Улыбка Катерины. История матери Леонардо

* * *

Лето 1449-го все ставит с ног на голову. Ужасное лето, сразу было понятно, что ничего хорошего из этой гнетущей, влажной духоты не выйдет. А потом вдруг пошли первые смерти. Та самая чума, что приходит, когда ее меньше всего ждешь, без предупреждения, из сельской местности, из деревень или через заезжих торговцев. Мы даже не можем сбежать от нее за город, в одно из наших имений, потому что Донато нездоров, да и я тоже чувствую первые симптомы болезни: подагра, справедливая кара Божья за мой грех обжорства. Приходится нам всем сидеть взаперти дома, здесь, на виа ди Санто-Джильо.

Катерине меж тем уже за двадцать, и она превратилась в очаровательную женщину. Небольшие грудки нашего олененка расцвели и наполнились, а тугие соски, несомненно, порадуют ее будущих детей, которые станут припадать к ним губами, высасывая молоко. Как-то раз я решила наконец развеять давние сомнения и, якобы опасаясь распространения заразы, послала одну крестьянку ее вымыть. А уж та женщина потом втайне пришла ко мне и все рассказала. Наша Катерина чиста и невинна, как в тот день, когда появилась из материнского лона. Ни Донато, ни кто другой ее не касался и не овладевал ею. Она, будто некое высшее существо, не подверженное земным инстинктам, совсем не стремится приодеться повиднее или привлечь чужое внимание. Теперь мы, понятно, сидим безвылазно дома, но уже и в прошлые месяцы, во время совместных выходов на рынок или в церковь, я замечала, как проходящие мужчины, словно голодные звери, жадно впиваются в нее взглядами.

А ведь я всегда старалась одевать ее самым целомудренным образом, чтобы прекрасные белокурые локоны скрывал платок или другой убор, и одежды выбирала скромнее, чем у любой монахини. Но от судьбы не уйдешь. Эти самцы словно чуют что-то в воздухе, то ли аромат какой, то ли незримую ауру, и сразу оборачиваются, глядят на нее, пытаясь понять, что же это такое проходит мимо, завораживая их своими чарами. Катерине все это как будто совершенно невдомек, она так и шествует себе, благостно потупив взор, облаченная только в собственную кротость. Даже я чувствую, что с трудом бы поверила в ее чистоту, если бы не знала ее так, как знаю теперь, такую простую, сердечную, полную жизни. И каждый день я благодарю за нее Господа, я, грешница, и молиться-то не умеющая как следует. Спасибо тебе, Господи, что послал ей на опасном жизненном пути ангела-хранителя и до сих пор сохранил нетронутой. В ее чистоте и целомудрии для меня есть нечто воистину возвышенное, идущее из самых глубин души, и уж конечно не то, что видят в ней мужчины: банальную телесную оболочку, которую их член разрывает с кровью и болью, впервые в нас проникая.

Но этим роковым летом волк уже таится в засаде. Он приходит к тебе в дом, когда ты меньше всего этого ждешь, притворяясь нотариусом, в красном лукко, прикрывая лицо платком, смоченным каким-то лекарством, словно из страха перед чумой. Высокий худощавый молодой человек, далеко не красавец: скажем, не в моем вкусе. А я, своих детей не имевшая, с Катериной, которую спятивший Донато зовет дочерью, теперь тоже чувствую себя в некотором роде матерью и считаю своим долгом защитить ее. Но Донато доверяет этому юнцу-нотариусу, посланному старым ростовщиком Ванни ди Никколо, чтобы помочь ему привести в порядок бумаги, не более того, поскольку тот еще слишком молод и неопытен для серьезных дел. Говорят, будучи новичком, он пытается добиться успеха, сколачивая клиентуру среди замужних женщин и вдов, для которых составляет акты купли-продажи или опеки, или среди священников, монахов и монахинь из захудалых отдаленных монастырей. Даже если среди его предков и попадались нотариусы, сам он из другой семьи и потому вынужден все начинать сначала. Кроме того, он наполовину крестьянин и манерами грубоват, хотя и пытается скрыть это под латинскими формулами, вызубренными за годы учебы и сдачи сложного юридического экзамена.

Как по мне, так и лукко на нем с чужого плеча: должно быть, купил его подержанным на распродаже имущества какого-нибудь нотариуса, умершего от чумы, вон и заплата на заднице. Даже бриться толком не умеет, не то что мой Донато в старые добрые времена. И с порядочными людьми не общается, живет в доме этого ростовщика Ванни на виа Гибеллина. Сам родом из маленькой деревушки за Монт-Альбано, между Арно и Вальдиньеволе, но чуть что, сразу великого судью из себя строит. Как же зовется дыра, откуда он родом? В названии то ли «вить», то ли «вино»… Ах да, кажется, Винчи.

Нотариус наш приходил уже несколько раз, убедив этого простофилю Донато, что в бумагах много путаницы, здесь нет подписи, там дополнения, надо провести кое-что проверить, но это только в конторе, так что, мол, придется прийти еще раз… А Донато вечно не в себе и верит всему, что ему льют в уши. Надо сказать, я тоже ему верила и даже пару раз оставляла их наедине, когда нужно было сходить в банк, чтобы проверить один документ касательно моего приданого или отлучиться к портному. А потом нотариус внезапно исчез, словно испарился в одночасье. Вроде как уехал в Муджелло или в Пизу.

Подозрения не отпускают. Вспоминается проповедь, так поразившая меня несколько лет назад в Санта-Кроче. Кажется, ее читал тот святой монах из Сиены, Бернардино, клеймивший с кафедры всех тех, кто оставляет девушек без присмотра, на радость похотливым молодым самцам. Мы ходили его послушать, и это было целое действо, потому что речи Бернардино проникали в самое сердце, прямо и точно, или, говоря его собственными словами, яснее ясного. Они как наваждение по-прежнему звучат в голове, словно то была не проповедь, а пророчество: «О ты, женщина, воспитывающая отроковицу, зорко следи за теми, кто часто бывает в доме. О, мать подрастающей дочери! Нет у тебя большего сокровища, что должно хранить…»