Зови меня своим именем

***

— Это была моя вина? — спросил он, зайдя ко мне в комнату после обеда. Я не ответил. — Я придурок, да? — он улыбнулся и замолчал.

— Присядь на секунду.

Он сел у самого края моей кровати, подальше от меня. Как будто навещал в госпитале друга, раненого на охоте.

— Ты поправишься?

— Думаю, я справлюсь. Преодолею это, — я слышал, как многие персонажи книг говорили это. Это позволяло любимому человеку сорваться с крючка. Это позволяло каждому сохранить лицо. Это позволяло восстановить достоинство и мужество, вернуть панцирь и маски.

— Не буду мешать, тебе надо поспать, — слова внимательной медсестры. На полпути к выходу он обернулся. — Я буду неподалеку. Поправляйся, — обычно таким тоном люди говорят: «Оставлю для тебя ночник».

Я пытался дремать, но произошедшее на piazzetta, растерянность у военного мемориала Пьяве и наша поездка вверх по холмам в страхе и стыде, и бог знает чем еще, давили на меня. Казалось, это будет приходить ко мне каждое лето даже спустя годы: словно я уехал на piazzetta еще маленьким мальчишкой до Первой мировой, а вернулся калекой девяноста лет, запертый в этой спальне, которая даже не принадлежала мне.

«Свет моих глаз, — сказал я, — свет моих глаз, свет моего мира, вот кто ты такой, свет моей жизни». Что могло значить «свет моих глаз»? Часть меня хотела вспомнить, откуда на этой земле я взял такую бессмыслицу. Это была очередная чепуха, но я заплакал, и эти слезы мне хотелось утопить в его подушке, в его купальных плавках, мне хотелось, чтобы он коснулся их кончиком языка и стер всю печаль.

Я не понимал, почему он поставил на меня свою ступню. Еще одна уступка или жест солидарности, как его приятельское полуобъятие-полумассаж? Словно беззаботный толчок локтем между бывшими любовниками: они больше не спят вместе, но остались друзьями и иногда выбираются в кино? Мне вспомнился наш разговор. Была ли подведена черта: все навсегда останется между нами, и ничего другого не будет?

Я хотел сбежать из дома. Я хотел, чтобы скорее наступила осень, и я оказался отсюда как можно дальше. Оставил наш город с этим глупым «Le Danzing» и его глупой молодежью, с которой никто в своем уме не захотел бы дружить. Оставил моих родителей, и кузин, обожающих со мной соревноваться, и этих ужасных летних постояльцев с их заумными научными проектами. С ними всегда все заканчивалось одинаково — в моей части дома засорялись все ванны.

Что случится, если я увижу его снова? Пойдет ли у меня кровь, буду ли я плакать или кончу в свои шорты? А что если я увижу его зависающим с кем-то другим, как он любит это делать поблизости от «Le Danzing»? Что если вместо девушки это окажется парень?

Я должен был научиться избегать его, пресечь все возможности, одну за другой, как это делают нейрохирурги, отделяя один нерв от другого, одно мысленное-мученическое желание от следующего, прекратить выходить в сад позади дома, прекратить шпионить, прекратить выбираться в город по ночам, приучать себя понемногу каждый день, как наркоман: один день, один час, одна минута, одна тягучая топящая секунда вслед за другими. Это можно было устроить. Я знал: в этом не было будущего. «Предположим: он войдет в мою спальню сегодня ночью. А еще того лучше, предположим: у меня будет пара стаканов, я войду в его спальню и скажу простую истину прямо в лицо: «Оливер, я хочу, чтобы ты взял меня. Кто-то должен это сделать, и этим кем-то можешь быть ты. Поправка: я хочу, чтобы им был ты. Я постараюсь не стать худшим трахом в твоей жизни. Просто сделай со мной то, что ты бы сделал с кем-то, кого больше не надеешься увидеть в этой жизни. Я знаю, это не звучит особо романтично, но я завязал столько узлов, что мне нужно соответствующее гордиево обращение. Так что пошевеливайся».

Мы сделаем это. Я вернусь в свою спальню и почищу себя. И после я иногда буду класть ступню на его ногу и наблюдать за реакцией».

Это был мой план. Это был мой способ вытравить его из меня. Я хотел дождаться, когда все разошлись бы спать. Я дождался бы света в его комнате. Я вошел бы в его комнату через балкон.

«Постучу. Нет, без стука, — я был почему-то уверен, что он спит голый. — Если бы он спал не один? Я прислушаюсь на балконе, прежде чем войти. Если с ним кто-то окажется, и будет слишком поздно отступить, я скажу: «Упс, ошибся адресом». Да: «Упс, ошибся адресом». Легкомысленная шутка поможет спасти мое лицо. А если он будет один? Я зайду внутрь. Пижама. Нет, только пижамные штаны. «Это я». «Почему ты здесь?» «Не мог заснуть». «Хочешь, принесу тебе что-нибудь выпить?» «Мне нужно не это. У меня уже достаточно храбрости, пройти из своей комнаты в твою. Я пришел к тебе. Не усложняй, не говори, не называй причин и не веди себя, словно в любой момент готов закричать, призывая на помощь. Я гораздо младше тебя, и ты только выставишь себя дураком, пытаясь поднять на ноги весь дом или угрожая рассказать все моей матери». И сразу же я сниму свои пижамные штаны, и проскользну в его постель. Если он не коснется меня, то я коснусь его, и, если он не ответит, я позволю своему рту уверенно захватить те места, где я никогда не был прежде. Межгалактическое смешение, — забавное сочетание слов развлекало меня само по себе. — Моя звезда Давида, его звезда Давида, две наших подвески, как одна, два обрезанных еврея объединись как в незапамятные времена. И если ничто из этого не сработает, я возьму его. Он будет сопротивляться, и мы начнем бороться. Я заведу его, прежде чем он пришпилит меня к кровати, тогда я обниму его ногами, специально сделаю больно, задев ту ссадину от падения с велосипеда на его боку. Но даже если все это не сработает, то я окончательно признаю его полное неуважение ко мне. Я не буду ничего скрывать, и поэтому весь стыд будет принадлежать ему. Не мне. Потому что я пришел с правдой и обыкновенной человеческой добротой в своем сердце, но оставил все это на его простынях. Это будет напоминание об отказе молодому человеку, молящему о братстве. Откажись от него, и правда отправит тебя в ад одним из первых.

Что, если бы я ему не понравился? В темноте, как говорится, все кошки… Что, если я не нравился ему совсем? Тогда он мог бы хотя бы попробовать. Что, если бы он действительно расстроился и почувствовал себя оскорбленным? «Пошел прочь, ты, больной, гнусный, повернутый кусок дерьма». Поцелуй подтвердил: он мог бы оттолкнуть меня прочь. И что тогда сказать о ступне? Amor, ch’a nullo amato amar perdona».

Его ступня. Последний раз я так отреагировал не из-за поцелуя, а из-за мягкого нажатия большим пальцем на мое плечо.

Ох, еще кое-что. В моем сне. Он вошел в спальню и лег на меня сверху, а я не двинулся с места, притворяясь спящим. Небольшая поправка: в моем сне я все-таки пошевелился, едва-едва, но достаточно, чтобы сказать: «Не уходи, пожалуйста, продолжай. Только не говори “я так и знал”».