Что я любил

Благодаря Мэту я вспомнил о сокровенных тайнах своего отрочества, о теплой влаге на животе и в паху, мгновенно остывавшей, как только кончался сон, о припрятанном под кроватью рулончике туалетной бумаги, необходимой после вечерних сеансов мастурбации, о том, как я крался в уборную, чтобы спустить в унитаз грязный испачканный бумажный комок, и, затаив дыхание, прислушивался к скрипу половиц; банальные выделения собственного организма жгли мне руку, как краденое. Сквозь призму времени мое детское тело может показаться забавным, но тогда я не видел в нем ничего забавного. Я теребил три жестких волосинки, которых еще вчера не было у меня на лобке, и каждое утро рассматривал подмышки, надеясь, что там тоже что-то выросло. Я содрогался от возбуждения и вновь погружался в болезненное одиночество, вызывавшее терзания нежной плоти. Мои мысли снова и снова занимала женщина, о которой я давным-давно и думать забыл — моя учительница танцев. Ее звали мисс Рид. У нее изо рта пахло мятными лепешками, а грудь была усыпана веснушками. Она носила пышные платья на тоненьких бретельках, и всякий раз во время фокстрота или танго бретелька соскальзывала с ее полного белого плеча. Господи, думал я, ведь Мэта все это ждет, и никакие объяснения тут не помогут. У мужающего тела свой язык, и уединение — его первый учитель. Несколько раз той весной я заставал Мэта перед "Автопортретом", который висел у нас в гостиной уже тринадцать лет. Он водил глазами по пышному телу юной Вайолет, задерживая взгляд на маленькой желтой машинке, притормозившей чуть пониже лобка, и я вдруг увидел знакомый холст, как в первый раз, — во всей его бешеной чувственной мощи.

Эта ранняя работа Билла и другие холсты из той же серии вдруг приобрели пророческое звучание — так, словно художник еще много лет назад знал, что рано или поздно его модель вместит в себя тела других людей, разъевшихся до необъятных размеров или заморенных голодом до скелетоподобия. Среди тех, кого Вайолет регулярно навещала, была молодая жительница Квинса по имени Анджи Нотт. Она никогда не выходила из дому, в котором жила вместе с матерью, тоже толстухой, но не такой, как сама Анджи, которая весила сто шестьдесят килограммов. У миссис Нотт была маленькая мастерская по пошиву штор на заказ, и Анджи вела всю бухгалтерию.

— В шестнадцать лет она окончила школу, села дома и с тех пор только толстеет и толстеет, — рассказывала Вайолет. — Она всегда была толстой, и в младенчестве, и в детстве, а мать только знай ее пичкала. Анджи превратилась в постоянно жующий, ненасытный рот, в ходячее вместилище для кексов, сливочных тянучек, соленого печенья и глазированных хлопьев. Все это она ела пачками.

Вайолет показывала мне фотографии Анджи.

— Толстые люди по сравнению с ней просто худышки, — вздохнула она. — Такое ощущение, что она сделала собственное тело пещерой, где можно спрятаться. Ты не поверишь, Лео, но я ее понимаю. Ей кажется, что окружающий мир таит в себе опасность, а среди этих толстых складок ей не страшно, даже если в перспективе маячит диабет или гипертония. На ярмарке невест она вообще не котируется, кому нужен этот студень? Так она только рада.

Иногда Вайолет ездила не к Анджи, а к Кэти, находившейся на лечении в нью-йоркской больнице. Вайолет называла ее "Екатерина Сиенская", потому что она напоминала ей почитаемую доминиканцами Екатерину Бенинказа из Сиены, строжайшую постницу, уморившую себя голодом.

— Она блюдет чистоту строже и беспощаднее, чем иная монахиня, — рассказывала Вайолет. — Но в этой чистоте есть что-то чудовищное. Ее умишко загнан в очень ограниченное, узенькое пространство, но он там постоянно движется, понимаешь? Дай ей волю, она заведет свою волынку про пользу голодания и будет твердить об этом с упертостью замшелого средневекового алхимика. Стоит ей съесть кусочек печенья, как она чувствует себя согрешившей и зашлакованной. На нее смотреть страшно, но глаза ее светятся от гордости. Родители, конечно, виноваты: не вмешались вовремя. Они не понимали, что с ней происходит. Их Кэти всегда была такой хорошей девочкой. Конечно, нельзя было ждать так долго. По сути дела, она — зеркальное отражение Анджи, тоже ищет прибежища, но не в складках жира, а в панцире девства и чистоты. Врачи подозревают нарушения кислотно-щелочного баланса, так что она может погибнуть.

И Анджи, и Кэти, и десятки им подобных, разумеется под вымышленными именами, стали героинями книги Вайолет. Она считала, что за каждым психическим отклонением стоит не просто конкретная жизненная история, но и общая истерия по поводу еды, захлестнувшая Америку. Вайолет даже придумала термин — "социологический вирус". Почему вирус? Как она мне объясняла, вирус сам по себе не является ни живым, ни неживым. Его активизация зависит прежде всего от носителя. Уж не знаю, какое влияние новые знакомые Вайолет возымели на Билла, но в своей новой работе он снова вернулся к теме голода.

Билл задумал "Путешествие О" как вариации на тему азбуки. Эрика первая окрестила его серию из двадцати шести коробов, по числу букв в английском алфавите, "Великой американской эпопеей Билла". Он был очень доволен и частенько сам пользовался этим названием, добавляя, что работа предстоит масштабная, как над настоящим романом-эпопеей. Каждый короб представлял собой стеклянный куб высотой тридцать сантиметров. Прозрачные стенки позволяли рассматривать содержимое со всех сторон. Внутри находились персонажи, олицетворявшие ту или иную букву, которая была либо нашита, либо нарисована у них на груди. О, главный герой "романа", художник, был точной копией Ласло, за одним только исключением: Билл сделал его рыжим и длинноносым. Последнее я истолковал как аллюзию на Пиноккио.

Билл, казалось, позабыл обо всем на свете, кроме своей азбуки. Мастерская была завалена рисунками, крохотными подмалевками, пестрыми лоскутками ткани, записными книжками, куда Билл заносил цитаты из книг и плоды собственных размышлений. Так, на одной странице соседствовали строчки из труда Романа Якобсона, какие-то выписки по каббале и название мультика про утенка Даффи, наверное, чтобы не забыть. На эскизах О то разбухал, то съеживался, в зависимости от обстоятельств. На одном, например, чахлый О валялся на узкой койке, бессильно свесив голову на тонкой шейке и не сводя глаз со своего же натюрморта с ростбифом. Я обожал этот рисунок.

Я тогда был частым гостем в мастерской. Билл заказал для меня ключи, чтобы я мог входить без стука, не отвлекая его от работы. Как-то вечером я застал его распростертым на полу. Он лежал на спине и пристально смотрел в потолок. Рядом валялись четыре пустых куба и несколько маленьких куколок. Когда я вошел, Билл даже не шелохнулся. Я сел на стул в углу и терпеливо ждал. Прошло минут пять. Наконец он поднялся и сказал:

— Спасибо, дружище. Мне срочно нужно было обдумать одну штуку. Это касается В.

В другой раз я мог прийти и обнаружить, что он сидит на полу по-турецки и сосредоточенно шьет либо крошечные кукольные одежки, либо самих кукол. Не поднимая головы от своего рукоделья, он весело бросал мне: "Привет!" — и тут же пускался в разговоры.

— Лео, дорогой, — заявил он мне однажды вечером, — как здорово, что ты пришел! Познакомься, это мама О.

Он протянул мне длинную тощую пластмассовую куклу с розовыми глазами.

— Да, да, многострадальная матушка нашего О, собственной персоной. Терпеливая, безответная, но на злодейку, правда, слабовата. Любит хлебнуть.

Он щелкнул себя по горлу.

— Я назвал ее X. А отца зовут У. Он вообще ни разу во плоти не появляется. Это скорее некий символ. Так, маячит себе вдали. Или стоит над душой у О. Бесплотный образ. Но, однако же, сына они зачали и на свет произвели. А что? На пересечении оси X с осью У находится О. Все очень логично. X — это "экс", то есть "бывший". Значит, бывшая, брошенная жена, на которой крест поставили. Кроме того, X — это какая-то неизвестная точка "икс". Но буква X означает еще и "целую", когда стоит в конце письма. Значит, она его все-таки любит. А папеньку, этого самого У, так просто не найдешь, он как "игрек" в задачке с двумя неизвестными. Здорово, да?

Билл захохотал. Звук его голоса вдруг напомнил мне голос Дана. Мой вопрос "А как твой брат?" прозвучал довольно неожиданно, вне всякой связи с предыдущим разговором, но Билл ответил:

— Как обычно.

Он на секунду помрачнел и добавил:

— Все как всегда.

Каждый раз, когда я приходил, на полу или на рабочем столе меня ждали новые герои. Как-то в марте я увидел в мастерской плоскую фигурку из проволоки, обтянутую тонким муслином, который выглядел не как платье, а как прозрачная кожица. Проволочная куколка стояла на коленях, воздев руки в отчаянной мольбе. Увидев у нее на груди нашитую букву Е, я подумал о святой Екатерине Сиенской.

— Это Ј, подружка О. Она ничего не ест, морит себя голодом.

Рядом лежали две маленькие тряпичные куколки, крепко обнимавшие друг друга за плечи. Поднеся эту сдвоенную фигурку к глазам, я понял, что мальчики — брюнет и шатен — срослись на талии, как сиамские близнецы, и у каждого к груди была пришита буква М. На секунду мне стало не по себе от столь откровенного намека на Марка и Мэтью. Я вертел кукол в руках, силясь угадать в нарисованных личиках какие-то различительные черты, но они были абсолютно одинаковыми.

— А мальчишки, что, тоже здесь будут? — спросил я.

Билл поднял голову и ухмыльнулся:

— Ну, в виде вариации на тему. Я хотел сделать из них младших братьев для О.

Я осторожно положил куколок туда, откуда взял, — на стеклянный куб, стоявший передо мной на столе.

— Ты уже видел младшего брата Марка?

Билл прищурился:

— Прикажете понимать это как свободную ассоциацию или попытку усмотреть скрытый смысл в моих малютках?

— Что, спросить нельзя?

— Никого я не видел. Мне показали карточку — маленький сморщенный младенец с огромным ртом.

Хотя "Путешествия О" никоим образом нельзя было назвать прямым отражением жизни автора и детали во многом не совпадали, я никак не мог отделаться от ощущения, что ожившие буквы, продвигавшиеся от одного короба к другому, — это иносказательная автобиография Билла, переведенная с языка внешнего мира на тайнопись мира внутреннего. Билл как-то обмолвился, что в самом конце О должен исчезнуть — не умереть, а истаять, просто раствориться в воздухе. В предпоследнем кубе он будет уже почти неразличим глазом, бледная тень самого себя, а в последнем пропадет совсем, и в его комнате на подрамнике останется незаконченный холст. Но что Билл хотел написать на этом холсте, я так и не узнал. Думаю, он и сам этого не знал.

В декабре в нашем доме произошла настоящая пропажа, пусть небольшая, но совершенно необъяснимая. На одиннадцатилетие Мэта я подарил ему швейцарский армейский нож с его инициалами, выгравированными на рукоятке. Торжественное вручение ножа сопровождалось краткой лекцией по технике безопасности. Мэт согласился на все "нельзя", среди которых самое важное заключалось в том, что нож нельзя брать с собой в школу. Мэт обожал свой ножик. Он носил его навыпуск на специальной цепочке, прикрепленной к брючному ремню.