Акционерное общество женщин

* * *

Все было как виделось Полине и Кате в праздных грезах юности. Вопрос «Что делать?» был решен. Более того, власть подписалась под всеми пунктами переговорного пакета. К Музею изобразительных искусств имени Пушкина подъезжали темные лимузины, милиционеры охраняли улицу Волхонку.

Гости входили и поочередно приветствовали выстроившихся в шеренгу основательниц начиная с Полины. Сверху с балкона белой мраморной лестницы доносилась ария: «Сатана там правит ба-а-ал, там пра-а-вит ба-а-ал…» Гости все прибывали, бандерасы с непроницаемыми лицами неслышно передвигались с подносами с шампанским, с канапе с икрой, креветками, кусочками лангустинов. Вдоль лестниц стояли столы с напитками и блюдами закусок. В Итальянском дворике уже ждали накрытые круглые столы по двенадцать приборов на каждом. Полина не могла не вспомнить четвертый сон Веры Павловны:

– Wohl perlet im Glase der purpurne Wein,

Wohl glanzen die Augen der Gaste…

Действительно, пурпурное вино в тот вечер было на удивление пурпурно, а глаза всех гостей и правда блестели как-то по-особенному. Поток прибывающих гостей начал редеть, основательницы стали перемещаться по залу, разговаривая с гостями. Полина подошла к Вульфу.

– Дорогая Полина Альфовна, вы поистине царица бала. Хотя вспоминаете сейчас, как ни прискорбно, не Гретхен, не других героинь великих произведений немецкой словесности, а этого… Как его зовут-то? Не тот, который в колокол звонил, а второй… Много в вашей стране плебеев, всех не упомнить…

– Полноте, Герман Генрихович. Согласна, что плебей, разночинец-революционер голодный, всю жизнь думал, что делать, а придумал только швейные машинки женщинам раздать и на зонтиках сэкономить. Мелко, но вы же сами сказали о царице. Вспомните его слова: «Что во мне новое, что дает высшую прелесть тому, что было в прежних царицах, оно само по себе составляет во мне прелесть, которая выше всего. Господин стеснен при слуге, слуга стеснен перед господином; только с равным себе вполне свободен человек. С низшим скучно, только с равным полное веселье. Вот почему до меня и мужчина не знал полного счастья любви; того, что он чувствовал до меня, не стоило называть счастьем, это было только минутное опьянение. А женщина – как жалка была до меня женщина!.. Она была в боязни, она до меня слишком мало знала, что такое любовь: где боязнь, там нет любви».

– Да, Полина Альфовна, соглашусь с вами. Дальше он, помнится, говорил о равноправии: «Без него наслаждение телом, восхищение красотою скучны, мрачны, гадки; без него нет чистоты сердца, есть только обман чистотою тела». Оставим равноправие, это не наш с вами лексикон, а все остальные образы я бы, пожалуй, назвал весьма приличествующими сегодняшнему торжеству. Но слог все равно, на мой взгляд, ужасный.

– Герман Генрихович, кстати, скажите на милость, вы в нас не разочарованы? Что мы от власти отказались?

– Хоть мне это и не по душе, простите за каламбур, но это ваше естественное право на нравственный выбор, Полина Альфовна. Кант бы вами гордился. Если снова встречу, непременно спрошу, какие он испытывает чувства от того, что именно в России горстка мудрых, светлых женщин реализовала его категорический императив.

– Да что Кант, это он Катьке судья. Мне важно, не обманули ли мы ваши ожидания?

– Я давно уже ничего не жду, Полина Альфовна. А что искушал вас властью, так это роль моя. Сомнения сеять, заставлять лучшие умы думать, бороться с собственными противоречиями, с соблазнами. Что люди без этого? Так, рабы господни, не больше. А вы в ответ на мое искушение сделали свой нравственный выбор. Бросили мне просто-таки вызов. Это приятно, когда вызов тебе бросают достойные противники. Мы еще продолжим как-нибудь этот диспут.

– Катя сейчас будет речь произносить. Лишь бы только ее опять куда-нибудь не понесло.

Катька с забранными кверху волосами, в огненно-красном платье подошла к микрофону.

– Мы празднуем сегодня больше, чем пятилетие компании «За Гранью», и я как президент хочу прежде всего поблагодарить вас за то, что вы помогли нам встать на ноги и лучше понять цели нашего общества…

…Мы создали его для будущего, и только недавно мы окончательно поняли, что будущее требует любви друг к другу, как бы банально это ни звучало. Она разрушает стену, которая столько лет отделяла мужчин от женщин, жен от любовниц, слуг от господ, она превращает будущее в настоящее. Мужчины строят будущее вместе с нами. «Любите его, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее, сколько можете перенести: настолько будет светла и добра, богата радостью и наслаждением ваша жизнь, насколько вы умеете перенести в нее из будущего»[25]. Любовь – это единственный категорический императив. Спасибо, что разрешили напомнить вам об этом. Передаю слово представителю нашего младшего акционера, государства, Опанасу Дубовицкому.

Опанас взял у Катьки из рук микрофон.

– После такой трогательной речи я даже немного смущаюсь, – сказал он и впрямь залился румянцем, который так шел к его лицу, к ясным глазам и совсем не вязался с его репутацией изощренного царедворца. – Я поздравляю наших главных акционеров, наших женщин с юбилеем. Женщины не любят юбилеев, но наших женщин он состарить не может. Они неподвластны времени, они сами им управляют. Женщина – это шея, которая крутит головой, а голова – это мы. И мы всегда испытывали досаду: действительно, чего это нам всю жизнь что-то крутят? Но в этом зале женщины особенные. Они не только доказали, что они сами счастливы, они сделали счастливыми многих мужчин. Здесь собрались акционеры и клиенты общества «За Гранью». Их мужья рассказывают мне удивительные истории о том, как изменилась их жизнь. Они отдыхают дома сердцем и душой от нашей низменной мужской работы. Многое изменилось в нашем обществе за прошедшие пять лет. Женщины выводят мужчин на площади страны танцевать. Акционерное общество женщин освободило их от неврозов и страхов, от агрессии и злобы, которыми, если положить руку на сердце, мы, мужики, сами заразили наших женщин. Но у наших акционеров хватило мудрости понять, что пока они не возьмутся за нас, мужчин, мы будем пребывать в грязи. Мы всегда бунтовали против мытья рук, мы отстаиваем свое право на грязные носки, на ковыряние в носу, на пьянство. Отучить нас от вредных привычек можно только терпением и любовью. Наши акционеры наконец взялись за нас, мужчин. Не знаю, кому как, а мне это нравится. Нравится быть в их власти. Это же, мужики, приятная власть, черт возьми! Она не только гуманна, она эстетична, ей невозможно сопротивляться. Ни один мужчина не в состоянии сопротивляться власти женских чар. Любите нас, женщины, крутите нашими головами. Без вашей любви мужская власть не даст мужчине радости. Власть ваша столь неоспорима, что ей не нужен царский трон! Я кончил, простите за каламбур, это не для прессы, – завершил Опанас, и последние слова его потонули в общем хохоте.

А сверху снова раздался мощный бас: «Сатана там пра-а-вит ба-а-ал…» Гости бросились согласно полученным карточкам становиться в пары для полонеза, тот грянул громко и величественно с балконов, обрамлявших лестницу. Первой на мраморный пол ступили Полина с Вульфом-Бобоевичем, за ней Катя в красном платье, которую вел за руку вице-премьер, известный своим римским профилем, в которого Катька была «почти влюблена» уже много лет, потом Алена с Опанасом, оба в черном… Музыка гремела… Бал начался.

Через три часа, утомленные речами, беседами, вином, но полные счастья и странного чувства фантасмагорической легкости и полета, гости повскакали из-за столов на призыв Шурика:

– А теперь, господа, фейерверк! Маэстро, музыку! За мной!

Лихорадочное, почти буйное веселье овладело всеми, в воздухе как будто витала магия Вульфа-Бобоевича, и ничего уже не соображающие гости во главе с предводителем с римским профилем понеслись по Ленивке, самой короткой улице Москвы, вниз, к реке.

Откуда-то, с той стороны реки, из-за мрачного Дома на набережной, из-за Театра эстрады, в темное сентябрьское небо взмыли вверх первые россыпи фейерверка. Круги, искры, лиловые звезды превращались в синие, потом в желтые, их созвездия и соцветия меняли свои контуры, рассыпались и падали, освещая небо длинными хвостами, но тут же взмывали новые… Пушки ухали, женщины визжали и затыкали уши, прижимались к мужчинам, которые стали срывать с себя смокинги и прикрывать тела спутниц от сентябрьской сырости, поднимавшейся с воды.

Фейерверк бушевал, гости изнемогали от хохота и вина, от любви ко всем собравшимся на этот праздник. От любви к себе, к жизни, к ее сказкам и обманам, к ее веселой и жуткой дьявольской карусели. От любви к вечной юности, за которую можно продать душу, и от любви к этому чувству, такому человечному и естественному. От любви к ребенку, который живет в каждом из людей, но люди редко помнят об этом. От счастья, что сегодня они про это вспомнили и отдалили тем самым еще на несколько мгновений свой неизбежный уход в небытие. От забытого запаха карамели, запаха детства, который, как всем казалось в тот вечер, все еще – как в детстве – доносится с противоположного берега реки…

Фейерверк все еще продолжался, когда изнемогшие от праздника люди начали рассаживаться в подъезжавшие один за другим, теперь одинаково черные в ночи, лимузины.

И вот набережная опустела, все стихло, праздник кончился. А в черном небе, продолжая смущать сон людей окрестных домов, яркими всполохами почти до утра время от времени проносились хвосты шутих.