Чудо, тайна и авторитет

— Проверили? ПРОВЕРИЛИ? — заходился он, все бледнея, как если бы надолго задержал дыхание. — Почему не сказали? И какого же черта вы его сделали, кто вам дозволил, зачем?.. Не думали вы, что именно у вас этот ключ и крадут? С кем вы якшаетесь, с кем?!

Аркадий лишь загипнотизированно уставился на его перекошенный рот. Слова потрясли его, и он никак не мог осмыслить их подтекст.

— Я… ни с кем… на случай, если какая-то беда… — прошелестел он наконец и затравленно огляделся. Слуги смотрели на него, но все старались не столкнуться прямыми взглядами; сидели, почти одинаково вжав в плечи головы и комкая рукава или складки одежды на коленях. — Простите…

О, как это было жалко, как запоздало. Граф оскалился, криво усмехнулся:

— Ну вот и беда… А не вы ли наша беда, сударь, нет?.. Будь это все хиханьки, спросил бы: а от моего стола, от сестрицыной спальни ключи у вас имеются-с?

Казалось, он готов схватить жертву и за горло, и, пожалуй, ему хватило бы одного захвата для удушения. Его крупно трясло, пальцы скрючились. Но Аркадий к тому мгновению себя как-то переборол, более того, задетый, он одновременно и вспыхнул злым румянцем, и посерел. Скверно дышалось, видимо, уже и ему.

— Вам ли не знать, что нет. И тем более что я… я никогда не тронул бы его ни в каком из смыслов, — сказал он неожиданно тихо, но ровно, не пытаясь освободиться. — Будь это в моей власти, я никому не позволил бы его тронуть… — Он помедлил, приподнял подбородок, и незнакомый огонь сверкнул в его мягких глазах. — Более того, если только смогу, я своими руками убью того, кто сотворил это.

Все ахнули от этого апломба, казавшегося полным искренности и боли. Повисла тишина.

— Так вам известно что-то? — Граф даже перестал рычать, но глухой голос его зазвучал еще более угрожающе. Звериные глаза тоже блеснули, хрустнули пальцы. — Вам есть на кого указать? — Тут он чуть смягчился, перешел на шепот: — Так мы слушаем-с, мы для того и здесь, попробуйте… За ложь удавлю, за правду расцелую.

Оля, Танечка и Котов тихонько взвизгнули от страха. В молчании Аркадий глядел на графа несколько мгновений, а тот — на него, и терпение его таяло на глазах.

— Ну же… — Вернулась горькая злоба, но тоже истаяла, сменилась ледяной гадливостью. — Что молчите? Поборитесь за себя или покайтесь, хоть что-то.

Во взгляде графа читалось одно желание — использовав глаза как крючья, вынуть душу вместе с правдой. Сжимались кулаки. Тряслись губы. Саша, Сытопьянов и Петуховский наблюдали сцену все с большей тревогой, привстав с мест: подозревали, что вот-вот придется предотвращать смертоубийство.

— НУ! — Граф снова рыкнул, так, что многие вздрогнули. — О семье-то подумайте… не об этой, так о своей.

И Аркадий сдался, опустил голову; лицо его вновь занавесили волосы. Последние слова он произнес почти неслышно, но их словно разнесло призрачное эхо:

— Мне нечего сказать. Я знаю одно: этот человек будет гореть в аду.

Граф выругался, оттолкнул его в угол софы и прошипел:

— Змеюка! — Рука метнулась к груди, затеребила жилетную цепочку, на которой сегодня висели лишь прадедовы наградные часы с рубиновой крышкой. — Сволочь…

Не выдержав, он вскочил и, хлопнув дверью, ринулся в гостиную — проверять сестру. Прочие, поняв, что совет окончен, тоже начали расходиться — только Аркадий сидел, сжавшись, уставившись в пол и держась за грудь. Ушли все быстро, стараясь даже ртов не раскрывать — точно он враз стал прокаженным, чье рваное дыхание заразно.

Дальше все разговоры были только о нем и о графе; о ключе и неозвученном признании. В доме становилось все душнее, гаже. Графине понадобился вдобавок к Лигову настоящий доктор: лихорадка ее угрожающе разрослась. Мальчика же изолировали, вообще запретили ему выходить из комнаты одному, отдали его под строгий надзор гувернантки Lize. Но больше в тот день ничего не произошло. Все только начиналось.

Ивана на совет не позвали, но он там был — слушал из коридора, смотрел в замочную скважину. У этого шпионажа в духе Lize имелся умысел: нужно было все увидеть в красках, и как можно более сочных. Граф лично позволил это Ивану, еще когда пошли первые разговоры. Теперь Иван был потрясен. Какой отвратительный скандал, да еще ключ… ключ! В доме и так был запасной комплект, хранился у управляющего, проблем с доступом к нему не имелось. Так зачем? Всеобщее подозрительное настроение — особенно сумеречный, отчаянный гнев графа — заразило Ивана. Остаток дня он не находил себе места. Вечером они с графом встретились в кабинете и недолго поговорили.

— Он же не признается, потому что знает: доказательств, кроме слов Lize, нет, а ключ сам по себе маловато значит, — пробормотал граф, тяжело вздохнув и залпом опрокинув бокал вина. — Гадина… с этими его сладкими речами и либеральством вопиющим…

— Мальчик-то что говорит? — спросил Иван, который к вину почти не притронулся.

— Ничего. — Граф весь сморщился, точно нежнейшее бургундское горчило. Глаза его блестели так же лихорадочно, как днем, и казались влажными. — Не помнит он, чтобы к нему ходили… чтобы хоть кто-то, кроме этого Василиска. Опаивали его чем-то в эти ночи. Уверен, опаивали, вот он до конца и не соображал, что происходило… а этот-то вечно снотворное у Лигова брал! Снотво-о-р-рное. Говорил, мозги пухнут от учебы!

— Может, правда пухли… — Это состояние Иван, как всякий усердный студент, понять мог.

Но продолжать не стал. С чего, если Аркадий не нравился ему или, вернее, был не особенно понятен; такие головы… в таких головах, умных, гордых да тихих, никогда не поймешь, что происходит, ангелы поют или демоны пляшут.

— Может. Или что другое, да только не хочу копаться, не хочу, не…

Граф запнулся и яростно двинул бокал в сторону, едва не сбросив с кофейного столика. Схватил перьевую ручку, встряхнул с силой, принялся нетвердо вырисовывать то ли эльфа, то ли фею на обрывке какого-то письма. Иван молча наблюдал за этим. Линия рвалась, рисунок пачкался.

— Мы его выгоним, конечно, раз ему нечего сказать… — глухо продолжил наконец граф. — Только мало этого. Сколько их, таких детей, на свете, Ваня? Сколько? Гадюка… она же куда угодно заползет, в любой дом и в любую душу. — Он всплеснул могучими руками, возвел глаза к канделябру-венку под потолком. — Бабу нужно было нанимать, бабу… баба-то, пусть, скорее всего, будет нежная дура, но хоть не навредит.

Он казался осунувшимся и бессильным; даже в волосах сильнее проступило серебро. Иван молчал; ему было очень жаль и графа, и графиню, метавшуюся в горячке третий час, и D., и всех мальчишек, которым могло выпасть на долю подобное. Могло не выпасть, но… ключ? И вечные эти «обнять», «взять за руку», «склониться к самому уху»… от матери и дяди D. не получал столько ласки. Не было в том ничего хорошего. Как говаривал один из давних Ивановых приятелей, странствующий шулер и дуэлянт В.: «Больше касаешься — больше берешь власти. Над барышней, над собакой, над врагом».

Но Иван знал, как отблагодарить друзей за все прежнее добро и помочь им в нынешней беде. С кем связаться и что сделать. Не допивая вина, он пообещал, что все обязательно прояснится и наладится, попрощался и вышел в ночь.