Дьяволы и святые

~

С момента знакомства мы с Момо и словом не обменялись. В первый раз я заговорил с ним утром во дворе приюта.

— Вали отсюда.

Я почти не спал. Проснувшись на рассвете от свистка, я принялся копировать поведение остальных: встал у кровати, пока мужчина по кличке Лягух, который встретил нас накануне, проходил по рядам в поисках чего-то. Кровати были пронумерованы, на деревянном изголовье каждой висела эмалированная табличка. На моей оказался номер пятьдесят четыре. Наши с Момо чемоданы исчезли. Ему оставили только ослика.

— Там все, что вам нужно, — сказал Лягух, показывая на ящик у подножия кровати, — пользуйтесь с умом.

Он понятия не имел, что я там ненадолго, что я временный. Со вторым свистком началась гонка к умывальникам. Только первым доставалась горячая вода. Мыло, как в летних лагерях, — желтое, вращающееся вокруг металлической оси. Отвратительное мыло для бедняков. Умыв лицо теплой водой, я достал из своего ящика белую рубашку, нелепые шорты и, следуя примеру остальных, надел их. К одежде прилагались башмаки. Если бы я заявился в таком виде в лицей, меня бы побили.

— Где они раздобыли это тряпье? — сострил я. — В девятнадцатом веке?

Тишина. За все утро никто со мной и словом не обмолвился. Никто ни с кем не разговаривал. На завтрак — хлеб, вымоченный в каком-то шоколадном супе, и четвертушка кофе даже для малышей. Нас было человек сорок в возрасте от пяти до семнадцати лет.

Свисток. Мы вышли из трапезной. Момо следовал за мной по пятам в компании Азинуса. Опять свисток.

— Воспой Господу новую песнь, — затянула толпа.

Двигай губами, чтобы было похоже.

— Ибо Он сотворил чудеса…

Толпа разделилась надвое, и я последовал за самыми старшими. Вежливая монахиня, сестра Элен, мягко объявила:

— Сегодня я заменяю отца нашего на уроках французского.

Я не был готов к внезапной контрольной. Улыбающийся Момо весь час провел, рассматривая листок, и не написал ничего. Класс для старших устроили под сводами бывшего зала капитула — в огромном помещении с облупившейся штукатуркой, где разместилось с три десятка парт, кривых, будто их разом обрушили друг на друга. Там всегда было холодно. Огромный камин поглощал тепло летом и изрыгал снег зимой.

Причины своей непопулярности я понял лишь на перемене. Какой-то высокий парень подошел ко мне, сунув руки в карманы. Он посмотрел на Момо, который с вонючей мягкой игрушкой в руках ходил за мной повсюду с самого утра.

— Это твой брат?

— Нет, я его не знаю.

— Он тупой или как? Чего он постоянно улыбается? Он дебил?

Момо улыбнулся.

— Ага, — ответил я тем же тоном. — Он дебил.

— Смотрите, пацаны, у дебила ласты запачкались. Ща мы их начистим.

Тип прочистил горло и обильно плюнул на ботинки Момо. Приспешники повторили за главарем. Момо повернулся ко мне и посмотрел взглядом, переполненным вопросами, звуками, которые никогда не вырывались наружу, запертые за зубами. Так как остальные явно чего-то от меня ждали, я тоже плюнул на ботинки Момо. А чтобы стало еще понятнее, что я один из них, я наклонился к Момо:

— Вали отсюда.

Я прекрасно знал: Момо не виноват, что выжил. Не виноват, что жил далеко отсюда в жасминовой стране, где его охровые глаза очаровывали девушек. Не виноват, что пришлось уехать, разом, не попрощавшись с друзьями. Быстро, быстро — бежать, бросить муну[7] в беде — кто-нибудь другой доест, — быстро, быстро — собрать чемоданы, покинуть дом со всеми воспоминаниями. Слишком поздно, уже на корабле в Марсель, они заметили, что в спешке оставили дома разум Момо. А Момо, этот черный парень, ни о чем не просил — он просто ловил морского ежа.

Он не двинулся с места, и я повторил:

— Черт, вали отсюда!

На второй раз Момо послушался. И свалился. Прямо нам под ноги, сложившись вдвое. Я никогда раньше не видел приступа эпилепсии. А вот Лягух, который наблюдал за нами из угла во дворе, наверняка их повидал: он тут же подскочил к нам, поднял Момо, словно мешок, и исчез в здании.

От приступа улыбка Момо стерлась, но с Азинусом он не расстался — ни на секунду. Даже когда надзиратель перекинул его через плечо, Момо изо всех сил прижимал к себе это плюшевое царство.

— Ты видел «Мэри Поппинс»?

Мальчику, который тянул меня за рукав, было на вид лет восемь или девять. Еще малыш, конечно, но надо с чего-то начинать. Мы ходили по кругу во дворе небольшими группами или по одному — сорок три ребенка, не отбрасывающих тени. Некоторые играли в футбол. Они не пригласили меня в свою дурацкую команду, в которой никто не мог понять, где противник. Тем лучше. Если я сломаю руку или запястье, с музыкой можно распрощаться.

— Ты видел «Мэри Поппинс»? — повторил мальчик.

У него было странное, по-взрослому узкое лицо, зажатое между ушами, похожими на ручки от чашки. Щель между передними зубами была настолько широкая, что через нее мог бы пролететь весь «Патруль де Франс».

— «Мэри Поппинс»? Нет.

— Пф-ф-ф, — ответил он.

— Эй, подожди! Как тебя зовут?

Его голова поравнялась с моим пупком, но клянусь, он смерил меня взглядом перед тем, как ответить на вопрос:

— Безродный.

Он подошел к группе старших, в которую входили тот парень, что спал под кроватью, и двое других: один — толстый, другой — долговязый. Все трое были моего возраста. Сначала я подумал, что они прогонят малыша, посмеются над этим беззащитным солдатом, над его смелостью, желанием пополнить их офицерские ряды, где уже мелькали первые усы, а вместо эполет красовались прыщи. Но парни приняли его как своего, наклонились к малышу, чтобы выслушать, взглянули на меня и рассмеялись.

Когда я подошел к ним, парни отвернулись.

То и дело раздавался шум. Тот самый шум, который я услышал по приезде, — сверхзвуковой «бум». Он врывался каждые полчаса, и только я один подскакивал.

Семь часов вечера — свисток. Мой первый ужин в приюте «На Границе». Ломтик поджаренного хлеба, покрытый костным мозгом и крупной солью. Довольные рожи. Для них это лакомство. Я же не мог проглотить что-то настолько жирное. В углу большого зала какой-то коротышка бормотал фрагменты из Писания, пока остальные ели и шушукались. Вдруг все изменилось. Заскрипела дверь. Чтец выпрямился, его голос зазвучал четче. Головы склонились над тарелками, все отложили приборы.

Далекий сверхзвуковой «бум».

И тут я увидел его в первый раз. Тщательно выбритая волевая челюсть. Еще не поседевшие виски, внушительная нижняя часть лица, шея, натертая воротником сутаны, который пришлось расширить. Он был по-своему кокетлив: ему нравилось думать, что он выглядит так же, как в двадцать. Все умолкли: и сироты, и призраки монахов, закованных в кандалы, с воплями расхаживающие по коридорам. Он сел в конце стола.

— Добрый вечер, дети. Монсеньор Теас благодарит вас за рисунки, — он улыбнулся малышам, — и за письма, — он посмотрел на старших. — Он благословляет вас. Теперь можете есть.

Его голос звучал мягко, обнаруживая в этом мужчине — явном баритоне — неожиданного альта. Я отодвинул стул и прошел в тишине вдоль стола. Один мальчик с ужасом смотрел на меня. Сорок две вилки зависли в воздухе.

Я был хорошо воспитан, пусть и атеист. Я умел разговаривать со священниками, даже с самыми строгими, даже в сутане. Я знал, когда нужно ввернуть «отец мой». Тот с удивлением посмотрел на меня.

— Добрый вечер, отец мой, я приехал вчера вечером. Я здесь временно, и мне интересно, есть ли у вас отдельная комната, отец мой? Можно ли приготовить на первое блюдо салат, что-нибудь простое, но сбалансированное?

Лягух сделал шаг в мою сторону. Аббат поднял палец, и надзиратель остановился.

— Почему бы тебе не прочесть нам из Писания?

По мановению того же пальца читавший коротышка отошел от аналоя и сел на место. Аббат с улыбкой посмотрел на меня. Но вот его глаза… Они высматривали грех. Как я подделал подпись родителей в дневнике. Как таскал купюры из кошелька матери. Я подчинился не раздумывая, пока аббат не увидел еще больше и не прочел: «Стефан же, исполненный Святого Духа, поднял глаза к небу», не понимая ни слова из произнесенного. Когда я дочитал страницу, аббат знаком приказал мне продолжать. И снова, пока не прервал:

— Все, теперь хватит.

Время десерта кончилось, со стола убрали. Я ничего не поел.

Аббат встал и сложил ладони. Восемьдесят четыре руки сложились вслед за ним, четыреста двадцать пальцев переплелись в благодарности. Свисток. В сторону спален потянулась очередь. Остались лишь те, кто должен был мыть посуду.

— Ты — останься, — сказал мне священник.

Далекий сверхзвуковой «бум».

Он открыл Библию. Вблизи этот человек казался не таким высоким, но гораздо темнее. Он подкармливал эту черноту, подкрашивая волосы. Его лицо без возраста, этот красивый овал, едва расширенный слишком выдающейся челюстью, был полной противоположностью пятнам и складкам Ротенберга. И тем не менее: аббат внушал беспокойство, а Ротенберг — умиротворение. Все дело во взгляде. Прозрачная чистота в глазах моего старого учителя и холодная, как бритвенная сталь, серость — у священника.

Он показал мне на стул в опустевшей трапезной.

— Ты знаешь, почему ты здесь, в приюте «На Границе»?

— Из-за родителей…

— Что?

— У меня больше нет родителей.

— Ты ошибаешься.

Аббат подтолкнул ко мне Библию и постучал по одному абзацу:

— Читай. Псалом шестьдесят семь, стих шестой.

— «Отец сирот и защитник вдов — Бог в святом жилище Своем».

— Продолжай.

— «Бог дает одиноким дом, выводит узников и дает им преуспевание, а непокорные живут на иссохшей земле».

Фраза была подчеркнута карандашом.

— А непокорные живут на иссохшей земле, — прошептал священник. Он вздохнул и положил руку мне на плечо: — Полагаю, ты голоден?

— Да, отец мой, очень голоден.

— Хорошо. Вкуси Господа нашего.

В тот вечер впервые в жизни я молился. Вернувшись в свой склеп, я лег на кровать пятьдесят четыре, прижал руки к груди, как примерный христианин, и воззвал к пыльному царству, к серой луне на том краю мира. И поскольку родители не научили меня обращаться к Богу, а поговорить с Бетховеном я не мог — гения по таким мелочам не беспокоят, — я взывал к другому герою, другому богу, чья работа, возможно, состояла в том, чтобы меня выслушать: «Говорит кровать пятьдесят четыре. Говорит кровать пятьдесят четыре. Ответьте, полковник Майкл Коллинз».

Майкл Коллинз — третий. Тот, чье имя все забыли, настоящий герой «Аполлона-11». Пока остальные резвились на телевизионные камеры, пока их забрасывали конфетти, в трехстах восьмидесяти четырех километрах Майкл Коллинз вертелся вокруг Луны на борту «Колумбии». В конусе из металла и каптона, запущенном на скорости в пять тысяч восемьсот километров в час, он ждал самого сложного момента всей миссии, о котором не рассказывали по телевидению, — момента, когда он должен будет забрать товарищей в точке размером со спичечную головку, как только те поднимутся с поверхности. Малейшая ошибка Коллинза, сомнение, дрогнувшая рука, неверный расчет — и «Колумбия» врежется в лунный модуль или пролетит мимо. Зря только конфетти разбрасывали.

С каждым витком Майкл Коллинз исчезал на сорок семь минут. Без сил, в тени. Он пролетал над обратной стороной Луны. Семьдесят пять тысяч миллиардов и миллиардов тонн серого камня между ним и Землей. Сорок семь минут без малейшей возможности связаться с остальным миром. Сорок семь минут тишины, сорок семь минут непроглядной тьмы. Такого одиночества не знал ни один человек со времен Адама, как говорило НАСА позже, двадцать четвертого июля тысяча девятьсот шестьдесят девятого года, по всем радиостанциям мира.