Зови меня своим именем

ЧАСТЬ 2. Берма Моне

Я начал все осознавать только к концу июня. Очевидно, после Кьяры была целая череда cotte17: влюбленностей, увлечений, разовых ночей — кто знает, сколько. Для меня все сводилось к единственной мысли: его член побывал везде в Б. Каждая девушка коснулась его. Его члена. Он побывал в черт знает скольких вагинах и ртах. Картины в моем воображении меня не расстраивали. Я представлял, как она лежит лицом к нему, как его широкие, загорелые, лоснящиеся плечи двигались вверх и вниз. То же самое я представлял, обхватив его подушку ногами.

Лишь кратко взглянув на его плечи, пока он просматривал свои записи, лежа в раю, мне становилось интересно, где они побывали прошлой ночью. Как легко и свободно двигались его лопатки каждый раз, как он перемещался, как бездумно они ловили солнце. Были ли они на вкус как море для его очередной девушки, когда она их кусала? Или как его лосьон для загара? Или вкус был похож на запах простыней, в которые я однажды зарылся?

Как же я хотел такие же плечи. Может быть, если бы они у меня были, я бы не желал их так страстно?

«Muvi star».

Хотел ли я быть как он? Хотел ли я быть им? Или хотел ли я всего лишь обладать им? Или «быть» и «обладать» совершенно неточные глаголы для туго скрученного клубка желания: касаться чужого тела и одновременно быть им — это одно и то же? Словно это противоположные отмели реки, омывающей вас и его, его и вас, снова и снова в этом бесконечном цикле. Словно и сердечные камеры, наши люки желания, и провалы во времени, и ящик с фальшивым дном, который мы называем идентичностью, разделяют соблазнительную логику, согласно которой кратчайшее расстояние между настоящей жизнью и вымышленной, между тем, кем мы являемся, и тем, кем хотели бы быть, — это витая лестница Эшера, спроектированная с ехидной жестокостью.

Когда они разделили нас, тебя и меня, Оливер? И почему об этом знал я, и не знал ты? Хотел ли я именно твое тело, хотел ли лежать рядом с тобой каждую ночь? Или я хотел войти в твое тело, как если бы оно было моим собственным, точно так же, как я надел твои плавки, сгорая от вожделения, желая, чтобы ты вошел в меня, как если бы все мое тело было твоими купальными плавками, твоим домом? Ты во мне, я в тебе…

Тот день стал особенным. Мы были в саду, и я рассказал о только что прочитанной новелле.

— О рыцаре, который не знает, что лучше: сказать или умереть. Ты мне уже рассказывал.

Разумеется. Видимо, однажды я упомянул о ней и забыл.

— Да.

— Ну, так он сказал или нет?

— «Лучше сказать». Так ответила принцесса, но сама не спешила открыться в ответ, предчувствуя ловушку в его вопросе.

— Так он рассказал?

— Нет, он сплутовал.

— Выкрутился.

Это было как раз после завтрака. Нам обоим было не до работы в тот день.

— Слушай, мне надо забрать кое-что из города.

Кое-чем всегда были новые страницы перевода.

— Я могу съездить, если ты хочешь.

На некоторое время он замолчал.

— Нет, давай съездим вместе.

— Сейчас? — что на самом деле значило «серьезно?»

— У тебя есть занятие поинтереснее?

— Нет.

— Ну, так поехали, — он положил несколько страниц в свой потертый зеленый рюкзак и закинул его на плечи. С той нашей последней поездки в Б. на велосипедах он ни разу не звал меня куда-либо с собой.

Я положил авторучку, закрыл нотную тетрадь, поставил наполовину полный стакан лимонада на страницы и был готов ехать.

По пути к сараю, мы прошли мимо гаража. Как обычно Манфреди, муж Мафалды, спорил с Анчизе. В этот раз он обвинял его в излишней поливке, все это было неправильно — из-за нее томаты росли слишком быстро. «Они будут мучнистые», — жаловался он.

— Слушай, я занимаюсь томатами, ты занимаешься машинами, и мы все счастливы.

— Ты не понимаешь! В мое время мы пересаживали томаты только по какой-то причине, из одного места в другое, из одного места в другое, — продолжал настаивать он, — а ты еще и базилик рядом с ними посадил! Но, разумеется, такие как ты, побывавшие в армии, знают все!

— Ты прав, — проигнорировал его выпад Анчизе.

— Конечно, я прав! Даже знать не хочу, почему тебя не оставили в армии!

— Ты прав. Они не оставили меня в армии.

Они оба поприветствовали нас. Садовник подал Оливеру велосипед.

— Я выпрямил колесо вчера вечером, серьезная вышла работа. И подкачал шины.

Казалось, еще сильнее Манфреди не мог быть раздражен:

— С этих пор, я чиню велосипеды, а ты растишь томаты, — сказал задетый водитель. Анчизе криво усмехнулся. Оливер улыбнулся в ответ.

Едва мы доехали до узкой кипарисовой аллейке, ведущей к главной дороге в город, я спросил Оливера:

— У тебя нет от него мурашек по коже?

— От кого?

— От Анчизе.

— Нет, с чего бы? Я тут однажды рухнул по пути домой и исцарапался очень сильно. Анчизе настоял, чтоб я вымазался каким-то ведьминым отваром. А еще он починил мой велосипед.

Оставив одну руку на руле, он задрал футболку и показал большой синяк и ссадину у левого бедра.

— Он все равно меня пугает, — повторил я слова моей тети.

— Всего лишь пропащий одинокий человек.

Я бы хотел прикоснуться, приласкать эту ссадину. Мне хотелось ее боготворить.

По пути я заметил, что Оливер не торопится. Он не пребывал в своей обыкновенной спешке: не превышал скорости, не въезжал на холмы со своим естественным спортивным усердием. Он, казалось, не спешил вернуться к работе с рукописью, присоединиться к друзьям на пляже и (как бывало обычно) выбить меня из колеи каким-нибудь замечанием или жестом. Может, в тот день у него не было никаких интересных дел.

Это был мой момент в раю, и в силу своего возраста я уже знал: он не продлится долго. Я должен был насладиться им, не пытаясь как-либо повлиять, не уничтожая своими очередными неловкими решениями касательно нашей дружбы или попытками вывести ее на новый уровень. «Между нами никогда не будет дружбы, — думал я. — Это ничто, просто великолепная минута. ”Zwischen Immer und Nie. Zwischen Immer und Nie”. Между всегда и никогда. Целан».

Когда мы выехали на piazzetta, откуда открывался вид на море, он остановился купить сигареты. Он начал курить «Gauloises». Я никогда не пробовал «Gauloises» и спросил, могу ли выкурить одну. Достав одну cerino18 из коробка, он сложил ладони лодочкой у самого моего лица и зажег мне сигарету.

— Неплохие, да?

— Совсем неплохие.

«Они будут напоминать мне о нем и об этом дне», — мысль пришла вслед за осознанием, что он полностью исчезнет, не оставив и следа, менее, чем через месяц.

Наверное, впервые я позволил себе отсчитывать его оставшиеся дни в Б.

— Ты только взгляни, — мы вели велосипеды в утреннем солнце к краю piazzetta, откуда открывался вид на холмы. Чуть дальше и значительно ниже открылся потрясающий вид на море: несколько едва различимых полосок пены на гребнях волн, бьющихся в заливе о камни, напоминая огромных дельфинов, играющих в серф. Небольшой автобус поднимался вверх по холму, за ним медленно ехали три мотоциклиста, одетые в форму. Наверняка они жаловались друг другу на выхлопной дым.

— Ты знаешь, кто утонул тут недалеко?

— Шелли.

— И ты знаешь, что его жена Мария и друзья сделали, когда нашли его тело?

— Cor cordium19, — я вспомнил, что друг Шелли выхватил его сердце, прежде чем распухшее тело целиком объяло пламя — это была кремация на берегу. «Но почему он спрашивает меня?»

— Есть что-то, чего ты не знаешь?

Я взглянул на него. Это был мой момент. Я мог ухватить его или потерять, но в любом случае, никогда не смог бы просто забыть. Еще я мог бы в тайне съехидничать над его комплиментом, при этом сожалея обо всем остальном. Кажется, впервые в жизни я говорил со старшим, не подбирая слова заранее. Тогда я оказался слишком взволнован, чтобы планировать.

— Я ничего не знаю, Оливер. Ничего. Совсем ничего.

— Ты знаешь больше, чем любой тут в округе.

Он перенял мой почти трагический тон с мягкими интонациями, ласкающими приниженное эго.

— Если бы ты только знал, как мало я разбираюсь в действительно важных вещах.

Я держался на плаву, старясь ни утонуть, ни отплыть в безопасное место, просто оставался на месте, потому что именно здесь была правда — даже если я не мог ее произнести или намекнуть на нее, все-таки я мог бы поклясться: она была вокруг нас. Так мы могли бы сказать об утонувшем кулоне: «Я знаю, он где-то здесь». Если бы он только знал, если бы он только знал, что я давал ему все шансы сложить два плюс два и получить число, большее бесконечности.

Но если он понимал, он должен был подозревать, а если он подозревал, он должен был бы стать самим собой: смотреть на меня откуда-то из параллельной вселенной своим стальным, враждебным, остекленевшим, колким всезнающим взглядом.

Должно быть, он о чем-то внезапно догадался, бог знает, о чем. А может, он старался не выглядеть опешившим.

— И какие вещи важны?

Лукавил ли он в тот момент?

— Ты их знаешь. Сейчас из всех людей ты-то уж точно должен их знать.

Молчание.

— Почему ты говоришь мне все это?

— Потому что я подумал, тебе следует знать.

— Потому что ты подумал, мне следует знать, — повторил он мои слова медленно, пытаясь полностью вникнуть в их смысл, одновременно разбирая по частям. Тянул время, повторяя их. Железо раскалилось добела: куй, пока горячо.

— Потому что я хотел, чтобы ты знал, — выпалил я. — Потому что мне больше некому это сказать, кроме тебя.

Ну вот, я признался.

Зачем я сделал это? Какой был в этом смысл?

Я был готов немедленно оборвать себя и завести разговор о море, о погоде на завтра, о неплохой идее отца сплавать в И., как он обещал каждое лето, о чем угодно.

Но, к его чести, он не позволил мне свернуть в сторону:

— Ты понимаешь, что ты говоришь?

В этот раз я посмотрел на море и непередаваемо усталым тоном, который был моим последним шагом назад, моим последним укрытием, моим последним шансом спастись, сказал:

— Да, я знаю, о чем говорю, и ты не ошибаешься ни в чем, о чем мог подумать. Я просто не очень хорош в разговорах… Но ты волен больше не возвращаться к этой теме.

— Подожди. Ты говоришь о том, что думаешь, что я думаю о том, что ты сказал?

— Ага.

И теперь, выговорившись, я мог бы невозмутимо, мог бы слегка раздраженно повторять одно и то же, как схваченный преступник повторяет в очередной раз признание очередному полицейскому о своем ограблении магазина.

— Подожди меня здесь, я сбегаю наверх за бумагами. Никуда не уходи.

Я посмотрел на него с доверчивой улыбкой.

— Ты прекрасно знаешь, что я никуда не денусь.

«Если это не еще один шаг навстречу, то что?»

Ожидая, я взял оба наши велосипеда и прошел к военному мемориалу, посвященному молодым парням города, погибшим в битве на реке Пьяве во время Первой мировой войны. В каждом небольшом городке Италии был такой мемориал. Два небольших автобуса остановились на площади рядом, из них выходили пассажиры — пожилые женщины из соседних деревень, приехавшие за покупками в город. По периметру маленькой площади на маленьких шатких стульях с соломенными плетеными спинками и в аллейках парка на скамейках сидели старики. Мужчины в основном. Их одежда тоже была старой, приглушенного темно-серого или темно-коричнево цвета. Мне было интересно, сколько из них помнят молодых ребят, которых они потеряли в водах реки Пьяве. Им должно было бы быть не меньше восьмидесяти лет и минимум сто, чтобы быть старше погибших. К своему столетию ты, наверное, уже умеешь преодолевать потерю и горе… или они мучают нас до самого конца? К своему столетию ты забываешь братьев и сестер, сыновей. Никто ничего не помнит. Даже самое тяжелое, опустошающее ты забываешь. Матери и отцы давно погибли. Кто-нибудь их помнит?