Миграции

Притом что компания тут на диво разношерстная, я чувствую, что у этих моряков есть нечто общее. В жизни на земле всем им чего-то не хватало, вот они и отправились искать ответы на свои вопросы. И я твердо уверена, что ответы эти они нашли, хотя и непонятно какие. Они мигрировали с суши на воду, им нравится здесь, в океане, потому что океан предлагает иной образ жизни, им нравится здесь, на судне, а кроме того, хотя они постоянно грызутся и ругаются, они и друг другу нравятся тоже.

Каждый по-своему, они скорбят о том, что жизнь эта завершается, знают, что завершение ее неизбежно, и не понимают, как это переживут.

Отмахиваться от морской болезни больше не удается. Вонь и грохот моторного отсека меня доконали. Лея фыркает, когда я отправляюсь в гальюн освободить желудок. Качка нарастает, меня колотит о стены кабинки, приходится цепляться за унитаз. Ночью волнение усилилось, мы с Дэшем соревнуемся, кто первый добежит до горшка, к вящей потехе всего экипажа. Желудок раз за разом в муках извергает содержимое: блевать — адская работа. Похоже, Эннис все же был прав по поводу шторма.

Самуэль из жалости выдает мне таблетку от морской болезни, которая на несколько часов валит меня с ног, а когда я просыпаюсь, все еще ночь, но море стало поспокойнее. Я выбираюсь на палубу. Аник стоит на носу и, похоже, не радуется моему появлению.

— Не по нраву ему, что мы идем к югу, — произносит Бэзил, и я замечаю, что он сидит в темноте и скручивает косячок. — Никогда он этого не любил.

У меня нет настроения общаться с Бэзилом, но это дело обычное, да и вообще, может, чужое брюзжание мне сейчас и кстати. Я сажусь с ним рядом, мы слушаем океан.

— А почему?

— У него дом на севере.

Бэзил протягивает мне косяк, я делаю затяжку.

Тепло быстро разливается внутри, туманя зрение.

— А зачем он уходит с севера? — спрашиваю я.

— Кто ж знает, разве у них с Эннисом что-то между собой. Какая-то там сделка или договоренность, с давних времен, поэтому Аник и ходит со шкипером во все рейсы.

Любопытно.

— Я, что ли, шторм проспала? — спрашиваю я, вынюхивая следы дождя в воздухе, но пахнет по-прежнему только солью и смазкой.

— Он еще и не начинался, — сообщает Бэзил.

Я смотрю в чистое небо. Россыпь звезд.

— Назревает, — добавляет Бэзил, заметив мой скептицизм.

— Мне есть о чем тревожиться?

— На, лучше курни еще. — Через некоторое время он добавляет: — Моя семья из Ирландии. Давно уехали.

— Каторжники?

Он ухмыляется:

— На пару поколений позже. Просто искали лучшей жизни.

— И что потом?

— А потом бедность. С миграциями же оно всегда так. Либо бедность, либо война. Ты на которую половину австралийка? — спрашивает он.

— По отцу.

— А как твои родители познакомились?

— Без понятия.

— Никогда не спрашивала?

Я качаю головой.

— Но мама у тебя ирландка, да? — не отстает Бэзил.

— Ага.

Я смотрю, как он выдувает тяжелый столб дыма. Судя по голосу, травка его забрала крепко.

— Я знал одну женщину, которая всю жизнь прожила и умерла среди серых каменных плит графства Клэр. Тело ее можно было перевезти через океан, но ни у кого не получилось бы забрать ее душу с ее побережья. — Бэзил рассматривает ладони, прослеживает линии жизни, будто выискивая что-то. — Я никогда ничего такого не чувствовал. Люблю Австралию, это мой дом, но у меня никогда не было ощущения, что я готов за нее умереть, — я понятно выражаюсь?

— Потому что она не твоя.

Он хмурится, явно обидевшись.

— И не моя, — добавляю я. — Мы оба — не часть ее, мы родом из другого места, воткнули в землю свое уродское знамя, убивали, воровали и назвали ее своей.

— Приплыли, ребята, у нас тут завелось очередное страдающее сердце, — произносит он со вздохом. — Ну а чего я тогда и в Ирландии не чувствую себя дома? — спрашивает он так, будто я в этом виновата. — Я приехал туда в восемнадцать, думая, что обрету родину. — Он пожимает плечами и снова затягивается. — Так ее нигде и не обрел.

Мне больше не сдержаться, и я выпаливаю вопрос:

— А ты долго еще собираешься этим заниматься, Бэзил?

Он смотрит на меня, дым изо рта идет прямо мне в лицо.

— Без понятия, — сознается он. — Вот Самуэль у нас уверен в будущем. Говорит, Господь нас не оставит, рыба вернется. Он рыбу ловит столько, сколько мы тут все дышим. Я ему раньше верил. Но теперь слишком много разговоров о санкциях.

— По-твоему, оно на то похоже?

— Да кто ж его знает.

— А ты… почему все вы ведете себя так, будто ваше дело вам совершенно безразлично?

— Разумеется, не безразлично. Раньше мы ух сколько зарабатывали. — Он складывает руки на груди, дает мне возможность осмыслить свои слова, а потом произносит в качестве довеска: — И это не мы, кстати. Рыбу сгубило глобальное потепление.

Я таращусь на него:

— Плюс избыточный вылов, заражение морей токсинами, — а кроме того, кто вызвал глобальное потепление?

— Да ну, Фрэнни, это скучно. Давай не будем о политике.

Я не могу ему поверить, честно не могу, это как стоять у подножия горы, на которую ты не можешь взобраться, да и сил не осталось, все они ушли на Бэзила и его себялюбивый мирок, ушли на мое собственное лицемерие, потому что я тоже человек и на мне та же доля ответственности, так что в итоге я просто откидываюсь на спинку и закрываю рот.

Ты приняла это решение. Ты приняла решение: для достижения цели стоит сходить в рейс на рыболовном судне. Теперь терпи.

— Ну а ты? — спрашивает он.

— Ну а я что?

— Твое место где?

«Если у меня и было свое место, — думаю я, — его я уже давно покинула».

Бэзил передает мне косяк, пальцы наши соприкасаются. А, она все помнит. Кожа. Внутри бьет копытом боль. Волны рокочут громче.

— Где твое место, Фрэнни? — повторяет вопрос Бэзил, и я думаю: так я тебе об этом и сказала, а потом я его целую. Потому что он не нравится мне ну просто совсем, и есть в этом нечто разрушительное. У него вкус табака, марихуаны и дыма, но у меня, видимо, точно такой же вкус, а может, еще и хуже после рвоты. Свободной рукой он хватает меня за плечо — изумленное неловкое движение, в котором отражается великая внутренняя нужда, причем он, возможно, и не подозревает, что она прячется у него внутри.

Я завершаю поцелуй, сажусь прямо:

— Прости.

Он сглатывает, проводит ладонью по длинным волосам:

— Да ладно.

— Спокойной ночи.

— И тебе, Фрэнни.

Сплю я опять урывками, сперва снятся кошмары про маму, потом по запястью течет что-то теплое. Я сажусь, мысли плывут и путаются. При движении приходит боль, и во влаге есть что-то привычное, ее ржавый запах — будто воспоминание в ночи.

Делаю вдох, даю голове проясниться. Ты не в тюрьме. Ты на судне.

Качка заметно усилилась. Судно переваливается с носа на корму, развязно и пьяно пошатывается, веревка, обхватывающая запястье, впилась в него так сильно, что по руке струится кровь.

Второй рукой я ослабляю узел-констриктор.

Этим узлом я особенно горжусь, потому что освоить его было непросто. Я приняла решение по ночам привязывать себя к койке, потому что одно из моих обличий явно мечтает сбежать из этой каюты и добраться до океана — нужно по крайней мере усложнить ему эту задачу.

Отвязавшись, я тряпичной куклой падаю с кровати.

— Ты там как? — осведомляется Лея. — Не спишь?

— Вроде нет. — Я выпутываюсь из одеяла и отпираю дверь каюты — меня пинбольным шариком мотает от стены к стене, потом я впиливаюсь в трап и разбиваю обе голени о нижнюю перекладину.

— Фрэнни? Ты куда? Стой!

Я поднимаюсь на палубу, к секущим струям дождя и вою ветра, к небу, черному, несмотря на утренний час, и с трудом удерживаюсь на ногах, шторм едва не подхватывает меня и не уносит прочь, а мир, внезапно озверевший, едва не сдирает с меня кожу. Я замираю на миг, ошарашенная. А потом поскальзываюсь и едва не сваливаюсь за борт, миг до гибели, только пальцы, вцепившиеся в леер, удерживают меня в этом мире. Кое-как поднявшись, я устремляюсь ко второму трапу. Я должна добраться до Энниса, до карты с мигающими точками, до моих птиц. Взбираться опасно; я ломаю ногти, цепляясь за перила, стукаюсь плечами о металл, ноги то и дело соскальзывают, я еще раз обдираю и так уже саднящие лодыжки, но все-таки доползаю до мостика, распахиваю дверь, вваливаюсь в темноту и безмолвие. Дверь захлопывается, в первый момент я будто контужена, в ушах стоит завывание ветра снаружи.

— Какого хрена? — спрашивает он меня.

Я отворачиваюсь от грозовой тучи на его лице.

— Это… шторм сильный, да?

Судно накреняется, мы оба летим к стене. Теперь мне понятно, что происходит. Шторм швыряет нас с гребня одного могучего вала на другой.

Вверх по стене, а потом — у-у-у-ух — вниз с другой стороны.

— Бросил оба якоря, двигатель молотит на полную, а нас все равно тащит назад. Если потеряем только в расстоянии, будем считать, что нам повезло.

— А если шторм усилится?

— Наберем слишком много воды. — Он щурится. — А тебя стоило бы бросить за борт за такие вот прогулки по палубе.

— Я не прогуливалась, я сюда шла, к тебе.

В его голубых глазах появляется незнакомое мне выражение.

— Зачем?

Желудок скручивает — огромная волна поднимает нас на гребень, приходится уцепиться за спинку капитанского стула.

— Птицы, — говорю я.

Эннис достает спасательный жилет, надевает на меня через голову — в этом движении прочитывается жалость.

— Эннис, где птицы?

Он кивает на мои ноги:

— Снимай, лапа, сапоги.

— Зачем?

— Если плыть придется.

И тут оно накатывает — вот в этот миг, даже после всего. Возвращается бешеный азарт, тот, за которым я гоняюсь всю свою жизнь. Радоваться опасности глупо, но я радуюсь. Радуюсь до сих пор. Вот только когда-то это внушало мне гордость, а теперь один только стыд.