Открытие колбасы «карри»

Она написала на листочке и протянула ему: 20 литров натурального растительного масла, 30 бутылок кетчупа, 20 бутылок виски и 10 блоков сигарет.

«Ту-у-у мач», — сказал он. И Лена Брюкер, ни слова не знавшая по-английски, тотчас догадалась, благодаря этому долгому «у», что ее требования слишком высоки. Он принялся писать своим серебряным автоматическим карандашом другие цифры, которые она вновь выправила, после чего советник интендантской службы написал еще раз: 20 литров растительного масла, 30 бутылок кетчупа, 10 бутылок виски, 5 блоков сигарет.

Тут Лена Брюкер не стала артачиться и уже во второй раз произнесла «о'кей».

И закружился целый хоровод обменов. Она обменяла серебряный значок конника на древесину, древесину на хлороформ, хлороформ на шкурки сибирской белки.

Теперь предстояло найти того, кто мог бы из этих шкурок сшить пальто. Моя тетя, жившая на нижнем этаже в этом же доме, порекомендовала ей моего отца, который, после того как нашел в развалинах какого-то дома швейную машинку для сшивания меха, как раз готовился стать скорняком.

Так в историю фрау Брюкер угодил мой отец; отпущенный из английского плена, он выменял на еду свои кавалерийские кожаные сапоги и, чтобы выжить, начал чинить старые меховые пальто. Но мог ли он, не сшивший за свою жизнь даже самого обыкновенного пальто, сшить его из беличьего меха?

— Да, — подтвердила она, — я боялась. Ведь в эти шкурки был вложен весь мой капитал.

Моего отца в то время тоже мучили кошмары. Его преследовал страх, страх сделать чересчур короткое, обуженное, похожее на мешок меховое пальто.

Тут наконец я прервал ее рассказ и спросил:

— Каким он был, я имею в виду, какое впечатление производил тогда мой отец?

— Ну, я бы сказала, он выглядел как человек, знавший лучшие времена. Немножко настороженным. А еще, — подумав, добавила она, — как скорняк, который сшил не одно меховое пальто.

Таким отец остался в моей детской памяти. Он сидит в зеленом солдатском пальто, в синей военной шапке и вырезает овалы из передних лапок, потом зашивает на меховом кусочке дырку, ругается, но очень тихо, сбрызгивает мездру водой, и тянет, и теребит мех, придавая ему нужную форму, прикалывает булавками каждый кусочек в отдельности, отрезает лишнее и сшивает шкурки одну с другой. Так под его руками возникает рисунок: белый цвет постепенно переходит в серый, а в середине — в нежный темно-серый цвет. Но в целом любое движение деталей меха представляет собой как бы живой серый цвет, который то темнеет, то вдруг озаряется светом. Он купил себе книгу «Руководство по немецкому скорняжному делу» и постоянно читал ее. Изучив приведенный там пример, он по всем правилам составляет выкройку, измеряет, вычисляет. Размеры ему прислали. Советник интендантской службы не допускал даже мысли, что кто-то чужой, да еще германец, прикоснется к его жене, снимая с нее мерку. Отец читает: «Располагаемые друг над другом шкурки выравнивают по низу, сортируют, затем укладывают на бумажную выкройку и сшивают. Мездру в меру увлажняют водой и прикалывают к большой деревянной доске. Ряды шкурок необходимо ровно в одном направлении закрепить булавками. Дать высохнуть. Открепить булавки, еще раз выровнять и только потом сшить».

Ему приходилось по нескольку раз распарывать неряшливо сшитые детали, потому что в шов попадали пучки легких, как пух, ворсинок меха. Я слышу, как он ругает себя. И еще одно воспоминание хранит моя память: мне разрешалось спать вместе с матерью в комнате на единственной имеющейся у нас кровати, а отец укладывался на доску для шкурок и накрывался пальто. Подвальная стена красиво искрится от мороза в свете керосиновой лампы, сказочная, волшебная картина — если, конечно, на нее смотреть, лежа в теплой кровати.

Потом, неделю спустя, настал день примерки. Рукава приметаны, воротник пришит, вот только еще не было подкладки. То был день под стать разве что спуску со стапелей корабля, к тому же еще и пятница.

На примерку явилась и Лена Брюкер. Утром ей доставили, исключительно из полного к ней доверия, первую партию колбасок. Распаковав их, она обнаружила, что они без оболочки. «Н-да, — промямлил шофер, — так ведь у нас нет кишок». Он торопился в британский госпиталь, который тоже обслуживала эта колбасная фабрика. «Англичане очень довольны этими колбасками. Они едят их как ливерную колбасу, мажут на хлеб». — «Такие колбаски получатся сухими при жарке на сковороде». Фрау Брюкер принесла нам три штуки. Действительно, без жира они были суховаты. Но все равно вкусные.

Еще до приезда жены советника интендантской службы Лена Брюкер, которая ростом не уступала англичанке, но была посолиднее, решила примерить шубку. Она была, как перышко, легкая — Лена едва ощущала ее на себе, — но грела не хуже пухового одеяла. Лена Брюкер стояла перед зеркалом и видела себя такой, какой никогда, даже во сне, не могла представить себе — настоящая кинозвезда; слегка посеребренная прядь волос, которая появилась у нее после ухода Бремера, выглядела так, будто ее нарочно покрасили, и необычайно гармонировала с этими переливающимися светло-серыми тонами сибирской белки на фоне ее нежно-белых грудок. На какой-то миг, когда она разглядывала себя в зеркале, у нее мелькнула мысль, а не оставить ли ей себе эту шубку? Ведь она получила ее, честно говоря, за серебряный значок Бремера, и в этот момент ей стало ясно, что она никогда не сможет позволить себе ничего более из ряда вон выходящего, чем эта шубка. Но потом подумала о закусочной, с помощью которой могла жить дальше, о сыне, который должен закончить обучение и стать трубочистом, и о маленьком Хайнце, ее внуке, которому вскоре понадобятся первые башмачки. С этими мыслями она сняла шубку.

«Чудесно получилось, — сказала она, — просто великолепно».

Они сидели в подвале, фрау Брюкер и мой отец, и курили. После Бремера она стала изредка покуривать, так, сигареты три в месяц, в то время как мой отец выкуривал за день восемьдесят штук. Она подарила ему пачку «Плейерс», а за работу он получил четыре блока сигарет подешевле и два килограмма сливочного масла. Они сидели и курили. Любовались висевшей на плечиках шубкой. Первая шубка, сшитая моим отцом. Она смотрелась великолепно, в конце концов, это была шубка из сибирской белки, а сшить такую выпадает на долю лишь очень немногим скорнякам. Они ждали приезда советника интендантской службы. Наконец машина подъехала, шофер отворил дверцу, и из автомобиля выпорхнула женщина, златокудрая, в туфлях из змеиной кожи на тонюсеньких каблучках, в плотно облегающем ее тело черном шелковом платье. Они спустились в подвал. Женщина впилась взглядом в шубку, а Лена Брюкер в лицо этой женщины. Интересно, скажет ли она: «Wonderful, marvellous»? Она повертелась перед зеркалом, сделала несколько шагов, снова повернулась, так что подол раскрылся спереди, образовав форму колокола.

— Мне показалось тогда, — проговорила фрау Брюкер, — что она бывшая манекенщица.

В подвале неожиданно стало светло, да, именно светло. И его заполнило благоухание крепких сладких духов, точно повеяло ароматом из другого мира. Муж, советник интендантской службы, смотрел на свою жену. Он тоже сиял. Все были довольны, наступило время обмена, которому предшествовало множество других обменов. Теперь она могла открыть свое дело.

Советник интендантской службы сказал: «Nice». А когда увидел на столе вазу для цветов, сделанную из обломков кирпича, он высказался примерно так: «Если люди в обломках разрушенных домов видят цветы, их страна вскоре непременно вновь расцветет. Вы, германцы, по-настоящему трудолюбивые люди». И пожал моему отцу руку, победитель — побежденному, это была большая честь. «Вот только, — перевел отец слова советника интендантской службы, — у него, к сожалению, нет растительного масла». Фрау Брюкер буквально онемела.

— Я думала, меня хватит удар.

Она положила руку на беличью шубку. Но у него есть кое-что другое. «Я могу дать вам либо пять больших кусков шпика, либо килограммовую банку порошка карри». Фрау Брюкер стояла возле шубки и обдумывала его предложение. Конечно, пять кусков шпика — очень даже неплохо, их можно легко обменять или самой перетопить в ларьке, а потом кому-нибудь продать, но карри — она сразу вспомнила о Бремере, о незабываемой ночи, когда они лежали на матрасном плоту и он поведал ей историю о том, как карри спасает от меланхолии и как во сне он так смеялся над собой, что у него потом от смеха болели ребра, и что все это она получила за его серебряный значок конника — и она сказала, вопреки трезвому расчету и разуму: «Я беру карри».

— Господи Боже мой, подумала я, что я буду делать с этим приобретением?

Но она уже сидела в маленьком армейском грузовичке, который вез ее домой. И шофер, рыжеволосый и рыжебородый англичанин, всю дорогу тряс перед самым ее носом изуродованным указательным пальцем на левой руке и в чем-то убеждал. Лена не понимала, что он говорил, абсолютно ничего. Она лишь кивала головой и все думала об этом безумном обмене. И как только меня угораздило, думала она. Ей захотелось тут же открыть банку и попробовать эту приправу. Водитель вытащил из бардачка отвертку. Она вскрыла крышку, ткнула пальцем в порошок и лизнула его. Вкус — не пойми, не разбери, сплошная горечь, нет, жгучий, обжигающе острый, точно язык потерли наждаком. Ужас какой-то. Боже мой, я сошла с ума. Куда только девался мой здравый смысл? Что мне делать с этой штукой? Кто возьмет у меня ее? Я ужасно просчиталась с обменом. Я променяла значок конника, если не считать виски, сигарет и кетчупа, на нечто совершенно не съедобное. Лучше уж оставила бы себе эту шубку.

Англичанин вызвался помочь ей донести коробки с кетчупом; они дошли до второго этажа, когда, как всегда, погас свет, и дальше им пришлось добираться на ощупь, и надо ж было такому случиться с Леной Брюкер, именно с ней, которая сотни, тысячи раз, не замедляя шага, спускалась и поднималась в темноте по лестнице, потому что знала каждую ступеньку, каждую неровность на ней, — она споткнулась, споткнулась, потому что думала о карри, об этой банке, которую тащила вместе с коробкой с кетчупом, в действительности же она думала о Бремере, о том, как они шли здесь тому уже два года назад, как прожили там, наверху, долгих двадцать семь дней в чудесном единении, душа в душу, пока не произошла эта ссора, когда он до крови разбил себе руку о щеколду двери, и еще, когда она увидела те страшные фотографии, в тот день он и ушел, в костюме ее мужа, просто исчез, как могут исчезать только мужчины, и тут ее опять охватил стыд при мысли о том, что он подумал о ней, когда после месяца затворнической жизни шел по городу и чувствовал себя чужим в этом мире. Лена все надеялась, что однажды он явится к ней и тогда она сможет все объяснить ему. Но она о нем так ничего и не услышала, и вот теперь на темной лестнице она споткнулась. Трах-тарарах! Это разбились три бутылки с кетчупом. Она включила наверху свет и отперла входную дверь. Увидела на лестнице красное месиво. И это месиво было присыпано порошком карри из банки, которую она открыла в машине, чтобы попробовать. Тут она опустилась на ступеньку и завыла, она не могла объяснить «томми», который пытался утешить ее, что рыдает не из-за трех разбитых бутылок с кетчупом и не из-за просыпавшегося порошка карри, и даже не потому, что ей не понравилась эта штука, не говоря уже о том, что она и думать забыла о самой неимоверно глупой в своей жизни сделке, и уж тем более не могла сказать ему, что думала о Бремере, который просто ушел, не сказав ни слова, о своем муже, которого она выгнала, о седых прядях, появившихся в ее волосах, о том, что скоро она станет совсем седой, что все последние годы прошли будто мимо нее, как-то незаметно, разом, за исключением дней, проведенных с Бремером. «Томми» предложил ей сигарету и присел рядом с ней на ступеньку лестницы, свет опять погас, так они сидели в темноте и курили, не произнося ни слова.