Дьяволы и святые

~

Моя юность оборвалась второго мая тысяча девятьсот шестьдесят девятого года в восемнадцать четырнадцать под звуки польки из пламени и сквозняков. «Критический угол падения в сочетании с нехваткой скорости и боковым ветром привел к крушению средства». Я выучил заключение наизусть: стоило процитировать его с серьезным видом, как расспросы тут же заканчивались. Со всеми срабатывало, кроме психолога, к которому меня посылали трижды: тип явно заинтересовался.

— Резиденция Фурнье, я слушаю.

Гибель родителей научила одному: больше у меня никого не осталось. Мать была единственной дочерью, а семья отца, в отличие от него самого, оказалась достаточно еврейской, чтобы ими занялись доблестные чинуши из Виши. Отец тоже чуть не погиб — в то время дел наполовину не делали, — но стопроцентно еврейский сосед, оказавшийся вне всяких подозрений, спрятал отца.

— Мадам Фурнье? Говорит Джо, Джозеф.

Безболезненно. Вот первое, что говорили медэксперты и остальные. Твои родители и сестра не мучились.

— Алло, мадам Фурнье? Вы меня слышите?

— Да, здравствуй, Джозеф. Извини, Анри нет дома.

Также эксперты говорили: здесь нет твоей вины. Да что они вообще понимают.

— Его нет? Но вы же сами попросили позвонить сегодня. Когда он вернется?

— Я не знаю. Он сам тебе перезвонит.

Анри. Мой лучший друг.

— Я все время переезжаю с места на место. Только в первую неделю я оставался в одном и том же центре, но он забыл позвонить.

Мы ведь поклялись.

— Да. Ладно. Хорошо. Тогда до свидания, Джозеф.

Вот он, тот самый момент. Не когда разбился самолет. Не когда родители и Инес испарились рука об руку — мне так представляется, что они держались за руки. Не когда я в первый раз ночевал у незнакомцев. Только в тот момент, когда мадам Фурнье повесила трубку, я понял, что заболел. Из всех проклятий пророков, из всех недугов, разгуливающих по земле, я подхватил самое страшное. Бывают прокаженные, чахоточные, чумные, а я стал сиротой. И чтобы избавить здоровых от чада страданий, меня надо было отодвинуть в сторону — так, для профилактики, на случай, если это заразно.

Два месяца меня гоняли по центрам помощи и приемным семьям. Я быстро вник в иерархию осиротевшего народа, которой не замечают простые смертные. На первом месте — настоящие сироты, ангелы, чьи родители погибли, kaputt, dead. Дальше идут подражатели: отпрыски наркоманов, уродов, алкоголиков — вполне живых родителей, которые не в состоянии растить детей.

Среди ангелов мы не были равны. На вершине, среди сиротской аристократии, лучшие из лучших — дети полицейских. Они жили в особом месте, о них говорили с восхищением, шепотом упоминая настольный футбол и комнаты на четверых. Чуть ниже располагались сироты богачей. Однако и здесь состояние состоянию рознь: ценилось лишь потертое золото, какое передают из поколения в поколение. С богатством помладше тоже считались, но только если ваши родители отдали долг Родине. Дети с приставкой «де» в фамилиях, отпрыски продавцов оружия и высокопоставленных чиновников устраивались ненамного хуже детей полицейских.

А затем — все остальные. Я. С состоянием из обуви и матрасов я мало чего стоил, пусть отец и хвастал, что одному министру очень полюбились мокасины с бахромой, а другой не нарадуется упругости матраса. Я принадлежал к челяди. Сиротам агентов по недвижимости и электриков, сиротам, поднимающимся с рассветом и внесенным в черный список. Сиротам без денег, которые ходят чумазыми — лишь потому, что у нас нет герба, а в жилах не течет голубая кровь.

Наверняка именно поэтому меня отправили туда. Или по ошибке. Из лени. Я так никогда и не узнал, да и неважно, уже ничего не изменить. Я отправился в место, о котором вы наверняка никогда не слышали, потому что его больше нет на земле. Я отправился в место, о котором вам никто никогда не расскажет. Оно закрыто уже давно.

Сиротский приют «На Границе», как я сказал, закрыт, но у некоторых до сих пор кровоточат раны.