару дней появилась некая Марта, американка аргентинского происхождения, работавшая в Париже, у которой правый угол рта стремился вверх и вбок, а левый глаз был все время слегка хищно прищурен. «Ясен перец, неудачная пластика», – сказала Полина.

В бассейне они познакомились еще с одной русской – Аидой, которой было необходимо перейти из ее естественных восьмидесяти килограммов в шестьдесят пять, а лучше в шестьдесят.

У Аиды был свой бизнес – она торговала сковородками. Приладив к бизнесу младшего партнера, на двенадцать лет моложе, Аида через какое-то время решила, что он сгодится и на роль мужа, и родила ребенка. С тех пор она исступленно старалась удержать мужа-партнера, который, естественно, распоясался, а ключом для сохранения брака и бизнеса ей виделась собственная стройность.

Полину в истории Аиды занимало только одно: как у женщины в голове может сочетаться любовная нега и торговля сковородками? Катька заметила, что это может сочетаться и в ином месте, они прозвали Аиду Сковородкиной, и этим тема исчерпалась.

В главном зале сидела большая итальянская семья – как сообщил обер-кельнер Стефан – принца не вполне понятного калибра. Она была чинной и шумной одновременно. К ужину женщины выходили в вечерних туалетах, с сумочками и в бриллиантах, но уже после двух стаканов воды с лимонным соком, стоявших в графинах на столах, настроение за столом достигало изрядного градуса, и весь зал заполнялся громким итальянским гомоном и хохотом. Держалась эта большая семья не то что особняком, но члены ее ограничивались вежливыми поклонами в лифте и в разговоры с другими отдыхающими ни на каких языках не вступали.

В соседнем зале, именуемом консерваторией из-за застекленного конусообразного потолка и стеклянных дверей, раздвигавшихся в сад, в одиночестве сидела дама весьма грустного вида. В течение двух дней она перед завтраком терзала обер-кельнера Стефана, а к обеду второго дня оказалась за итальянским столом.

Раиса, завсегдатай Мерано, конечно же не могла не разъяснить с комментариями интригу, скрытую от менее информированных русскоговорящих дам. Их разношерстное общество собиралось каждый вечер в огромной беседке в саду, чтобы перед отходом ко сну получить причитавшийся им – помимо ванн, клизм, массажей и обертываний глиной – еще и эмоциональный, светский, так сказать, заряд.

Тетки накуривались до одури, кое-кто щипал шоколад, в общем, все как рассказывала Алена.

Раиса доложила, что обер-кельнер Стефан якобы сетовал именно ей на настырность русской дамы, которая полагала, что ее место – только за столом семьи королевских кровей. Якобы дама закатила по этому поводу скандал сначала Стефану, а потом самой мадам Шено, хозяйке заведения. Якобы ни тот, ни другая угомонить русскую даму не смогли. В настырность русской дамы обитатели беседки поверили, а в то, что обер-кельнер Стефан жаловался на это Раисе, тем более с упоминанием всуе имени хозяйки заведения, – нет. Но указывать Раисе на это не стали, а приготовились слушать дальше.

По словам Раисы, обер-кельнеру стоило немало хлопот объяснить итальянскому принцу, почему грустная русская дама хочет сидеть за столом с его семьей, но, видимо, оберкельнер был обязан уметь решать любые задачи. Зачем грустной даме это было нужно – на этот счет у Раисы были свои суждения, состоявшие главным образом из эпитетов, но обитателей беседки интересовали не ее суждения, а подробности жизни грустной дамы.

Грустная дама была не кто иная, как знаменитая некогда на всю Москву Анечка, впоследствии забытая в Лондоне, куда она была сослана мужем с глаз подальше. Анечка была знаменита прежде всего тем, что всю жизнь страдала и плакала. Еще в ее бытность в Москве муж прозвал ее Плаксой. Анечка плакала, изводя мужа первые десять лет брака своими изменами, в которых тот ее уличал, а она каялась и плакала… Плакала она и от того, что, несмотря на все жертвы, принесенные мужем на алтарь искусства, коему немало перепало от его деятельности на ниве государственного регулирования отечественной культуры, она все-таки не продвинулась дальше «совсем “другого кино”».

Иными словами, фильмы, в которые брали снимать Анечку, были столь элитны, что притягивали лишь людей, которые, одурев от обилия жизненных удовольствий, не выносили фильмов, вызывавших у них хоть какие-то ассоциации с жизнью. Все жизненное представлялось им passé, cliché и demodé, и лишь застывшее отсутствие действия на экране, перемежавшегося обрывками ассоциаций с узнаваемыми фильмами ужасов, являлось художественной отдушиной от невыносимой рутины удовольствий.

Анечка плакала от того, что более широкая публика не в состоянии понять это подлинно «другое кино», по сравнению с которым братья Коэны, по ее убеждению, были просто приготовишки.

Годы измен и творческого непокоя жены Анечкин муж переносил стоически, но новую напасть – безудержную Аничкину ревность, проснувшуюся в ней к пятидесяти, – вынести уже не смог и сплавил Анечку в Лондон. Он прикупил жене модную лавку в одном из переулков Найтсбриджа, чтобы ее талант мог процветать на ниве антиквариата и вращения в кругах его коллекционеров.

Анечка старела, становилась все более одинокой, ибо подругам она давно стала в тягость, по крайней мере тем из них, которым не нужны были Анечкины деньги, а те, кому нужны были только они, надоели самой Анечке. Она моталась из Ланзерхофа в клинику Бухингера, оттуда в Марбелью, худела, делала пластические операции, из всех клиник предпочитая «Пирамиду» в Цюрихе, и была занята до предела. Столько сил приходилось тратить на то, чтобы, упаси господь, про нее, Анечку, никто не забыл. Ей надо было непременно оказаться приглашенной на любой закрытый предаукционный показ коллекций Сотбис, на каждую стоящую свадьбу английских аристократов, в правильную ложу и в правильный день на скачки в Аскот.

Она жила нелегкой жизнью, крутилась изо всех сил, старалась идти в ногу со временем или плыть против его неумолимого и жестокого течения. Изредка видя своего мужа в телевизоре, она не признавала, что тот выглядит моложе ее лет на десять. Она плакала от того, что муж мог бы выглядеть и моложе, если бы не кукольная пустышка с силиконовыми грудями, что изводила его в последние годы своими прихотями и капризами, с улыбкой идиотки сопровождая по страницам светской хроники. Российский глянец не часто попадался Анечке на глаза в Лондоне, но когда это случалось, Анечка опять плакала и изо всех сил ненавидела Алену…

– Конечно, как она могла перенести свое отсутствие за столом принца, – ехидно говорила Раиса, а Полина с Катькой только переглядывались.

По интонациям Раисы можно было понять, что не одна Анечка ненавидела Алену, а уж как обожали друг друга Раиса и Кыса, можно было и не говорить.

– Интересно, уедут они обе к тому времени, когда к нам подтянется подкрепление? А то беды не миновать, – прошептала Полина Катьке на ухо.

Справа от их стола сидела англичанка, державшая антикварную галерею на Баркли-сквер. Подругам нравилось, что она не фыркала и не критиковала постоянно все вокруг, в отличие от русских дам. Миа – так звали англичанку – старалась посещать курорт ежегодно, привозила уже и дочь, хорошо понимая, что антивозрастные программы надо начинать как можно раньше для оздоровления и очищения. Рассказывала, какой лоск и свежесть дочь приобрела в Мерано перед свадьбой, которую праздновали ни много ни мало в «Музее Виктории и Альберта». По тому, как Миа старательно не замечала Анечку, было ясно, что Анечкины лондонские амбиции не обошли ее стороной.

Наблюдения за паноптикумом скрашивали аскетический режим, который Катька твердой рукой установила для себя и Полины. «Мы должны стать тонкими и звонкими, – повторяла Катька, – как неваляшки, которые не падают, не ломаются, а штурмуют мир».

Они вставали в шесть тридцать, делали йогу, проплывали в бассейне шестьсот метров, после чего Катька еще полчаса сидела в сауне, а Полина, которой это было противопоказано, шла на первые процедуры – миостимуляцию мышц тела или микротоки для лифтинга лица.

Затем завтрак, состоящий из блюдечка фруктов и ячменного кофе, прогулка в горах или езда на велосипедах до ланча. На ланч салат и горстка каши с овощами, затем сон, а потом процедуры до ужина, уже только для Катьки: гидромассажные ванны, обертывания глиной, вытягивающей токсины из подкожных слоев, массаж.

А для Полины щадящий режим – мезотерапия, то есть уколы, регенерирующие клетки тканей лица, шлифовки кожи, маникюр, педикюр, краска корней волос. В качестве особого поощрения – слабительное, дюбаш печени и гидроколонотерапия. Еженедельно – день голодания.

По утрам обитатели Мерано, вылезая на балконы своих номеров, чтобы покурить, оценить погоду и мир в целом, неизменно видели, как Полина и Катька утюжат бассейн. При сходках в беседке обитатели, обмениваясь новостями о шопинге в городе, вежливо, но недвусмысленно давая понять подругам, что их одержимое плавание отдает гордыней, а уж восхождение в горы и поездки на велосипедах вдоль реки в ущерб столь естественному занятию, как шопинг, – просто тщеславие. «Нельзя над собой так измываться, – говорили они с соболезнованием. – Неужели можно до такой степени любить мужчин, чтобы так себя насиловать?»

– Мы это делаем не для мужчин, – отвечала Катька.

– А для кого же, для себя, что ли?

– Для себя, конечно, точнее, для бизнеса и власти…

Озадачив таким ответом обитателей, подруги покидали санаторий и отправлялись на прогулку по курорту накручивать километры.

Тропа вдоль реки называлась Cecilienweg: это был любимый пешеходный маршрут немецкой герцогини (или принцессы) Цецилии Августы, много лет проводившей в этих краях.

Река была бурливой и полноводной от остатков таящего до конца лета снега и начинающихся обильных осенних дождей. Из воды торчали валуны, через реку были перекинуты мостики. Бесчисленные тропы и тропки отходили вверх по горе от главной променады, на крутых участках были сделаны ступеньки.

Тропы петляли между валунами и корнями деревьев, выходили на простор и превращались в дороги. Дороги встречались друг с дружкой, сливались, разливались, меняли названия, огибали замки и крепости, уводили в Тироль, на границу с Австрией, превращались в деревенские улицы маленьких тирольских деревушек, всех столь разных и одинаково живописно-милых…

Полина и Катя поднимались, спускались, сбивались с задуманного маршрута, но в конце концов выходили снова на променаду. К умиротворению осенней природы, ее покою, тишине, такой отчетливой на фоне мерного гула воды, несущейся внизу, они прислушивались, когда в их бесконечных разговорах возникали наконец паузы, и они садились на скамьи, продуманно расставленные для отдыхающих на этом всемирно известном курорте, привлекавшем уже не один век много известных имен. Они замолкали, рассматривали ухоженные деревья, посаженные вдоль променады, подмечая красоту их контраста с дикой и буйной растительностью на склонах гор.