Хлеб Соломии

Соломия слушает и кивает. Не плачет — не может. Горькая у неё судьба. Другой не будет…

Песни мельчают, иссякают, воспоминания тоже. Два года прошло, что было — быльём поросло. Доньки подросли, Прокоп и Докия одряхлели. Немцы ушли, красноармейцы пришли. Война закончилась, но это не имеет никакого значения, ведь потерянного не вернёшь.

Обжигающий зной отступает, Соломия вяжет снопы, затягивает перевясла[21]. В руках снова появляется сила, солнце будто расплавилось и потекло по её жилам, так бывало не раз, когда она думала, что всё, сегодня поле не одолеть. Но это её земля, на ней живут её дети, её батьки, в ней похоронены её любимые! Это её хлеб! «Не имеете вы права и на колосок!» — думает она, поглядывая из-под платка на своих надзирателей. Разморенные, те жмурятся, снимают кепки, вытирают вспотевшие лбы. Садятся среди снопов. Солнце держит их за чужаков, усмехается Соломия и прячет взгляд.

От колхоза до хаты, если напрямик, через лесок, — всего ничего, но Соломия обходит село по кругу, выбирая дорогу подлиннее. Она перестала бояться лиха для себя, но по-прежнему боится за малых и старых. Не успеет Соломия подойти к тыну, девчата побегут встречать, как в глаза смотреть? Не принесёт она им халвы, как когда-то Герасим, и даже хлеба скоро не испечёт. Амбар пустой, молотить нечего. Цеп вон сколько лежит без дела, соломой присыпан. Была корова, молоко пили, так и ту забрали — мол, Соломия колхозную норму не отрабатывает. Одна с хаты в поле, вздыхает она. Батьки от вечери отказываются, внучкам отдают. И от этого Соломии становится ещё горше.

Она идёт к ручью — где так часто они гуляли с Герасимом, опускает руки в прохладную воду. «Підкажіть, — просит Соломия ручей, поросшие мхом камни, гай, вербы, — підкажіть, що робити?»[22] Но и ручей, и камни, и гай, и вербы молчат. Зато Соломия слышит, как за селом волнуется налитое золотом поле пшеницы — её хлеб, не колхозный. В этом далёком шорохе ей чудится приглашение. И разрешение.

Переступая порог хаты, Соломия уже знает, как поступит. Она крепко обнимает девчат и впервые за долгое время улыбается им. Докия и Прокоп читают молитву, стучат ложками по полупустым тарелкам с кашей на дне.

Соломия укладывает девочек, целует и долго смотрит на родные лица — золотистые завитки на висках, длинные светлые ресницы, румянец во всю щеку. Когда-то она верила, что красота пересилит злость, перетянет коромысло. Пусть у них всё будет хорошо. Пусть их красота окажется сильнее. Она нехотя выходит из хаты, возится в сарайчике и погребе — наводит порядки. Но сколько не переставляй кадки с кувшинами, это их не наполнит.

Ночь накрывает село мягким рядном, тихо шелестит яблоня, сладко пахнет розовый куст. В такую ночь сбежать бы в гай и любиться, слушать жаркий шёпот, смотреть на зiрки[23]. Но Соломия забыла, как любить мужчин. Она сидит на лавке под хатой и ждёт. На тонкий месяц набегают облака, он окрашивается кроваво-красным. И Соломия решает — пора. Она расправляет юбку и тихо, чтобы не скрипела, приоткрывает калитку. Оглядывается. Ей чудится — хотя в темени ничего и не разглядишь — что кто-то приподнимает феранку. Соломия замирает на месте. Но нет, в хате тишина.

До колхозного поля она доходит быстро. Слишком быстро. Оглядывается — надзирателей, если они и есть, не видно. Может, разморило после зноя, вот и пьют холодное молоко от ворованных коров в хате сельского головы. А, может, и прячутся. Нет, пьют молоко, уговаривает себя Соломия и, пригибаясь, подходит к полю. На убранном участке лежат колоски — их тоже запрещают подбирать. Лучше пусть сгниют или птицы склюют, так считают надзиратели из столицы. Но колоски она собирать не станет. Всё равно покарают одинаково.

Стараясь не спугнуть воронье, Соломия пробирается к копнам. Она специально уложила снопы так, чтобы можно было легко вытащить один из копны, и чтобы пропажа не бросалась в глаза. Соломия быстро находит копну, вытягивает сноп, прячет под широкую юбку, закрепляет на поясе. И так же, пригибаясь, бежит на дорогу. Сердце бьётся как застрявшая в колосках перепёлочка из песни. Она почти доходит до дома. Оглядывается. Никого. Неужели получилось?!

Соломия спускается к ручью, гладит воду, благодарит. Её земля — это её земля. Никто у неё не отберёт хлеб!

Сзади раздаются шаги. Соломия оборачивается не сразу. А когда поднимается, понимает, что бежать поздно.

К ней по тропке идёт надзиратель. Красивый хлопец — Соломия отстранённо его рассматривает. Красивый, только глаза злые. Он смотрит на неё с ухмылкой, она не отводит глаз. Оба всё поняли. Он знает, что она воровка. А она знает, что её ждёт наказание. Хорошо хоть — не донесла сноп до дома, тогда бы и хату не пожалели.

А надзиратель, продолжая ухмыляться, уже расстёгивает ремень. Тяжёлый, армейский, с большой бляхой.

Соломия качает головой. Её мужья не для того с жизнью расстались, чтобы какая-то тварь насиловала их вдову. «Что тебе стоит, — говорит страх, тот, который не за себя, за других. — Согласись, авось отпустит». Но Соломия знает цену сделок с совестью. Леонтий ушёл, а Герасим остался. Надзиратель её не отпустит. Она бросает сноп в ручей и что есть мочи кричит.

Удивление на лице красноармейца сменяется гневом. Он оставляет ремень в покое и хватает Соломию за косу:

— Ах ты ж паскуда, — жарко шепчет ей в ухо, — ты ж мне полюбилась, отпустил бы, что мне снопа какого-то жалко, а теперь одна тебе дорога…

Соломия не верит ему, не верит себе. Она отчаянно вырывается, только как тут вырвешься.

Рассвет она встречает в сельраде. Её осуждают на десять лет. Перед тем, как посадить в пыльный грузовик, Соломию под конвоем ведут до хаты — собрать вещи, попрощаться. Ей больно смотреть в глаза Прокопу и Докии, ей стыдно перед доньками, но Соломия пересиливает себя и смотрит — когда они ещё снова увидятся. Десять лет — это так долго.

Она сжимает подмышкой узел с вещами, смотрит на пыль, клубящуюся из-под колёс грузовика, и гадает: вдруг надзиратель сказал правду? Немного потерпеть — ради детей, ради батькив. И её бы отпустили. И им бы был хлеб. Если и так, решает Соломия, ничего не поделаешь. Горькая у неё судьба. Другой уже не будет.

Я — хлеб. Я — жизнь. Меня взращивает земля — она хранит зёрна до срока, пока  твёрдое зерно не становится ростком и не начинает свой путь к солнцу. А люди срезают мои стебли, толкут, снимая всю шелуху и пытаясь добраться до сердцевины. Они хотят есть, но питает людей не мука в сдобных калачах и пресных лепёшках, питает их земля и солнце, их священный союз, рождающий спелые колосья. Я — хлеб. Я — любовь.

Я очень стар, у меня много имён и лиц. Могу быть одним колосом, всем полем, я могу спрятаться в зерно и дотянуться до Бога. Кострубонько и Ярило, моё зерно — древний страдающий бог, брошенный в землю, погибший там и возродившийся густым колосом. Бог Спас и жертва ему — Спасова борода, «сриблом-златом обвита, красным шовком обшита», пучок моего несжатого жита, оставленного на поле. Это жито и есть сиротская доля — людская доля. Мои колосья — приют для птиц и полевого духа, превратившегося в козу. Последний сноп моих колосьев — именинник, дидух, дид — его приносят в хату, одевают как ляльку и ставят под образами, сберегая целый год, чтобы потом заменить на нового. У меня много имён и лиц. Я — хлеб. Я — жизнь. Я — любовь. И я — смерть ради жизни.

Сейчас я — соломенная лялька, дидух[24]. Вместо головы — колосья и сухоцвет, руки и туловище обмотаны пенькой, в юбку вплетена узором тонкая прочная соломинка. Это Соломиина работа, никто в семье лучше не украсит квитками хату, не вышьет подол-питочку, не соткёт палатары, не пошьёт рубаху. У Франи и Любы всё в руках спорится — и работают ладно, и живут дружно. Но у Соломии пивни на палатарах вот-вот закукарекают, квитки расцветут, у девчат же — нитка к нитке, а узор выходит простым. Молчат пивни, застыли квитки. Не те руки, не те глаза, не видят они красоту, что открылась Соломии, не могут её повторить.

Дидухов меняют каждый год, но я здесь задержался. Людям нынче не до обычаев и поверий, вот и живу под образами в красном углу хаты. Слушаю молитвы, обращённые не ко мне. Я ведь не бог, простая соломенная лялька. Чаще всего сюда прибегает десятилетняя Люба. «Боженька, поверни матусю! — говорит девочка, стоя на коленях. — И прости, що їла в пост ковбасу за грубкою. Я гадала, ти не бачиш!»[25] Дед Прокип с Докией совсем глухие стали, им не докричишься. Франя всё больше о хлопцах говорит. Любе даже посоветоваться не с кем, вот она и приходит сюда, к своему придуманному богу. «А ще, — вспоминает Люба, — у нашій Чорнушки скоро телята будуть, та… я читати навчилася!»[26] Люба рассказывает всё, что приключилось с ней за день, всё, что сказала бы маме, будь Соломия рядом.

Франя молится сдержанно. Бога почти ни о чём не просит, больше надеясь на свою смекалку. Только одно она изменить не может и смиренно опускает голову прежде чем прошептать: «Господи, нехай мама повернеться до мого весілля…»[27] Франя собрана и серьёзна. Но стоит ей отойти от красного угла, как хата переворачивается вверх дном от её бурлящей натуры и зычного голоса. Весь день из открытой двери в сенях несётся Франин смех — никого без подковырки не отпустит.

Прокоп приходит редко, долго молчит. Говорит не с богом, с собой. «А що, якби…»[28] — всё чаще звучит в его мыслях. И он перебирает в голове события давних лет. Если бы Соломия осталась с Леонтием, если бы Леонтий выжил, если бы Герасим не пошёл работать к немцам с его, Прокопа, молчаливого согласия, если бы они не дали уйти Герасиму одному в лес, если бы он остановил Соломию той ночью, он ведь знал, что дочь идёт на колхозное поле, или, заслышав крики, отбил бы её у надзирателя… Слишком много «якби», он путается в них и уходит ни с чем. Почему старость не даёт покоя его голове? Он хотел бы всё забыть, сидеть на лавке и смотреть на своих девчат. Он путает имена и часто зовёт то одну, то другую Соломийкою.

Тяжелее всего с Докией. Она вроде бы приходит к образам, а на самом деле — ко мне. Читает краткие весточки от Соломии. Не плачет и не молит, но предлагает угоду. «Забери у мене, віддай їй»[29], — требует Докия и смотрит прямиком в моё соломенное лицо. И Волос, и Ярило, Кострубонько, Илья и Спас, полевые божества всех времён оживают в моих высохших от времени сплетённых рукой Соломии колосках. Боги любят угоды, особенно с людьми. Особенно с теми, кто в отчаянии. И сквозь моё непрочное соломенное нутро рвётся божье любопытство, чужие глаза, не мои нарисованные, рассматривают Докию, будто гадая о выкупе, что за неё можно взять? За окнами хаты жаркий полдень висит напряжённой тишиной — ни жужжания шмеля, ни шелеста листьев в кронах, ни шагов. Боги качают косматыми головами, цокают языками — прицениваются, думают. И наконец хлопают мосластыми руками по коленям! «Добре[30], — говорят боги и сухостой с колосьями, что у меня вместо головы, едва заметно подрагивают, — вернём тебе доньку. Только кто-то потом проживёт за неё непрожитое! Сама выберешь кто!».

Докия слышит их, хоть и не понимает этого. Она стоит, опустив голову, медлит.

Мне хочется крикнуть: «Нет! Не соглашайся, ни за что! Лучше уж сейчас отгоревать!». Я берегу этот дом и его людей не один год, я знаю, как деликатно стучится лихо, когда переступает порог хаты, я научился различать его шаги. До сих пор у меня получалось прогнать его. Докия, зачем ты попросила?! Зачем?!