Записки несостоявшегося гения

какая прелесть… — и ушла готовить обед на кухню. А вечером у нас состоялась беседа, которую я запомнил навсегда.

Я сидел в большой комнате за обеденным столом и что-то писал, мамочка, убравшись на кухне, тихо включила телевизор, посмотрела немного, а затем повернулась

ко мне:

5

— Извини, что я тебя отвлекаю, — сдержанно заговорила она, — но что-то на душе

неспокойно, плохо мне, Витя, так плохо… Пойми меня правильно: две таких покупки в

течение месяца — что-то, кажется, не то с тобой происходит… Неужели и ты — умный, начитанный, добрый — заразился этой гадкой болезнью?! Поверь мне, сынок: вещизм для

интеллигентного человека — это страшно! Он ломает души и судьбы, превращает людей в

склады или копилки, да что там — лучше я расскажу тебе одну старую историю, а ты уж

постарайся сам сделать вывод.

— Знаешь, — протирая свои старенькие очки, задумчиво начала она, — я очень жалею, что не довелось мне поговорить с тобой об этом раньше. Все как-то не получалось, было

вроде не к месту, а теперь боюсь, чтобы не оказалось поздно… Я расскажу тебе о том, как

мы с твоей бабушкой эвакуировались из Херсона в 1941 году, когда сюда подошли

немцы. И не смотри на меня недоуменно, не перебивай: мне позарез сейчас нужно до тебя

достучаться… Поймешь меня, сможешь сделать шаг назад — спасешься, нет — значит, жизнь моя прошла даром: не смогла я вложить свою душу в самого близкого для меня

человека.

… В тот жаркий августовский день мы уезжали последним пароходом. С нами был

твой старший братик Бертольд, маленький Бертик, пятилетний умница и всеобщий

любимец, который через полгода тихо умрет в Фергане от воспаления легких, и твоя

двоюродная сестричка Инночка. Ее родителей в первые дни войны мобилизовали на рытье

окопов, и она пошла в порт провожать нас, но в последний момент мы с бабушкой

посоветовались и решили ее забрать с собой и, как оказалось после, спасли этим. Всех

евреев, оставшихся в городе, включая ее папу и маму, гитлеровцы уничтожили.

Так вот, накануне отъезда объявили: беженцев много, а пароход небольшой, и

каждой эвакуирующейся семье позволяют брать с собой не более двух мест багажа. Если

б ты знал, как это тяжело: прожить много лет на одном месте, обрасти хозяйством, домашней утварью, а потом все бросить, захватив с собой лишь два чемодана… Мы

плакали ночью, отбирая самые нужные вещи, с болью разглядывали их, и вся предыдущая

жизнь невольно проходила перед нашими глазами. А впереди — неизвестность: что ждет

нас в чужих краях с малым ребенком? До сих пор не могу я забыть те тяжкие сборы!

Нам казалось тогда, что все нужно, что любой пустяк может пригодиться. В общем, с горем пополам, собрались и утром отправились в порт. А к полудню нам объявили, что

мест нет, пароход перегружен, спасать, в первую очередь, нужно людей, и на семью

теперь можно брать только одно место, представляешь? И сотни плачущих людей стали

раскладывать не берегу свои вещи, горестно отбирая самое необходимое.

И знаешь, что оказалось? Что то, без чего действительно жить нельзя, — это самые

простые, обыденные, с виду даже малозначимые вещи: теплая одежда и белье, посуда для

еды и приготовления пищи, жалкие драгоценности, конечно, да самое заветное — альбом

семейных фотографий…

И вот тогда, сынок, мне, тридцатилетней женщине, вдруг раз и навсегда открылась

истина, определившая на всю дальнейшую жизнь мое отношение к вещам. Да, они нужны, другой раз, даже очень… Многие вещи облегчают нам жизнь, другие — радуют глаз, третьи — делают наш быт комфортней и уютней.

Но поверь: главное, без чего прожить нельзя, это то, что можно унести с собой, уложив в один не очень тяжелый чемодан…

Я сегодня увидела, с какой гордостью ты разворачиваешь второй, привезенный в

течение месяца ковер, и очень за тебя испугалась. И подумала, что ты обязательно должен

узнать, как мы уезжали в эвакуацию…

Мне тогда было стыдно и почему-то обидно, но урок этот пригодился: помог

выздороветь в самом начале болезни, имя которой — стяжательство, симптомы –

неутолимая жажда обладания, последствия — все, что угодно, вплоть до тюрьмы. Плюс

непременная деградация личности.

А что бы хотелось приобрести тебе сегодня, читатель?

6

Пройдет время, и я в этом плане сделаю свой вывод: видение любых вещей зависит

от того, с какой точки зрения на них смотреть. Если снизу — это одно, если с

господствующих высот духа — совсем другое. Есть, правда, и общее: все они, как правило, стоят значительно меньше того, чего они стоят…

В те годы, когда я получал среднее образование, проходила очередная реформа

просвещения, и мне — без малейшего на то желания! — довелось поучиться в шести разных

учебных заведениях. Мой класс переводили из школы в школу, и я послушно кочевал

вместе со всеми, пока не вырвался из этого порочного круга: устроился после восьмого

класса поближе к мамочке — разнорабочим консервного комбината и стал после работы

ходить на занятия в вечернюю школу рабочей молодежи. На семейном совете, правда, бабушка была категорически против:

— Боже мой, — причитала она, — неужели мы отдадим нашего мальчика к этим

хулиганам!

Но мамочка на этот раз поддержала меня, потому что в хрущевские времена

производственный стаж давал льготы для поступления в институт.

В общем, школу я окончил без особо впечатляющих результатов: ходить по

вечерам на танцы было значительно интереснее, чем сидеть в постылом классе.

В 1962 я поступил в Одесский холодильный институт, где опять-таки ничем

особым себя не проявил, кроме постоянных прогулов да шатания по Дерибасовской. Ведь

целью и смыслом моего существования тогда была не учеба, а загадочные существа

противоположного пола любой масти, калибра и упитанности. Все, что движется…

Здесь надо сказать, что со мной, очевидно, дурную шутку сыграли любвеобильные

отцовские гены: мой папочка по этой части был еще тот майстер, чем выгодно от меня

отличался, как мужчина, которого любят женщины, от того, кто безответно обожает их

сам…

Так что, если вы услышите о человеке, у которого большую часть жизни нижняя

половина тела руководила верхней — очень может быть, речь идет обо мне. Как говорится,

— нечего вспомнить, зато есть, что забыть!

Девушки девушками, но в Одесском холодильном в те времена было принято

заниматься столь важными делами в свободное от учебы время. А так как у меня

получалось наоборот, сей вуз решил со мной расстаться, причем, сделал это в такой

радикальной форме, что я и сам не заметил, как оказался в Погранвойсках СССР, в

Ленинаканском погранотряде.

После года службы на заставе был замечен и переведен в штаб отряда. Сначала –

старшим писарем-чертежником, затем, по чьей-то халатности, принял новейшую

кодировочную аппаратуру и был обучен работе на ней, не имея еще официального

допуска к государственным секретам. Стали оформлять его и растерялись: одесское

прошлое, мягко говоря, не безупречно (исключение из комсомола и института!), да к тому

же пятая графа…

Но новый кодировщик уже полным ходом работает на совершенно секретной

аппаратуре под названием «Фиалка», тихо напевая профессиональный шлягер:

«…лепестки фиалок опадают, словно хлопья снега на ковер, о минувших днях

напоминают, наш с тобой последний разговор…»

Предпринимать что-нибудь было поздно, бравые особисты плюнули и… оформили

допуск. А я случайно подслушал обрывок разговора майора-контрразведчика из

секретного восьмого отдела с командиром отряда. Он шел на столь повышенных тонах, что и в приемной было отчетливо слышно:

— Да вы с этим Бронштейном просто ох@ели! Единственный жид в погранвойсках

СССР — и того шифровальщиком поставили! Сбежит же падла — и правильно сделает!

На что полковник обреченно бубнил:

7

— Ну, в виде исключения… в виде исключения… способный парень… евреи ж тоже

люди…

Служил нормально, был принят в партию, гордился этим. Работа в штабе имела

свои маленькие преимущества. Получил доступ к гербовой печати части и как-то, желая

порадовать мамочку, написал ей на служебном бланке от имени командира погранотряда

благодарственное письмо за воспитание сына: «прекрасного советского человека, стойкого воина, являющегося примером для товарищей, командиров (?) и подчиненных».

Легко нанес чужую подпись, шлепнул печать и отправил домой почтой — ликуй, родная! А через пару недель со мной случилось единственное за все время службы чудо: поощрительный десятидневный отпуск с поездкой на родину.

Счастья полные штаны, приезжаю домой, внимаю маминым восторгам, умиротворен и расслаблен, и вдруг:

— Какой же молодец твой командир, сынок! Получила я от него такое чудное

письмо, читала всем на работе, наш комбинат тобой прямо гордится! И знаешь, я так

воодушевилась, что и сама написала ему теплый ответ: поблагодарила за внимание к

солдатам и их родителям, немножко рассказала, каким ты был в детстве, и даже вложила

вырезку из комбинатской газеты с текстом его благодарственного письма… Пусть

человеку тоже будет приятно!

Я сидел, ошеломленный, и тупо молчал.

— Мама, мамочка, что ж ты наделала, родная, — билось у меня в голове, — что же теперь

со мной будет, когда командир получит ответ на письмо, которое он не посылал?..

Нетрудно представить, что это был за отпуск и с каким настроением возвращался я

в часть. И, кажется, напрасно. Командир, расспрашивая, как я съездил домой, ничем не

показал, что ему известна моя проделка. Я даже подумал, что, возможно, мамин ответ, к

счастью, затерялся на длинном пути из Украины в Армению. И только в конце разговора

Борис Алексеевич, глядя мне прямо в глаза, доброжелательно заметил, что вполне

доволен моей службой и считает, что пришла пора послать моей маме благодарственное

письмо.

— Напиши его сам, — сказал он, — и дашь мне завтра на подпись.

А так как я, не поднимая глаз, подавленно молчал, веско добавил:

— Разве твоя мама не заслужила настоящей благодарности?

Вообще, оглядываясь назад, честно скажу, что мне очень везло в жизни на

порядочных людей. С тем же командиром моего погранотряда связана еще одна хорошо

запомнившаяся мне история.

Как-то уж так получилось, что мы с ним, несмотря на разницу в возрасте и

положении, по-человечески близко сошлись. Он долго приглядывался ко мне, потом стал

давать разные доверительные поручения, несопоставимые с моим служебным статусом.

Так, на третьем году службы я писал для своего полковника разные выступления и

доклады. Ему нравился мой слог, хорошо совпадавший с его речевым ритмом. Однажды