Что я любил

Летом 1987 года Билл закончил "Подменыша". И по сей день это моя самая любимая работа из "сказочной" серии. Кстати, Джеку она тоже нравилась больше всех, хотя он видел в ней, прежде всего, рассказ о современном искусстве, вариации на тему отношений между подлинником, копией и стилизацией. Но, поскольку я все-таки знал Билла лучше, меня не покидало ощущение, что в этих семи "комнатках" разместилась притча, основой для которой послужили внутренние переживания самого художника.

В первой из них перед распахнутым окном, опершись руками о подоконник, стояла скульптурная фигурка мальчика в пижаме. Мальчугану было лет десять-одиннадцать, как Мэту с Марком. На дворе сгущались сумерки, и в соседнем доме горели три освещенных окна. В каждом из них Билл нарисовал какую-то сценку: вот человек говорит по телефону, вот старуха с моськой, вот обнаженная парочка, лежащая рядышком на кровати. В комнате у мальчика царил беспорядок, всюду валялась одежда и игрушки. Некоторые из них Билл написал прямо на полу, другие сделал трехмерными, так что получились миниатюрные скульптуры. Придвинувшись к коробу почти вплотную, я заметил у мальчика в правой руке иголку и катушку ниток.

Во второй "комнатке" этого же короба мальчик уже спал. Справа от его кровати было окно, через которое в спальню влезала вырезанная из бумаги женщина. При взгляде на нее становилось не по себе именно из-за того, насколько грубо она была намалевана. Ее непропорционально большая голова, короткие руки, выгнутые под каким-то немыслимым углом колени придавали ей сходство с детским рисунком. Одну ногу она уже перекинула через подоконник, и мне сразу бросилась в глаза туфля, сидевшая на бумажной стопе. Это была туфля Люсиль.

В третьей сцене странная гостья вынимала спящего мальчика из кровати. Следующая часть работы представляла собой уже не трехмерную комнату, а плоское живописное панно, вынесенное вперед и закрепленное по краю короба. На холсте была изображена все та же женщина, несущая мальчика по ночному Манхэттену, где-то в районе Бриллиантового ряда на углу 47-й улицы и Шестой авеню. Ее фигура, до этого просто вырезанная из листа бумаги, теперь словно бы обрела глубину. Это была уже не бумажная кукла; она казалась такой же объемной, как и мальчик, спящий у нее на руках. Она шла на зрителя на чуть присогнутых ногах, ссутулившись, и только лицо ее оставалось прежним: две точки вместо глаз, вертикальная линия вместо носа и такая же, только наискось, заменяющая рот. В пятом коробе ее изображение из живописного стало скульптурным, но овал лица по-прежнему представлял собой грубо намалеванную маску. Она, склонившись, смотрела на мальчика, все сжимавшего в руках катушку ниток и иголку. Он лежал теперь внутри стеклянного ящика. Рядом с женщиной стоял другой мальчик, как две капли воды похожий на того, в прозрачном гробу. Глаза его были закрыты. Шестая сцена была точной копией четвертой: та же ссутулившаяся женская фигура, спящий мальчик и 47-я улица. Когда я впервые увидел всю работу целиком, я специально пристально вглядывался в это повторное изображение, силясь найти хотя бы одну отличительную черту, хотя бы намек на различие, но там не было даже намека. Всю нижнюю часть короба Билл отвел под финальную сцену, представлявшую собой ту же комнату, в которой начиналась сказка. Женщина исчезла. Один из мальчиков — очевидно, тот, второй, — сидел в кровати. Он улыбался и потягивался, задирая руки вверх. Комнату заливало утреннее солнце.

Впервые Билл показал мне эту работу в Вермонте, в своей летней мастерской. Стоял дождливый августовский день, и кроме нас двоих в "Бауэри номер два" не было ни души. Свет, пробивавшийся в оконце, казался жидким и серым. Я спросил Билла, где он взял такой необычный сюжет. Оказалось, он его придумал сам.

— Существует масса народных сказок о подменышах. Очень распространенный сюжетный ход. Знаешь, злые гномы крадут младенца, подменяют его двойником, а подмены никто не замечает. Это перепев извечного мифа о двойниках, который можно найти где угодно, начиная с оживших статуй Дедала и Пигмалиона и кончая преданиями древних кельтов и сказками американских индейцев. Близнецы, двойники, отражения. Или вот, скажем, Декарт. Я не рассказывал? Представляешь, он повсюду возил с собой механическую куклу, как две капли воды похожую на его любимую племянницу, которая утонула.

— Где ты это взял?

— Где-то слышал. Или читал, не помню.

— Это апокриф!

— Конечно, но все равно класс! Я впервые начал думать об этом после истеричек. Ведь, по сути дела, пациентки Шарко под гипнозом превращались в тех же подменышей. Тело хоть и оставалось прежним, душа переставала быть собой, превращаясь в свое подобие. А все эти рассказы о летающих тарелках, о пришельцах, которые вселяются в людей? Если вдуматься, все то же самое, опять двойники, выдающие себя за другого, опять подмена "я", опять либо некое бездушное существо, обретающее жизнь, либо превращение живого в неживое.

Я наклонился и указал на миниатюрную туфлю:

— А это тоже двойник?

— Чей?

— Той туфли, что была на первом портрете Вайолет.

Билл смешался.

— А ведь и правда, — выдавил он. — Я же тогда написал туфлю Люсиль. Я и забыл.

— Ты хочешь сказать, что это получилось случайно? — удивленно спросил я.

— Конечно.

Он посмотрел куда-то в сторону, взял отвертку, которая лежала на рабочем столе, и принялся вертеть ее в руках, а потом сказал:

— Кстати, ты знаешь, что она выходит замуж?

— Люсиль? За кого?

— За какого-то писателя. Преподает в Принстонском университете. Они давно встречаются.

— Как его зовут?

— Филип Ричмэн. Знаешь книжку "Пасхальный базар"? Это его.

— Впервые слышу.

Билл покатал отвертку в ладонях.

— Ты не поверишь, но я сейчас даже представить себе не могу, что мы были женаты. Я иногда спрашиваю себя: как это вообще могло случиться? Она ведь меня не то что не любила, я ей даже не нравился. Даже влечения какого-то, и того не было.

— Почему ты так решил?

— Она сама сказала.

— Ну, в запале чего только не скажешь. Я думаю, ей просто хотелось ударить тебя побольнее. Зачем ты этому веришь? Это же чушь!

— Нет. Она сказала не мне. Мне она никогда таких вещей не говорила. Она сказала об этом другому человеку, а уж этот человек передал мне.

Я вдруг вспомнил голоса Билла и Люсиль, ворвавшиеся в раскрытое окно нашей квартиры той давней весенней ночью.

— Все равно, — упрямо продолжал я, — этого просто не может быть. Зачем ей тогда было выходить за тебя замуж? Ради денег? Так у тебя в ту пору не было ни гроша.

— Да нет, Люсиль сказала правду. Она не умеет врать. Рассказала она это одной нашей доброй знакомой, знаешь, бывают такие, сперва доложат, кто какие гадости о тебе говорил, а потом давай сочувствовать, на плече рыдать. Только на этот раз гадости обо мне говорила моя же собственная жена.

— Но почему она сама тебе все не объяснила?

— Наверное, не смогла.

Билл помолчал, потом заговорил снова, пристально глядя на отвертку, которую по-прежнему крутил в руках:

— Только после того, как мы стали жить вместе с Вайолет, я вдруг понял, до какой степени ненормальной была моя жизнь с Люсиль. Вайолет настоящая, в ней столько жизни! Она все время норовит меня обнять, каждую минуту говорит, что любит. Я в жизни не слышал от Люсиль ничего подобного.

Билл снова замолчал.

— Представляешь, ни разу!

Он поднял на меня глаза.

— День за днем, долгие годы я жил не с ней, а с кем-то вымышленным, кого сам себе придумал.

— Но я все равно не понимаю. Если она вышла за тебя замуж, значит, все-таки любила!

— Да нет. Она просто слабый человек, а я не оставил ей выбора.

— Ну, знаешь, — возмутился я, — у человека всегда есть выбор, и он сам должен нести ответственность за свои поступки.

Билл опять уставился на эту несчастную отвертку:

— Она беременна. Мне сказала, что все получилось случайно, но теперь они собираются пожениться. Судя по голосу, у нее все хорошо. Будут жить в Принстоне.

— А Марк? Она его заберет?

— Не знаю. Я уже понял, что, как только я начинаю настаивать на том, чтобы Марк жил со мной, он немедленно становится ей очень нужен. Если же я ничего не говорю, он нужен ей куда меньше. Наверное, она хочет, чтобы Марк сам принял решение. Вайолет очень переживает. Она ничего хорошего не ждет и боится, что Люсиль отберет его у нас. Когда дело касается Люсиль, Вайолет испытывает какой-то… какой-то суеверный ужас.

— Суеверный? — переспросил я.

— Именно. Я не знаю, как выразиться точнее. Ей кажется, что Люсиль обладает незримой властью над нами, причем не только когда речь идет о Марке…

Мне не хотелось поддерживать этот разговор. Я убеждал себя, что Люсиль обретет заслуженное счастье. Новый ребенок, новая семья… Наконец-то она сможет вырваться из своей убогой квартирки на углу 3-й улицы. И все же, несмотря на всю благостность этой перспективы, я не мог отделаться от ощущения тревоги и понимал, что Люсиль для меня — тайна за семью печатями.

В последнюю ночь, которую мы провели в Вермонте, я вдруг проснулся и увидел, что Эрика сидит на краешке кровати. Я было решил, что ей просто нужно в уборную, перевернулся на другой бок и собрался спать дальше, но сквозь сон услышал ее шаги в коридоре. Она шла не в уборную. Я встал и пошел за ней. Эрика стояла перед дверью в комнату мальчиков, глядя перед собой широко открытыми глазами и легонько касаясь пальцами дверной ручки, но почему-то ее не поворачивая. Вдруг она отдернула пальцы и начала водить ими в воздухе, как делает иллюзионист перед тем, как показать фокус. Когда я подошел ближе, Эрика посмотрела на меня. Мальчишки, как всегда, спали с ночником, поэтому тонкая полоска света пробивалась сквозь щель между дверью и порогом, чуть выхватывая из темноты лицо Эрики. Она спала! Я вспомнил вдруг, что лунатиков нельзя будить, поэтому ласково взял ее под руку и повел назад, в спальню, но в ответ на мое прикосновение она вдруг громко вскрикнула высоким напряженным голосом:

— Mutti!

Я вздрогнул и выпустил ее локоть. Она вновь застыла перед дверью, осторожно поднося указательный палец к ручке и тут же его отдергивая, словно обжегшись. Наклонившись к ее уху, я зашептал:

— Эрика, это я, Лео. Пойдем, ляжем. Пойдем.

Она снова посмотрела на меня в упор и сказала:

— Это ты, Лео? Ты откуда?

Я обнял ее за плечи и осторожно повел по коридору в спальню, потом уложил в кровать и сел рядом, не отнимая руки. Так, держа руку у нее на плече, я просидел почти час, бдительно следя за каждым ее движением, но она лежала не шелохнувшись.

В детстве я тоже называл свою маму "Mutti", и это слово вдруг как будто пробило в душе глубокую штольню. Я думал о матери, но не о той, какой она стала с годами, а о молодой. Лежа в постели, я внезапно отчетливо вспомнил, как она пахла, когда наклонялась, чтобы поцеловать меня, — пудрой и чуть-чуть духами. Я чувствовал ее дыхание на своей щеке, чувствовал прикосновение ее пальцев, когда она гладила меня по голове. Du musst schlafen, Liebling. Du musst schlafen [8]. В моей лондонской комнате не было ни единого окна. Я лежал и колупал обои с нарисованными листьями плюща до тех пор, пока не проступила широкая полоска желтой неоштукатуренной стены.