Дьяволы и святые

~

— Это еще что такое? — стонал Ротенберг.

Он схватился пальцами за переносицу и не двигался с места, словно мраморный памятник отчаянию.

— Это что такое? — повторил он.

Я знал эту интонацию. Хотя мне казалось, что я сыграл неплохо.

— Первая часть четырнадцатой, Лунной сонаты.

— Ты сыграл не это. То, что ты сыграл, просто чудовищно. Поясни.

— Я думал об Алине, — признался я, краснея.

— Это еще кто?

— Девчонка из школы. Я думал о ней, чтобы уловить настроение.

— Какое еще настроение?

— Ну, романтическое. Прогулка в свете луны с кем-то, кто мне нравится.

Ротенберг взорвался так, будто только этого и ждал. Он и вправду ждал этого момента, поскольку до меня учил целые поколения идиотов.

— Романтика? То, что ты играешь, называется Schmalz[9], стекающий по пальцам. Смотри, весь ковер залил. Мина! — завопил он. — Мина! Не хочешь немного Schmalz для картошки фри? Джо тут целые литры наиграл — отличный гусиный жир, всю комнату залил! Принеси тазик!

— Успокойся, Алон, — ответила мадам Ротенберг со второго этажа.

— Меня зовут Джозеф, — заметил я, — а не Джо.

— Джозеф — имя для отца мессии или великого композитора. А ты не похож ни на одного, ни на другого.

Выждать грозу. О гневе Ротенберга слагали легенды: он черпал его вне себя, в обиде, длившейся три тысячи лет.

— Я просил тебя подготовить этот отрывок, да или нет?

— Да, месье Ротенберг. Я подготовил.

— И что же ты сделал?

— Я играл по нотам.

— А ты смотрел в ноты? Или сразу начал с первого такта, даже не подумав, что там до него?

— А там что-то есть? — Я взял партитуру в руки и повертел ее во все стороны на случай, если первые страницы вдруг склеились.

Ротенберг отвесил мне подзатыльник.

— А ты не читал, например, письма Людвига его другу Францу Вегелеру? Нет, не отвечай, я сегодня достаточно услышал. И из твоих уст, и от твоих пальцев — твоя глупость просто невыносима! Там нет никакого лунного света, понимаешь? Нет, я же сказал, не отвечай! В сонате нет никакого лунного света, это название добавил какой-то кретин тридцать лет спустя. В тысяча восемьсот первом году, когда Людвиг написал это произведение, ему было глубоко плевать на луну, понимаешь?

Я молчал. Он отвесил мне еще один подзатыльник.

— Понимаешь? Отвечай, идиот! Язык проглотил?

— Нет. То есть нет, не понимаю.

— Конечно же нет, ты не понимаешь, потому что не читал писем Людвига его другу Францу Вегелеру! Если бы ты их прочитал, ты бы знал, что к тому времени Людвиг уже довольно серьезно оглох, но никому не говорил, кроме самых близких друзей. Адажио из четырнадцатой сонаты — это тебе не прогулка в лунном свете. Это похоронная процессия. Плач. Мы слышим гения, который теряет слух! — Выдохшись, Ротенберг разом умолк. — Играй снова. И следи за руками, черт. Можно подумать, ты апельсины держишь.

Я подчинился в полном ошеломлении, сыграл две фальшивые ноты в первых пяти тактах и опустил руки:

— Месье Ротенберг, у меня не получается. Руки дрожат.

— Ну наконец-то, — ответил мой старый учитель.