Хлеб Соломии

— Добре, — еле слышно Докия повторяет вслед за богами.

Веточка полыни с моей головы падает в руку Докии — договор скреплён. Она уходит, а я остаюсь. В хате темнеет, она наполняется тяжёлым духом. Никто этого не заметит, только я. И ничего не поделаешь. Остаётся только ждать…

Дни идут за днями, ко мне всё так же приходят — молиться и просить — они не знают о том, что в хате живёт темнота, и вместе с домашними забываю об этом и я.

На дворе играют свадьбу Франи — на столе пузатые бутыли с вином, тарелки с мясными пирогами, миски с борщом и холодцом. Прокоп пригласил из Песчанки фотографа, и тот установил какой-то странный ящик на треноге и всех заставляет смотреть в него. Сосед Михайло наигрывает на аккордеоне, молодые пляшут. Шум, гам, одним словом — весілля. Франя смеётся и не даёт никому сидеть за столом, всех тянет в танец, а кто не может — тем подливает из пузатых бутылей в стаканы и заставляет пить до дна. Сегодня ей особенно горько, что мамы нет рядом, поэтому она должна веселиться в два раза больше, чтобы чем-то перекрыть эту горечь. И Франя хватает Ивана за руку, не ждёт, пока жених сам поведёт её, и кружит в танце…

А через два года возвращается Соломия. Вместо десяти лет срока — в тюрьмах и на каторге всего лишь семь. Всего лишь? Соломия так не считает — в ней убили веру, а после этого — что три, что пять, что двадцать лет. Всё одно. К прежней жизни её ничто не вернёт.

Когда Соломия снова видит свою хату, она роняет дорожную торбу и без сил опускается в траву. Всё родное и одновременно чужое. Это потому что она стала сама себе чужой.

Девчата бегут встречать её как в детстве — красивые, уже взрослые, но для неё маленькие — какими она запомнила Франю и Любу перед своей семилетней отлучкой. Её обнимают, целуют, а она невольно отстраняется. Соломии кажется, на ней налипла грязь, что вовек не отмоешь, она не хочет марать ею своих детей…

Столыпинский вагон для заключённых, каждое купе за решеткой. Обыски в тюрьме, стыд и отчаяние, когда шарят по голому телу, что им там искать? От уборной вонь — и никуда от этого не деться. На окне козырёк, вместо домика на опушке леса, бескрайнего поля и ручья — узкая полоска неба. В тесном прогулочном дворе не растёт ни одной травинки. Всё, к чему Соломия привыкла, пусть заработанное тяжёлым трудом, исчезает, будто его и не было. Иногда она думает, что деревья, цветы, её дочери, батьки, её любимые привиделись, и она всю жизнь провела, опираясь на мокрый камень с запахом плесени. Она пишет письма, но их не берут. Всё чаще Соломии снятся Леонтий и Герасим. Её зовут! Соломия испытывает странное облегчение. Она ворует чулки у одной из своих сокамерниц, дожидается, пока надзиратель глянет в глазок и цепляет за балку заранее приготовленную петлю. Это не самогубство[31], она всего лишь закончит кем-то начатое. Но внезапно просыпаются жінки[32], начинают кричать, и охранники волокут её в карцер — совершенно голую. Карцер — тёмный высокий чулан, под потолком горит тусклая лампа, всё время мигая. Сколько Соломия проводит там времени, она не знает, всё сливается в одну бесконечную промозглую ночь. Соломии кажется, что она — утопленница и лежит на дне ручья не один век. Она хочет позвать кого-то, но все имена забыты. После карцера Соломия не пишет писем и не просит их отправить. Когда заключённых выводят в баню, открывают двери всех камер, Соломия не смотрит по сторонам. Она боится увидеть лицо и не узнать. Идёт, прихрамывая на левую ногу, покашливает. В карцере застудилась.

После трёх лет тюрьмы их отправляют на каторгу. В вагоне тесно и грязно, Соломия плачет — сегодня она снова видела небо, деревья, траву. Она не может прийти в себя до самой Колымы — просто дышит воздухом, смотрит по сторонам. Кто она? Что с ней будет? Соломия не знает. Прежняя она сгинула с первым неотправленным письмом, похоронена в карцере. Сейчас её место занимает кто-то другой. И этот другой ещё умеет чему-то радоваться… Не успев распределить заключённых по баракам, её насилует охранник — не особо прячась, прямо за сарайчиком, под улюлюканье товарищей красноармейцев. Соломия не вырывается и не закрывает глаз. Смотрит в звёздное небо и закусывает до крови губу. Горькая у неё судьба, другой уже не будет — приходят слова из чьей-то чужой жизни. Она вспоминает брошенный в ручей сноп и под тяжестью навалившегося мужского тела вдруг решает, что завтра снова напишет домой…

Соломия приходит в красный угол не помолиться, боги её не слышат, так думает женщина. Она приходит сюда прятаться. Когда рядом люди, Соломия чувствует на себе их тяжёлые взгляды. Они жалеют её и ещё — сторонятся, будто у неё испанка или круп. Даже доньки, кровиночки её, нет-нет и прячут глаза.

Меня ни о чём не спрашивают, и напрасно. Я бы предупредил, дал знак! С приездом Соломии чернота в хате веретеном крутится возле неё, густеет и застывает, как холодец из наваристого бульона. И всё, к чему прикасается это веретено, даёт трещины. Хата чисто побелена и выметена, а паутина невидимых расколов в каждом углу. Докия, ты спасла три года жизни дочери, но понимаешь, что отдала взамен? Нет, не понимаешь, а я знаю — эти трещины пойдут ветвиться по всей семье, затронут близких и дальних, вплетутся в их жизни и расколют их на мелкие щепки. Много ли это за три года чьей-то жизни? Не мне судить, я всего лишь соломенный оберег, сплетённый Соломией, когда она ещё умела любить.

Жизнь идёт своим чередом. Невесты-яблони сбрасывают цвет, поднимаются тюльпаны на тонких ножках, следом нарядные нарциссы, благоухает сирень, распускаются лилово-жёлтым петушки, на полях яркие пятна красных маков, и белые — ромашки, вслед им расцветает чайная роза и жасмин. Синий клематис вьётся по плетню, раскрывает разноцветные колокольчики мальва, сами всюду засеялись чернобривцы. А за плетнём — золотые шары рудбекии. Вскинутся майоры, зацветёт покрова. Стойкая сальвия и рябина — до самой зимы…

Весной Соломия решает строить свою хату — между домом батька Прокопа и лесом. Она часто болеет, её донимает кашель, да и нога после карцера не слушается, старая застуда никак не отпускает. Но Соломия привыкла жить с хворью, а уж когда хлопочет возле будущей хаты, совсем про болезнь забывает. У детей свои заботы, батьки совсем старые, но Соломии помогают кто чем может. Сбивают каркас-клетку из тонких поленьев, а между стойками и ригелями мостят деревянные колья и жерди, оплетая их хворостом, соломой, камышом, как плетут корзинки — продевая то сверху, то снизу. Когда каркас готов, мужчины рядом ссыпают глину, навоз, солому, сечку, заливают водой и пускают лошадей месить раствор копытами. Сами помогают вилами. И все дружно набрасывают лопатами смесь на каркас — кто снаружи, кто изнутри. А уже только потом разглаживают руками. Соломия проходит все стеночки своей хаты и любовно гладит каждую — чтобы ровненько, без зазубрин. Чтобы красиво.

Стенки оставляют сохнуть на несколько дней, а её, хозяйку, поднимают на руки и опускают в месиво глины и соломы. На счастье! Сколько того счастья осталось, думает Соломия, но улыбается вместе со всеми. Не часто ей теперь случается веселиться.

К концу травня[33] у мазанки вырастает камышовая крыша, стены становятся белыми — белеными. Соломия берётся за роспись, и расцветают на стенах хаты васильки и мальвы, жасмин и розы, сирень и петушки. Она выводит лепесток и плачет — знает, красота ничего не спасёт в её жизни, да и жизнь её уже никому не нужна, но она рада, что хоть что-то смогла сохранить непоруганным, чистым — как ручей в яру, как лес, который видит из окна…

Соломия приходит ко мне — на сей раз не прятаться, прощаться. Кашель выворачивает её наизнанку, к докторам она ехать отказывается. Ходит едва-едва, опираясь на палочку. Ни о чём не просит, знает — её время пришло. Ей здесь больше нечего делать. Она не родит детей, не полюбит, не выйдет на поле, никого не накормит, не защитит, никому не поможет. Она построила хату, она так хотела. Но пусть в ней живёт кто-то другой.

В окно бьётся птица — говорят, это к беде. Но Соломия понимает — пришли за ней. Она ложится на лавку и ждёт. Слышит голоса Леонтия и Герасима. Теперь это по-настоящему…

Девочки разъехались по другим сёлам, древние Прокоп и Докия живут на два дома. Бог им даёт года, только нелёгкие эти года. После смерти Соломии ко мне редко приходят. Забыли про образа, про дидуха. Оно и понятно. Сейчас посевами заправляют агрономы, а урожай собирают комбайны, к чему люду сухая солома и сухоцвет? Но я помню всё и всех. Я наполнен их желаниями до краёв, только кто теперь исполнит эти желания?

Невидимая паутина трещин никуда не исчезла, она отправилась вслед за Франей и Любой в новые дома в новые сёла, протянулась в город к тiтке Ирине, которая нянчила ещё маленькую Соломию, осела на приёмном ребёнке Прокопа Павле, пробралась к тiтке Варваре и её сыновьям. Семь сестёр и братьев у Прокопа — всем досталось. Вот плата за три года человеческой жизни, Докия, жизни твоей дочери — это много или мало?..

Я — хлеб. Я — жизнь. Я — любовь. И я — смерть. Смерть ради чего? Спросите у древних богов, и, может, они вам ответят.