Алиби

Размышления неопределившегося еврея

На этой фотографии 1921 года ему 65 лет: лысина, что-то вроде седой подстриженной бороды, левая рука покоится не совсем слева на поясе, скорее на нижней части левого бедра, отведя в сторону борт жилета; осанка самоуверенная, даже слегка угрожающая, однако при всей явственной и намеренной уравновешенности позы в ней сквозит опаска. В руке, немного приподнятой, он — как и все пожилые мужчины из отцовского семейного альбома — держит что-то вроде сигариллы, впрочем, что-то потолще сигариллы, хотя до сигары оно и не дотягивает; на кончике, похоже, пепел. Можно сказать (в попытке подражания знаменитой аналитической реконструкции того, как Моисей у Микеланджело держит свои скрижали), что фотограф, наверное, вовремя не предупредил клиента и клиент, решив, что между двумя снимками вклинилась пауза, решил быстренько затянуться, но припрятать запретную сигариллу не успел, так что сигарилла, которую изначально предполагалось убрать из кадра, попала туда и заняла центральное место.

Впрочем, что-то мне подсказывает, что это, возможно, просто небольшое перо. С другой стороны, кто же держит перо или ручку между средним и указательным пальцами, да еще этак расслабленно вывернув ладонь наружу? Нет, точно не ручка. Кроме прочего, откуда взяться ручке, если позирующий стоит, а на заднем плане никакого письменного стола? Наверняка сигара.

Если всмотреться, в его расслабленной позе начинает проступать заученность: одной рукой подбоченился, другой вроде как выставил сигарету напоказ — не задним числом, не смущенно, а декларативно. Да и пепел говорит о многом: вовсе он не собирается упасть, как оно выглядит поначалу; столбик пепла заострен, будто бы карандашной точилкой, вот почему я подумал про шариковую ручку, прекрасно зная, что никаких шариковых ручек тогда не существовало. Что еще более странно — сигарилла совсем не дымит, из чего следует, что либо дым убрали ретушью в фотолаборатории, либо сигариллу не прикуривали вовсе.

Из чего можно заключить, что сигарилла эта помещена на снимок совершенно преднамеренно.

Зачем же этот почтенный господин — а поза явственно свидетельствует о том, что господин почтенный, — так назойливо демонстрирует нам свою сигариллу? Может ли она быть просто сигариллой, или это куда больше, чем сигарилла, и даже больше, чем ручка: протосимвол всех символов, говорящий не только о пренебрежении, угрозе, уравновешенности или гневе — но попросту о могуществе? Этот человек знает, кто он такой; несмотря на возраст, он силен и способен это доказать; вот, посмотрите на его сигариллу — с нее даже не падает пепел.

Другая фотография того же персонажа, но не в таком преклонном возрасте, относящаяся году к 1905-му, говорит нам примерно о том же. Волосы аккуратно расчесаны — причем их гораздо больше, — борода хоть и с проседью, но куда гуще. Он сидит, за спиной у него репродукция умирающего мраморного раба работы Микеланджело: нагое тело скрючилось в предсмертных конвульсиях. Мужчина на этой фотографии смотрит в камеру, совсем слегка ссутулившись, в плечах меньше уверенности, скорее неловкость, почти смятение. Вид у него уставший, изнуренный, замученный; в левой руке сигара, докуренная почти до конца; жалкие остатки он держит в одном-двух сантиметрах над точкой схождения ляжек, почти — и я настаиваю на этом «почти» — воспроизводя выставленную напоказ наготу умирающего у него за спиной раба.

Возможно, я переборщил с символизмом. Я бы — спешу это добавить — с величайшей уважительностью взял назад каждое слово, если бы не одна подробность: персонаж на двух этих фотографиях, до предела нагруженных фрейдистскими символами, — не кто иной, как сам Фрейд. А можно ли смотреть на сигариллу Фрейда и не думать фрейдистских мыслей?

Впрочем, в дело включается и еще один символ. Глядя на эти фотографии, я явственно понимаю, что между стоящим пожилым человеком 1922 года и сидящим человеком помоложе 1905 года явно что-то лежит. Название этому — успех.

Человек на более поздней фотографии состоялся. Он благоустроен, влиятелен. Он стоит в позе, которую принято принимать на фотографии: в ней читаются собранность, светскость, уверенность, благополучие, уравновешенность, пожалуй, с толикой лукавства и высокомерия, но не остается никаких сомнений в том, что это гражданин мира, много путешествующий востребованный персонаж, который многое видел и многое пережил. Если вдуматься, он не просто состоялся, он создал себя, он, как говорят французы, «прибыл на место». «Арривист» — это тот, кто прибывает; «парвеню» — тот, кто уже прибыл. Ты позируешь с сигаретой, или сигарой, или сигариллой не только потому, что сигара говорит о благополучии — как будто люди с сигарами достойнее тех, что без, — но еще и потому, что сигарилла — это инструмент, способ, это подпорка для того, чтобы прочно занять свое место на картине, а в расширительном смысле и в мире. Курение не просто говорит об успехе, оно кричит об успехе. Служит его неотъемлемой частью. Закурив, преуспевший еврей тем самым доказывает, что добился определенного статуса.

Позволю себе употребить другое слово, которое в наши дни весьма в ходу и воплощает в себе кошмар всех современных иудеев: этот человек ассимилировался. «Ассимилироваться» — странный глагол, который используется также и в невозвратном залоге, и означает он — быть поглощенным, быть впитанным, инкорпорированным в общую нееврейскую среду. Впрочем, есть у этого глагола и еще одно значение, тесно связанное с его этимологией: «ассимилировать» — значит заставлять симулировать, то есть уподоблять.

Казус заключается в том, что такую позу принимали, чтобы симулировать успех. Человека фотографировали с курительным приспособлением в руке, дабы показать, что он не позирует, — он якобы уже достиг такого положения, что позировать ему нет нужды. Позируешь с сигарой, чтобы дать понять, что не позируешь с сигарой. Ты принадлежишь к этому обществу, а значит, тебе не надо больше беспокоиться о принадлежности к нему. Итальянцы бы, наверное, назвали такое позирование sprezzatura[9]: добавить трубку — и осложнения достигнут Магриттовых масштабов. Еврей, позирующий с сигарой, символизирует две вещи: что он достиг общественного и профессионального успеха и что он успешно ассимилировался.

Таких евреев с сигарами было много.

Есть фотография дородного, чрезвычайно ухоженного и самодовольного молодого человека — костюм его явно сшит у лучшего портного. Он сидит, положив одну руку на ляжку, а в другой держит сигариллу, почти так же, как и Фрейд; подбородок приподнят, на лице высокомерие, в улыбке этакая лихость. Зовут его Артур Шнабель.

Другого сфотографировали на улице — он шагает куда-то, держа трубку в руке. На нем не идущая ему шляпа с широкими полями. Выглядит он крайне скованно и нелепо. Прикидывается, что совершает променад по знакомым улицам, но трубку при этом держит опасливо, как пробирку с мочой, которую несет в лабораторию. Зовут его Альберт Эйнштейн.

Еще один и вовсе не смотрит в объектив, ладонью подпирает подбородок, в руке сигарета. У него вид благополучного интеллигента, однако если и жил в этом веке неблагополучный интеллигент, так это Вальтер Беньямин, погибший в бегах.

Есть еще фотография молодой женщины, одной из самых отважных интеллектуалок своего времени; вид у нее совершенно запуганный и обескураженный — она тоже решила воспользоваться для фотографии безотказным подспорьем, однако сигарету держит на отлете, едва ли не выталкивая за рамку (похоже на позу нью-йоркских таксистов, которые курят в окно машины), но при этом отчаянно за нее цепляется в надежде, что сигарета придаст ей хоть какой-то вес, а иначе она на вид чистая студентка. Зовут ее Ханна Арендт.

Ну и есть еще фотография величайшего итальянского романиста этого века, человека, который познакомил итальянцев с Фрейдом, перевел Фрейда и взял себе весьма занятное имя: Итало Звево, известный также как человек, который превратил запойное курение в предмет, достойный современной литературы. Он сидит, закинув ногу на ногу, и держит сигару прямо над ляжкой — жест явственно фрейдистский.

Фрейд, Шнабель, Эйнштейн, Беньямин, Арендт, Звево — они что, были не в курсе?

Они были не в курсе, что курение не только приводит к раку, но еще и не придает человеку ни могущества, ни уравновешенности, ни уверенности в себе?

Впрочем, я думать не думал задаваться этим вопросом. Я таким образом просто увиливал от настоящего вопроса, как будто мне есть от чего увиливать и, прежде чем поставить вопрос напрямую, нужно поводить читателя за нос, устроить этакую дымовую завесу из фрейдистского символизма, чтобы вытащить из-под полы другой, куда более неудобосказуемый вопрос, в котором воплощены мои собственные печали и заботы, а вовсе не фрейдовские и не эйнштейновы.

Они что, были не в курсе, что они евреи?

Или, если зайти с другого конца: они что, были не в курсе, что, даже если все в Европе позируют именно так, лично с них ничего не смоешь, им не подстроиться — что особое отвращение у антисемитов вызывает именно их уверенность в том, что подстроиться можно? Они что, были не в курсе, что, если другие позируют с сигарой, дабы заявить, что не позируют с сигарой, для евреев та же поза становится позой вдвойне — и вплотную приближается к самозванству, каковое пробуждает убийцу в каждом антисемите?

Среднестатистическому немцу, австрийцу, французу или англичанину особенно угрожающим в этой позе с сигарой казалось не то, что евреи пролезли в сливки немецкого, австрийского, французского или британского общества. Угрожающим в подобных евреях было то, что они среди первых вошли в паневропейскую культуру. Причем не просто вклинились в эту культуру; они ее создали.

В космополитическую европейскую цивилизацию они были влюблены не только потому, что она, в отличие от отдельных стран, распахивала перед ними куда более широкие двери, но еще и потому, что, им в принципе никогда не принадлежа, им она принадлежала больше, чем любой другой нации. Их любовный роман с христианской или языческой культурой обладал неотразимостью именно потому, что позволял куда теснее, чем когда-либо, сблизиться с этими культурами, которые еще несколько поколений назад были для них наглухо закрыты. Более того, роман этот позволил осознать, что, если ты еврей, это еще не значит, что ты не можешь проникнуть в самое сердце христианского универсума и понять его, причем даже лучше, чем сами христиане. Незаконченная докторская диссертация Беньямина была посвящена постреформации; он был одним из очень немногих современных мыслителей, оценивших гений Паоло Сарпи, венецианского монаха, жившего на рубеже XVI и XVII веков, — никто до сих пор с той же внятностью не изложил историю Тридентского собора. Ханна Арендт написала диссертацию о Блаженном Августине под руководством Карла Ясперса, христианского философа-экзистенциалиста. Фрейд, энциклопедически образованный, увлекался классической Античностью. А Этторе Шмиц, сменивший имя на Итало Звево, дабы увековечить свои итальянские и швабские корни, случайно или намеренно забыл сочинить себе и третье имя, которое отражало бы его еврейство.