Зови меня своим именем

Нет.

Потому что я тебе никогда не нравился.

Нет. Потому что я плохой вариант для тебя.

Молчание.

«Поверь мне, просто поверь мне».

Я бы приподнял край своего одеяла.

Он бы покачал головой. «Даже на секунду?»

Снова покачал бы. «Я знаю себя», — сказал бы он в ответ.

Я уже слышал, как он говорил эти же самые слова раньше. Они значили: «Я скорее умру, но не смогу сдержаться, если начну, так что лучше я не буду даже начинать». Что за апломб сказать кому-то, что ты не можешь коснуться его, потому что знаешь самого себя.

«Что ж, раз ты ничего не можешь сделать со мной, можешь прочитать мне?»

Я остановился на этом. Я хотел, чтобы он прочитал мне историю. Что-нибудь из Чехова, или Гоголя, или Кэтрин Мэнсфилд. «Сними свою одежду, Оливер, и иди в мою постель, позволь мне чувствовать твою кожу, твои волосы на моей плоти, твои ноги на моих. Даже если мы ничего не сделаем, позволь нам обниматься, тебе и мне, пока ночь заполняет небо, позволь читать истории о беспокойных людях, кто всегда завершает жизнь в одиночестве, ненавидя его. Потому что они никогда не выносили быть наедине с самими собой…»

«Предатель», — я ждал скрипа его двери в комнату: открылась и закрылась. Предатель. Как легко мы забываем. «Я буду рядом». Кончено. Лжец.

Мне никогда не приходило в голову, что я тоже был предателем, что где-то на берегу в это самое время меня ждала девушка, которую ночь подряд, а я, как Оливер, не сказал ей, что передумал.

Я слышал, как он поднялся на лестничную площадку. Я оставил дверь в свою спальню намеренно приоткрытой, надеясь, что света в передней хватит высветить мое тело. Мое лицо было обращено к стене. Обращено к нему. Он прошел мимо моей комнаты, не остановившись. Не мешкая. Не сомневаясь. Ничего такого.

Я услышал, как его дверь закрылась.

Буквально спустя несколько минут он открыл ее вновь. Мое сердце подпрыгнуло. Я уже истекал потом и буквально чувствовал сырость на своей подушке. Еще несколько шагов. А затем закрылась дверь ванной комнаты со щелчком замка. Если он принимал душ, значит, у него был секс. Приглушенные звуки, зашумела вода. Предатель. Предатель.

Я все ждал, когда он выйдет, но он, казалось, собрался отмокать целую вечность.

В конце концов, я решил выйти в коридор, но моя комната оказалась совершенно темной. Дверь была закрыта — кто-то вошел и закрыл за собой? Я смог уловить запах его шампуня «Roger & Gallet». Он был такой насыщенный, совсем рядом, я мог протянуть руку и коснуться его лица. Он был в моей комнате, стоял в темноте, без движения, решаясь, разбудить ли меня или просто тихонько пробраться в кровать. Ох, благослови эту ночь. Молча, я напрягал зрение, стараясь разглядеть очертания халата. Я часто надевал его после него, все еще влажный, ярко пахнущий им. Длинный махровый пояс легко касался моей щеки, словно он был готов позволить халату упасть на пол. Он пришел босым? Закрыл ли он дверь в спальню? Был ли он возбужден так же сильно, как я, и упирался ли его член в полы халата? Поэтому моего лица касался пояс? Делал ли он это специально? Специально ласкал мое лицо? «Не останавливайся, не останавливайся, не останавливайся». Без предупреждения дверь начала открываться. Зачем открывать дверь сейчас?

Это был всего лишь сквозняк. Сквозняк закрыл ее. И сквозняк открыл ее. Пояс, лукаво щекотавший кожу, был ничем иным как всего лишь москитной сеткой, опускавшейся на лицо от дыхания. Снаружи по-прежнему вода лилась в ванной. Шел час за часом, а он все еще был там? Нет, это не душ, а смыв воды в бачке туалета. Он наполнялся до краев и спускал воду сам по себе, и так всю ночь. Я вышел на балкон и увидел тонкую, деликатную полоску светло-синего цвета. Уже рассветало.

Я проснулся вновь через час.

За завтраком (это вошло в привычку) я притворился, будто не замечаю его. Моя мать первой, даже не взглянув на Оливера, воскликнула: «Ma guardi un po’ quant’è pallido»30. Несмотря на грубую ремарку, мать всегда обращалась к нему формально. Отец взглянул поверх газеты и продолжил чтение. «Молю бога, что прошлой ночью ты сорвал большой куш, иначе мне придется отвечать перед твоим отцом». Оливер разбил вершину скорлупы яйца плоской ложкой, он так и не научился вскрывать их правильно. «Я никогда не проигрываю, Проф».

Он говорил со своим яйцом, пока отец говорил со своей газетой. «А твой отец одобряет?» «Я оплачиваю все сам и по-своему. Я сам обеспечиваю себя с подготовительной школы. Отец не может не одобрять». Я завидовал ему. «Ты много выпил вчера ночью?»

— Да… и всякое другое, — теперь он мазал хлеб.

— Не думаю, что хочу знать, — заранее предупредил отец.

— Как и мой отец. И если откровенно, не думаю, что я в принципе помню прошлую ночь.

Было ли это замечание в мою сторону? «Слушай, между нами ничего не будет, и чем скорее ты это осознаешь, тем лучше будет для нас».

Или все это было его дьявольское позерство?

Как же я восхищался людьми, которые говорили о своих недостатках и слабостях, как о дальних родственниках, с которыми они научились мириться, потому что от них нельзя отречься. Фраза «И всякое другое, что не важно помнить», как «Я знаю себя», намекала на ту сферу жизни, к которой имеют доступ только другие люди, не я. Как же я хотел сказать подобную вещь однажды. «Меня не беспокоит провал в памяти о прошлой ночи», — и в лучах утренней славы. Мне было интересно, что это за другие вещи, из-за которых надо принимать душ. «Принимал ли ты душ, чтобы взбодриться, освежиться, вернуть своему измученному телу силы? Или ты принимал душ, чтобы смыть с себя все следы прошлой ночи, ее непристойность и низость? Ах, объявить о своих слабостях, покачав головой, смыть их все прочь свежим абрикосовым соком, приготовленным артритными руками Мафалды, и облизать губы после!»

— Ты откладываешь свои выигрыши?

— Откладываю и инвестирую, Проф.

— Хотел бы я такие же мозги, как у тебя, в твоем возрасте, я бы избавил себя от многих ошибочных решений, — сказал отец.

— Ты и ошибочные решения, Проф? Честно говоря, не могу даже представить, чтобы ты принял неверное решение

— Потому что ты видишь меня как образ, а не как реального человека. И что еще хуже: как престарелый образ. Неверные решения, да. Каждый проходит через период traviamento31 — мы выбираем, как говорится, другой поворот жизни, другой путь. Как это сделал Данте. Некоторые восстанавливаются, некоторые делают вид, что восстановились, некоторые никогда не возвращаются, некоторые выходят из игры еще до начала, и некоторые от страха новых ошибок всю жизнь ведут неправильную жизнь.

Мать мелодично вздохнула. Это был ее способ предупредить компанию, что разговор может вылиться в импровизированную лекцию великого человека.

Оливер продолжил вскрывать второе яйцо.

У него были большие круги под глазами. И он действительно выглядел изможденным.

— Иногда traviamento становится правильным путем, Проф. Или таким же хорошим, как и другие варианты.

Отец, который уже закурил к тому моменту, задумчиво кивнул, это был его способ показать, что он не является экспертом в этой области и с большим удовольствием был готов послушать сведущих людей.

— В твоем возрасте я ничего не знал. Но сейчас все знают всё и говорят, говорят, говорят.

— Возможно, то, что надо Оливеру, это сон, сон, сон.

— Этой ночью, я обещаю, синьора П., никакого покера, никакого алкоголя. Я надену чистую одежду, пройдусь по своим записям и после ужина мы все посмотрим телевизор и сыграем в канасту, как старые люди в Маленькой Италии. Но сначала, — добавил он с чем-то, напоминающим усмешку, — мне надо встретиться с Милани. Вечером, обещаю, я буду самым послушным мальчиком на всей Ривьере.

Так это случилось. После короткого забега до Б. он стал «зеленым» Оливером на весь день, он стал ребенком, не старше Вимини, со всей ее прямотой и покладистостью. Он также привез огромный букет из цветочной лавки. «Вы сошли с ума», — сказала мать. После обеда он изъявил желание прикорнуть. Первый и единственный раз за все время его пребывания здесь. И в самом деле, после дневного сна (проснувшись только в пять) он сразу потерял лет десять: румяные щеки, отдохнувшие глаза, изможденность исчезла. Он как будто стал моего возраста. По уговору тем вечером мы уселись все вместе (гостей не было) и смотрели что-то романтическое по телевизору. Лучшей частью вечера было то, как все, даже Вимини, заглянувшая к нам, и Мафалда, у которой было свое «место» возле двери в гостиную, обсуждали каждую сцену, предсказывали конец, по очереди возмущались и насмехались над глупыми поворотами в истории, актерами, героями. «Почему, что бы ты сделал на ее месте?» «Я бы бросил его, вот что я бы сделал». «А ты, Мафалда?» «Ну, по моему мнению, ей стоило принять его, когда он попросил об этом впервые, а не колебаться так долго». «Я думаю точно так же! Она получила именно то, на что напрашивалась. Сама виновата».

Нас прервали только однажды. Это был звонок из Штатов. Оливер любил говорить по телефону экстремально кратко, практически обрывать звонки. Мы услышали его неизбежное «Бывай!», трубка повешена. Он никогда не комментировал эти звонки. Мы никогда не спрашивали.

Мы не успели сориентироваться, как он уже вернулся, сразу спросив, что пропустил по сюжету. Каждый вызвался добровольцем, желая заполнить этот пробел. Включая отца, чья версия произошедшего была менее подробной, чем версия Мафалды. Было очень шумно, в итоге все мы пропустили гораздо больше, чем Оливер за время разговора по телефону. Мы много смеялись. В какой-то момент, пока мы сосредоточенно следили за драматическим накалом страстей, в гостиную вошел Анчизе и, развернув мокрую старую футболку, показал вечерний улов: огромный морской окунь. Общим советом мы моментально проголосовали приготовить его на завтрашний обед и ужин. Отец решил налить всем граппы, даже Вимини несколько капель.

В ту ночь мы легли спать рано. Это был день истощения. Я спал очень крепко и долго. Когда я спустился, уже убирали завтрак со стола.

Я нашел его лежащим на траве со словарем по левую руку и желтой тетрадью под грудью. Я надеялся, он все еще будет либо изможденным, либо со вчерашним настроением. Но он был полностью погружен в работу. Мне было неловко нарушить тишину. У меня был соблазн отступить и снова делать вид, будто я его не замечаю. Однако сейчас это казалось сложной задачей, особенно после нашего утреннего разговора пару дней назад: тогда он сказал, что видит насквозь мои маленькие представления.

Можно ли было восстановить наше хрупкое общение, не разговаривая, потому что мы смущались говорить теперь?

Возможно, нет. Это могло усугубить ситуацию еще сильнее. Как можно решиться на подобную глупость? Сделать вид, будто случившееся — даже не игра, а фикция? Все мое нутро восставало против.

— Я ждал тебя прошлой ночью, — голос прозвучал именно так, как моя мать порой упрекала отца, без объяснения возвращавшегося домой слишком поздно. Я никогда не думал, что смогу звучать так сварливо.

— Почему ты не поехал в город? — спросил он в ответ.

— Без понятия.

— Мы отлично провели время. Ты бы тоже расслабился. Ты хоть отдохнул?