Здравствуй, грусть

Однако книга вовсе не сводится к этим породившим сенсационную шумиху «смелостям», которые, кстати сказать, сегодня, когда во французском обществе полностью снята цензура, и том числе и на порнографию, кажутся наивными и давно устаревшими. «Здравствуй, грусть» привлекает прежде всего искренностью тона, свежестью и остротой восприятии мира. Бурная радость жизни, которую испытывает Сесиль, причудливо и вместе с тем органически сочетается с какой-то глубокой печалью, с чувством острой неудовлетворенности. Ф. Саган подчеркивает драма драматический, подспудный мотив повествования тем, что выносит в заглавие строчку из лирического стихотворения Поля Элюара. Это же стихотворение она ставит эпиграфом. Открывается повесть фразой, которая должна настроить читателя совсем не на веселый лад: «Это незнакомое чувство, преследующее меня своей вкрадчивой тоской, я не решусь назвать, дать ему прекрасное и торжественное имя — грусть». Весь последующий текст фактически сводится к тому, чтобы объяснить, откуда могло взяться эго странное для героини повести чувство. Для его появления не было, казалось, никаких оснований в то лето, когда ей «минуло семнадцать лет» и она была «безоблачно счастлива».

Состояние счастья достигается чисто импульсивным, бездумным существованием. Сесиль просто и искренне радуется южному солнцу, теплому морю, прекрасной природе и ощущениям, которые ей принесло открытие физической любви. Она чувствует себя наподобие «цикад, опьяненных зноем и лунным светом», и знает, что, когда кончится лето и они с отцом вернутся в Париж, она будет по-прежнему вести такой же легкий, ничем не обремененный образ жизни, нацеленный только на удовольствия, ибо так легко и просто, ни о чем не задумываясь, живет ее отец.

И вот такую совершенно безоблачную идиллию нарушает появление Анны Ларсен — подруги покойной матери Сесиль, приехавшей с явной целью женить на себе беспутного и легкомысленного вдовца, сделать из него покорного мужа, порядочного семьянина, что вполне могло удаться, если бы не противодействие со стороны Сесиль, которая ловкой интригой сумела расстроить намечающийся брак, что в конечном счете приводит к гибели Анны.

Конфликт между Сесиль и Анной составляет ядро, главное содержание повести. Вроде бы банальное, обычное противостояние будущей мачехи и падчерицы обретает глубокий смысл. С одной стороны, оно предстает перед читателем как столкновение свободных, ничем не скованных чувств, живого, непосредственного восприятия мира с устаревшими нормами морали, с застывшими, «принятыми в обществе» критериями и правилами поведения. Анна, с точки зрения Сесиль, сковывает и унижает ее как личность, не дает ей свободно и импульсивно развиваться, за что и наказана. Гедонизм, чувственное наслаждение жизнью одержали победу над благоразумием, рассудительностью и рационализмом. Чувства победили разум. Юная героиня повести и ее беспечный отец могут теперь беспрепятственно продолжать свою погоню за удовольствиями.

Но, с другой стороны, тот же самый конфликт постепенно приобретает совсем иную окраску. Все явственнее проступает в тексте повести понимание, что Сесиль защищает бездуховное, эгоистическое, по сути, пустое существование. Она отстаивает чисто функциональный подход к людям, при котором человек важен и ценен не сам по себе, не в силу своих личных качеств, а лишь как предмет удовольствия. Анна, напротив, воплощает как бы более высокую культуру чувств, более развитое духовное и нравственное начало. Если для Сесиль и ее отца любовь — всего лишь их собственные приятные ощущения от общения с меняющимися партнерами, то для Анны «это постоянная нежность, привязанность, потребность в ком-то». Это понимает и сама героиня повести, чувствуя, что ее отец (как и она) был «неполноценным в эмоциональном отношении», или, по словам Анны, «жалким рабом своих прихотей». Сесиль отдает должное человеческим качествам Анны, восхищается ее культурой, ее достоинством, ее умением владеть собой. Она бы даже полюбила эту женщину, не окажись та препятствием на ее пути к наслаждениям.

Но вот путь свободен, препятствие убрано, а вместо радости Сесиль вдруг остро ощутила совершенно незнакомое ей чувство и назвала его «грустью». Вся эта история с Анной, ее гибель вызвали сильное нравственное потрясение в душе героини. Она ясно осознала цинизм, бесчеловечность той веселой жизни, которую они с отцом ведут и, очевидно, будут продолжать вести. Однако и мир прежних, традиционных ценностей, который отстаивала Анна, Сесиль и всему ее поколению представляется утратившим привлекательность, безнадежно устаревшим. Получается, что нет ничего ценного, ради чего стоит жить, трудиться, гореть и вдохновляться. Сесиль ощущает это столь остро, что ей кажется, будто она заглянула в пропасть, в бездонную пустоту — и содрогнулась от ужаса. Так вроде бы интимная, сугубо частная коллизия становится глубинным социально психологическим обобщением, и это превращает книгу Франсуазы Саган в своеобразный манифест молодого поколения, остро почувствовавшего идейно-нравственный вакуум общества, в котором оно начинает свою жизнь. Возник даже термин «поколение Франсуазы Саган». К тому времени, когда писательница выпустила еще три повести («Смутная улыбка», 1955; «Через месяц, через год», 1957; «Любите ли вы Брамса?», сложилась целая литература об ее творчестве. Никогда еще не было столько написано об авторе, едва достигшем 25-летнего возраста. Однако бурный успех не вскружил голову начинающей писательнице. Франсуаза Саган написала еще немало романов и повестей, став известным драматургом и публицистом и прочно вошла во французскую литературу. Обычно она выступает на стороне несправедливо обиженных людей и социальных групп, высказывалась несколько раз в поддержку левых сил Франции. В 1988 году Ф. Саган посетила Советский Союз, приветствовала происходящие в нем перемены и миролюбивую внешнюю политику нашей страны.

«Здравствуй, грусть» стоит несколько особняком в нашем сборнике. Она была своего рода «зарницей», сигналом тревоги, вызванной нравственным неблагополучием и торжеством бездуховности в обществе. Остальные повести, включенные в книгу, относятся к более позднему периоду, к 60-м годам, когда в литературе ощутимо начал сказываться прилив гуманистических идей и представлений. Еще в середине 50-х годов теоретик «нового романа» Ален Роб-Грийе громогласно возвестил: «Человек был смыслом всего, ключом ко всему миру и его естественным источником. Почти ничего от всего этого сейчас не осталось»[1]. Это означало, что незачем больше ставить образ человека в центр повествования. Создается новая романная модель, где вместо характеров и живых персонажей выводится расплывчатый «некто», герметически отгороженный от реальной жизни, погруженный в текст, который заполнен длинными описаниями «вещного мира» (так называемая «школа взгляда»), или залитый нескончаемым потоком речи. Иными словами, происходит сознательное «расчеловечивание» литературы, отказ от ее человеческой концепции.

К началу 60-х годов выходит из моды экзистенциализм как философии (хотя остаются еще в практике принципы экзистенциалистского романа), его сменяет холодный, лишенный человеческого тепла структурализм. Этот метод исследования, применяемый в лингвистике, где он имеет свои достоинства, воспринимается уже не как метод, а как мировоззрение, как универсальное объяснение всех явлений природы и общества. Главным становится выявление форм и механизмов функционирования знаково-символических систем культуры, при этом происходит абстрагирование от конкретных, живых, чувственно-ощутимых проявлений сущности исследуемого объекта. В середине 60-х годов философ-структуралист Мишель Фуко напугал французов своим заявлением: «Человек — это изобретение недавнего времени, и конец его, может быть, уже недалек… человек изгладится, как песчаное изображение на морском пляже».[2]

Естественно, что во Франции — стране богатейших и давних гуманистических традиций — столь явное принижение человеческого начала и в теории, и в практике не могло не вызвать протеста. Значительная часть французских писателей крайне болезненно и резко отрицательно реагирует на эту дегуманизацию, стремится защитить человеческие ценности, оказавшиеся под угрозой. Основную роль взяла на себя психологическая художественная литература (роман, повесть, поэзия, драма и даже комедия). В русле этой «человекозащитной» литературы были созданы и повести, вошедшие в наш сборник.

«Одно мгновенье» Анн Филип, появившееся в 1963 году, трудно назвать повестью и вообще отнести к какому-то определенному жанру. Толчком к написанию книги послужила преждевременная смерть еще совсем молодого, но уже знаменитого во всем мире, обаятельного и яркого актера Жерара Филипа. Его вдова изложила на бумаге свои чувства, вызванные тяжелой утратой. Она нигде не называет имен, не указывает, что речь идет именно о Жераре Филипе, а дает анализ душевного состояния Женщины, потерявшей Любимого. Она перебирает в памяти светлые минуты их счастья, воссоздает мучительные последние месяцы жизни, когда она уже знала, а он не знал, что обречен на смерть, кричит от отчаяния и стремится при этом не утратить человеческого достоинства, не погибнуть самой, ибо у нее есть дети и она обязана жить. Конечно, здесь нет сюжета в традиционном смысле слова и вообще последовательного, связного повествования. Автору не до того. Текст представляет собой магму слов, передающих живые человеческие ощущения и переживания. Это крик души человека в момент несчастья.

И тем не менее Анн Филип создала художественное произведение глубокого человеческого содержания, обобщающего характера и выразительной формы. Она показала огромную значимость и ценность отдельной человеческой личности, раскрыла величие и красоту человеческих чувств, воспела гимн Любви. «Наша жизнь — что она для вечности? Мгновенье. Одно мгновенье!» — горестно восклицает Анн Филип. Не случайно она выносит эту мысль и в заглавие книги. «Одно мгновенье» — о чем тут говорить? Но весь текст книги как раз и посвящен тому, чтобы наглядно и убедительно показать, каким это «мгновенье» может быть ярким, прекрасным, значительным. Потрясение, вызванное смертью, настолько обострило восприятие прошлого, что каждый пережитый вместе с любимым миг жизни озаряется особым светом. И то, что раньше казалось обычным, обыденным, теперь видится по-особому глубоким и насыщенным. «Мы богаты, — пишет она, — нас обогатили бесчисленные мгновенья, пережитые вместе»).

Так при всех личных, конкретных воспоминаниях частный случай из жизни одной женщины вырастает до глубокого обобщения. Повесть (если можно к ней применить этот термин) воспринимается не как стенания убитой горем вдовы, а как серьезный анализ личной трагедии, показанной в соотнесенности с этическими и даже философскими проблемами. «Я пыталась добраться до глубины нас самих», — пишет автор и вскрывает источник поддерживающей ее и мужа внутренней силы: духовную близость, высок не нравственные критерии, а главное — подлинную, без всякой фальши, человечность. «Наша судьба, — размышляет Анн Филип, — в значительной мере зависит от того, как мы представляем себе счастье».