Дьяволы и святые

~

Служащие, ручонки, тени. Сотрудники приюта «На Границе», шестеренки, приводящие в движение эту гигантскую машину, от адского парового котла до грифельных досок, — это мы, воспитанники. Мытье полов, натирание паркета, стирка, кухня. Сорняки, посуда, воск. Все было организовано так, чтобы в приюте работало как можно меньше пришлых. Каждый сирота, в зависимости от возраста, ежедневно занимался общественным трудом примерно два часа, с пяти до семи вечера.

Глава заведения аббат Сенак давал большинство уроков. Он не брезговал обязанностями в те моменты, когда министерство не призывало его служить мессу или отправить в последний путь беднягу, которого переехало трактором. Мы часто видели, как с закатанными рукавами энергичный шестидесятилетний священник рубил дрова за флигелем. Монахини из Доминиканского ордена регулярно приходили из монастыря в часе езды от Лурда и оставались на какое-то время, иногда на несколько дней. У троих в приюте были собственные постоянные комнаты. Сестра Элен преподавала математику. Сестра Альбертина хлопотала на кухне, а сестра Анжелика — по медицинской части. Если мы пересекались с ними в коридорах, лучшей реакцией было просто сказать: «Добрый день, сестра моя», без всяких имен. За черно-белой одеждой виднелось лишь лицо, и их легко было перепутать. Иногда приходили недавно постриженные, еще дрожащие послушницы, но их никто не видел. Довольно быстро в их взгляде появлялась твердость, свойственная истинной вере. Некоторые монахини, например Анжелика, были добрее остальных. Но не стоило обольщаться. Если бы Сенак объявил, что мы все одержимы бесами, сестры не задумываясь полили бы нас бензином и передрались за спички.

Только трое мирян работали в приюте: главный надзиратель Лягух, завхоз Этьен и учитель физкультуры Рашид. Время и расстояние смягчили воспоминания, но я по-прежнему считаю, что Лягух был первостепенным гадом, дерьмом, мусором. Этьен проводил свою скромную и одинокую пенсию за садоводством, ремонтом ограды, невнятным бормотанием и заборными попойками в хижине в глубине сада. Рашид был хорошим человеком, и не только потому, что я стал свидетелем, как он однажды набил рожу Лягуху. А может, и потому.

На второе утро я понял распорядок дня. Свистки, проверки — все это. Момо вернулся из медпункта и избегал моего взгляда. Лягух, проходя по рядам в поисках чего-нибудь, радостно вскрикнул по ту сторону бархатной занавески, отделяющей малышей от старших, и выволок за ухо Безродного, размахивая, словно трофеем, мокрой желтой простыней в другой руке. Все потупили взгляд. Я — среди первых.

За завтраком аббат шел по пятам за кухаркой, которая разливала по тарелкам варево. Скрестив руки за спиной, он блестящими от благодати глазами выискивал незастегнутые воротнички, нечаянную складку, несчастное пятно — короче, любой изъян. Когда сестра подошла ко мне, он мягко остановил ее:

— Ему не надо.

Кухарка прошла мимо. Я умирал от голода — это был второй пропущенный прием пищи. Я встретился взглядом с глазами парня, который спал под кроватью, — все звали его Пронырой. «Не отвечай».

Как только аббат отошел, кто-то коснулся моего колена. Под столом сосед, которого я не знал и с которым так и не познакомился, потому что он уехал через месяц, протянул мне половину своего куска хлеба.

Среди педагогических методик, используемых для нашего воспитания, одна была наиболее известна среди старожилов приюта «На Границе» под названием «плащ ссыкуна». Через два дня после моего прибытия я наблюдал ее в действии впервые, сидя у окна, пока сестра Элен вещала о Пифагоре безразличной публике. Безродный показался во дворе в сопровождении Лягуха. Голый мальчик был завернут в свою пропитанную мочой простыню. Он шел, словно неудачливый супергерой с синими губами: ранним утром на высоте тысячи метров довольно холодно. Побежденный Сатана долгое время вертелся вокруг своей оси, пока плащ не высох. Будет ему наукой, а если повторится, значит, он это нарочно. И придется наказать снова.

Безродный вернулся в класс после перемены. Он смотрел прямо перед собой, в даль, не обращая внимания на возгласы «ссыкун!» и «зассанец!», обрушившиеся на него со всех сторон яростной фугой, которая умолкла, лишь когда вошел аббат. Сенак раздал оценки за прошлую работу, задержался на мгновение рядом с рисующим Момо и протянул ему, не говоря ни слова, белый листок. Затем он повернулся ко мне, но работу не отдал.

— После урока — ко мне в кабинет.

Он обратился к Безродному:

— Ты его приведешь.

Урок продолжился в густой тишине. Несколько любопытных взглядов обратились ко мне — не все из них были доброжелательными. Скорее, обремененными чем-то сродни нездоровому любопытству к неудачам на корриде. Прозвенел звонок, и Безродный широким шагом конвойного довел меня до двери на втором этаже. Он убедился, что одежда в порядке, плюнул на ладонь и провел рукой по волосам. Безродный уже собирался постучать, как вдруг спросил:

— А где твои родители?

— Они мертвы.

— Мертвы, — повторил он.

— Да. Kaputt. Dead. Мертвы.

— А отчего умерли?

— Критический угол падения в сочетании с нехваткой скорости и боковым ветром привел к крушению средства.

— Чего?

— Они взорвались. Чего пристал?

— А они были строгие?

— Немного.

— Надо же, — прошептал Безродный, покачав головой, — родители не должны взрываться. Даже если они немного строгие.

Постучав и открыв дверь в пустую комнату, Безродный встал по стойке смирно.

— Надо подождать. Ты попросишься в Веркор в этом году?

— Что за Веркор?

— Лучший летний лагерь в департаменте. Ну, я так думаю, потому что никогда там не был, слишком много желающих туда поехать. Шестьдесят мест на все приюты Франции. Кажется, там есть бассейн с буями больше тебя, а прямо напротив здания лагеря — пиццерия. Я записался на будущий год, и аббат — месье аббат — сказал, что, может, мне повезет в этот раз, если буду прилично себя вести… Эй, ты куда пошел?

В глубину кабинета, туда, под высокое окно. Впервые за два месяца я увидел его — старое пианино из темного дерева. Оно слышало столько проклятий, ярости, фальшивых нот. Его крышка закрылась в порыве гнева. На пианино не обращали внимания, его перевозили, ставили то к той стене, то к этой, расстраивали, настраивали, собирались отдать — и отдали. Настоящее пианино.

Я поднял крышку. Пыли на клавиатуре не было.

— Не трогай! — сердито прошептал Безродный. — Это аббата! Месье аббата, — поправился он, испуганно озираясь.

Пальцы коснулись слоновой кости. Я не хотел неприятностей. Я отработал всю аппликатуру второй части двадцать четвертой сонаты — последнее задание Ротенберга, — ни разу не прикоснувшись к клавиатуре. И вот чудо — я услышал музыку, такую же чистую и торжественную, как сам Бетховен.

— Браво.

Аббат стоял рядом с Безродным, положив руку на плечо оцепеневшего мальчика. Мои пальцы глубоко погрузились в клавиатуру, а последний аккорд все еще витал в кабинете — настолько громко я играл. Клянусь, я не хотел нажимать. Я даже не помню, как так получилось. С первого этажа послышались приглушенные аплодисменты.

— Я говорил ему не трогать…

Аббат обошел стол.

— Ты очень хорошо играешь.

— Не… не думаю.

— Кто так сказал?

— Месье Ротенберг, мой учитель фортепиано.

— Ротенберг. Понимаю.

Я не понимал, что именно он понимает, как это часто бывало за время, проведенное в приюте. Сенак достал из кармана мою работу и пробежался по ней глазами.

— Твое вчерашнее сочинение. «Расскажите о вашей последней встрече с Богом». Ты написал три страницы какому-то… Коллинзу? Спрашиваешь, можно ли с ним встретиться. Я чего-то не улавливаю.

— Он космонавт.

— Ах. Теперь я понял это упоминание «обратной стороны Луны» на второй странице. Интересно. — Он отложил мою работу и постучал двумя пальцами по губам. — Ты считаешь себя безбожником. Еретиком, провокатором. Но ты в поисках. Ты зовешь. Ты точь-в-точь как Иоанн Креста, слышал о таком? Великий мистик. Он тоже искал на дне того, что называл «темной ночью». Темная ночь, обратная сторона Луны — понимаешь, к чему я веду?

Нет. Я кивнул.

— Я изучил твое дело, Джозеф. Думаю, мы с тобой начали не с того. Поскольку ты отлично владеешь всеми десятью пальцами, я задумался, не можем ли мы воспользоваться твоими талантами.

— Конечно, спасибо, месье. Отец мой. Я умею играть на пианино и могу также научиться на органе, если немного позанимаюсь. Мне понадобятся ноты и…

Подбородком аббат указал на тяжелую пишущую машинку на столе. Надпись «ЭРМЕС 3000» на сером футляре — «3000» немного под наклоном — обещала скорую смерть перьевым ручкам. Машинка сулила владельцу счастливое будущее, мир с летающими аппаратами, которыми мы будем управлять без чернильных пятен на кончиках пальцев.

— Ты уже пользовался такой машинкой?

— Нет, никогда.

Он объяснил, как работает механизм, затем открыл Библию в кожаном переплете и продиктовал начало Книги Бытия. Навыки пианиста превратили меня в довольно сносного секретаря менее чем за час.

— С сегодняшнего дня ты не занимаешься общественным трудом. Каждый вечер с пяти до семи будешь приходить сюда. Я состою в постоянной переписке с важными жертвователями, епархией, администрацией… С твоей помощью я сэкономлю время. Но больше ничего, кроме этой машинки, не трогай, понятно?

— Даже пианино?

— Особенно пианино. Ты должен дать слово.

— Обещаю. Но почему?

— Когда Пилат приговорил Иисуса к распятию, думаешь, Христос спросил почему?

Я понятия не имел, спрашивал Христос или нет. Но уже по тому немногому, что я знал об этой истории, я бы не стал осуждать Иисуса за расспросы. Возможно, они бы выяснили, что вышла юридическая ошибка, избежали бы катастрофы, а позже и вовсе посмеялись бы за бокалом вина и тарелкой морепродуктов.

Аббат вздрогнул, заметив, что Безродный до сих пор стоит столбом у двери в тени шкафа.

— Ты до сих пор здесь?

— Да, месье аббат, я просто хотел сказать: я не виноват, что Джозеф трогал ваше пианино.

— Исчезни. И закрой дверь.

— По поводу каникул в Веркоре…

— Исчезни, я сказал!

Безродный сбежал. Аббат подал мне руку, и, когда я протянул ему ладонь, он сжал ее.

— Многие наши дети попадают сюда из неблагоприятной среды. Они мятежники и упрямцы. Ты же другой, я это вижу. Но остерегайся греха гордыни. Он поразил самых великих. Должность секретаря не возвышает тебя над товарищами. Наоборот, благодаря этой привилегии ты самый смиренный из них. Помни слова Спасителя: «Всякий возвышающий себя будет унижен, и принижающий себя будет возвышен».

— Аминь, — раздался голос Безродного за дверью.