Великие перемены

* * *

Они притащили меня в помещение, где распивают пьянящие напитки. Это звучит ужаснее, чем есть на самом деле: у большеносых — даже у женщин — не считается предосудительным посещать такие места. Такого рода помещения бывают самого разного ранга: некоторые из них производят впечатление дворцов, где везде расставлены столы, на которых лежат белые скатерти, несмотря на то, что во время еды их могут запачкать. Там едят с помощью серебряных Пли-пол, напоминающих инструменты наших врачей. В таких помещениях угощают только тех гостей, которые не отрыгивают после еды, и там все ведут себя очень тихо. Слуги в передниках бегают взад-вперед на цыпочках и раздают плоские круглые чаши с едой, которую не разглядишь и широко раскрытыми глазами. Кроме таких, есть еще помещения, огромные, как небесный купол, и наполненные ревом; там едят руками и поглощают гигантское количество опьяняющей жидкости. Есть и совсем маленькие тихие помещения, где подают только теплую коричневую жижу, разбавляемую для питья коровьим молоком; большеносые их очень любят. Но есть и такие помещения, где толкутся «неблагородные». Они сидят за длинными столами, подперев подбородки кулаками и выглядят самым глупым образом.

Помещение, куда мы пришли, было скорее именно таким. Оно показалось мне похожим на место для ритуального сожжения жертвенных животных, потому что чад, царящий там, был совершенно невыносим. Обычай огненных жертвоприношений, как я опять убедился, до сих пор остается одним из важнейших суеверий большеносых. Они до сих пор засовывают в рот маленькие белые трубочки для ублажения дымом своих демонов и благоговейно, с просветленным взором, разжигают их. Но те звуки, которые раздавались в помещении, где распивали опьяняющие напитки и совершали жертвоприношения, вовсе не были громкими молитвами. Это был самый обычный рев. Я ничего не понимал. Но когда потом — по счастью на другом конце питейного стола — один из большеносых, нацепивший на себя красный нос, стукнул зонтиком по голове другого большеносого с золотым бумажным носом, я понял, что это вероятно произошло из-за богословских вопросов, связанных с курением фимиама. Возникшие разногласия, разумеется, привели к тому, что в мгновение ока все большеносые с криком набросились друг на друга, причем хозяин схватил предназначенную для таких случаев грубую палку и, подбадривая себя громоподобными боевыми кличами, исходящими из его невероятно большой глотки, начал бить по головам дерущихся. Вскоре опять наступила тишина. Разбитые сосуды были подобраны, принесены новые, люди пили, водружая на место частично пострадавшие картонные носы, и приносили новые жертвы демонам дыма.

Мы — я имею в виду группу большеносых, которые считали, что одеты как жители Срединного царства, и я вместе с ними — забрались в безопасный уголок и спокойно сидели там. Через какое-то время я начал понимать язык этих людей: они говорили на диалекте, очень странно звучащем для моих ушей, но двое из них старались употреблять понятные мне выражения, так что я постепенно догадался, что означает этот гвалт снаружи: что большеносые отмечают свой ежегодный весенний праздник (хотя весной еще и не пахло), что они в этом городе не все время ведут себя как сумасшедшие, однако, как с гордостью заявил один из большеносых, во всем мире они прославились «веселым нравом».

Наступил вечер. Группа разбрелась. Остались только я и те двое, что старались следовать более высокому стилю. Они мне много рассказали о жизни в этом городе (он называется «Кёлинь»), и о том, насколько важен для них весенний праздник. Однако передо мной постепенно встал вопрос, что делать дальше, где преклонить на ночь голову. Решать нужно было быстро: когда поздно ночью эти два мнимых жителя Срединного царства распрощавшись, удалились, а хозяин стал выбрасывать на улицу припозднившихся, большей частью сильно подвыпивших гостей, пришлось и мне уйти оттуда.

Я стоял на улице. Было холодно. Моросил мелкий дождь. Кругом лежали оставшиеся после весеннего праздника нечистоты. Голоден я не был, поскольку та самая группа меня великодушно накормила, пить мне тоже не хотелось, но я был совершенно одинок. Черное здание с двумя торчащими башнями возносилось прямо в недружелюбное небо, и единственным живым звуком был храп украшенной бумажным носом большеносой, спавшей с пустой бутылкой в руке рядом с лестницей в такой позе, которую не выдержал бы ни один трезвый человек. Я немного побродил вокруг. Я устал как собака. Потом я уселся у безлюдного входа в один из невероятно больших каменных домов, окружавших ту самую мрачную постройку с башнями, перепеленал, если можно так сказать, самого себя и вскоре действительно заснул.

Следующий день был снова пасмурным. Весенний праздник закончился, весна, как мне показалось, была еще дальше, чем день назад. Я проснулся от пинка, получив его в ту часть тела, которую образованные люди из скромности без нужды не называют. Одновременно я услышал крик.

Пинок мне дала одна большеносая, которая устав, как и все они, после весеннего праздника, и пребывая в дурном расположении духа, наткнулась на меня. Заранее предупреждаю: я лишь позже удостоился узнать, кем она была. Она была, только не смейся, цирюльницей! Я же, ничего не подозревая, более того — совершенно беспечно на ступенях перед цирюльней, заснул и во сне прислонился к двери цирюльни. Большеносая рассердилась — не совсем безосновательно — и пнула меня ногой, полагая, что я один из перепившихся большеносых. Я упал на бок, тут она увидела мою косу, сразу, будучи цирюльницей поняла, что она настоящая, и радостно вскрикнула.

Следует добавить — а это я узнал в течение вечерних и ночных бесед в том самом задымленном помещении — что здесь считается общепринятым переодеваться к весеннему празднику. Большеносая цирюльница, довольно толстая, хотя и не очень старая дама, конечно думала, что я ряженый, и очень удивилась моей настоящей косе. Я быстро поднялся на ноги, собрал свои немногочисленные пожитки и хотел было отбыть. Но она задержала меня и спросила, можно ли потрогать косу. Я, сказала она, хотя и занимаюсь волосами профессионально, никогда не видела такую прекрасную длинную косу, тем более у мужчины. Итак, она попросила разрешения потрогать косу, что я — хотя и неохотно — ей все же позволил. Она исторгла из себя одобрительные хрюкающие звуки, затем спросила: «Как вам удалось прицепить ее?»

«Она сама приросла» — ответил я. Цирюльница оцепенела, потом, придя в себя, открыла дверь в свою лавку.

Большеносые открывают двери с помощью маленьких металлических предметов, которыми они проделывают, как фокусники, загадочные трюки: так я думал первоначально. Позже — еще во время своего первого путешествия, я тоже овладел этим искусством. Прости мне это отступление; тебе, наверное, не терпится узнать, что случилось дальше с этой толстой цирюльницей, у которой, кстати, были поразительно большие ноги. Но поскольку я хочу описать странности большеносых с возможной полнотой, мне придется допускать подобные отступления. Итак: двери большеносых. Каждый большеносый убежден — и не без основания — что все остальные — вредоносные паразиты. Паразиты обычно избегают себе подобных и не вредят друг другу до тех пор, пока не размножатся в чрезмерном количестве. Крысы в подвале, из которого они не могут выбраться, бурно плодятся до тех пор, пока не начинают в конце концов поедать друг друга. В известной мере это относится и к большеносым: по причине их невероятного количества, они, в общем и целом, превращаются в пожирающих друг друга паразитов. Я говорю это в переносном смысле. Нет, они не едят друг друга, пока еще не едят, хотя в определенных частях мира большеносых уже почти дошло и до этого. Пока что они только обкрадывают друг друга. Штрафы уже не помогают. Никто больше не уверен в своей собственности. Украсть — считается все равно, что «найти». Все, что не наглухо заклепано, не крепко-накрепко приделано, в самое короткое время будет «найдено». (То, что самые могущественные и богатейшие из большеносых имеют дело с «находками» иного рода, это другой вопрос, к нему я еще вернусь.) Таким образом, перед большеносыми встает проблема необходимости постоянно охранять свое имущество и предохранять самих себя от везде подкарауливающих паразитов. В связи с этим у них возникла чрезвычайно сложная культура запирания дверей. Я избавлю тебя от технических подробностей, скажу только, что у каждой двери есть своя железная штучка, К'лю-цзи, с помощью которой ее можно открыть (ее засовывают в щель и поворачивают), а без нее дверь не открывается ни при каких обстоятельствах. Конечно, уже давно существуют поддельные К'лю-цзи, в связи с чем изобретатели железных штучек изготавливают все более сложные К'лю-цзи, тогда и подделки становятся все более изощренными — и так далее, все это старо как мир. Хотя дверь можно вышибить и с помощью обычного толчка, паразит (пока что?) боится пойти на это, так что собственность в известной степени защищена, если не забудешь, уходя, повернуть в щели К'лю-цзи в противоположном направлении.

Итак, большеногая толстуха-цирюльница повернула железную штучку в щели двери и открыла ее. Она с удовлетворением отметила, что ничего не украдено, обернулась ко мне и увидела, что я собираюсь незаметно ускользнуть. Тогда она дружелюбным голосом вернула меня обратно и пригласила войти в лавку, правда, не отвесив ни одного поклона. Я не почувствовал никакой опасности, потому что ее тон был доброжелательным. Само собой разумеется, если бы у нее были злые умыслы, она свободно могла бы раздавить меня своей гигантской тушей, захоти она этого. Признаюсь также, что меня привлекло тепло, исходящее из лавки. Попробуй разок поспать на улице в дождливую ночь!

Цирюльница, как я узнал позже ее звали С'ю-с'и, была и в самом деле дружелюбна. Слишком дружелюбна по моим понятиям, как выяснилось позднее. Ну хорошо. Я — неимущий, мокрый, украшенный необычной косой беглец (С'ю-с'и не могло и прийти в голову, из какого далека я сбежал) был рад прежде всего тому, что обрел кров. С'ю-с'и предложила мне тот самый коричневый горячий напиток, знакомый мне еще со времен моего первого путешествия. Она приготовила его на ужасающе шипящем П'ли-бо'л, который в общем и целом оказался вполне безопасным. Это бодрящий, а когда привыкнешь — и вкусный напиток, если его, конечно, не портить коровьим молоком, как это чаще всего и делают большеносые.

Я пил эту бурду и раздумывал, во-первых, о том, в какой степени я могу открыть правду о моем происхождении толстой С'ю-с'и, и во-вторых, как мне добраться до Минхэня, чтобы разыскать там госпожу Кай-кун и господина Ши-ми, и вообще, как я без денег и средств проживу все это время, до тех пор, пока: и тут возникает проблема: как? — не узнаю, что могу вернуться в родное время. По счастью, С'ю-с'и не интересовало мое происхождение, она продолжала ощупывать мою косу, и ее изумлению не было конца, при этом она совершенно бесцеремонно зевала.

Вчера, во время весеннего праздника она была «в стельку» (я не знаю точно, что это значит, возможно, это поэтический оборот), чересчур много выпила, только недавно пришла домой и теперь совершенно без сил, как старая кляча. Но она хочет купить мою косу. Поскольку она не переставала восхищаться ею, а мне меж тем стало ясно, что я все равно с этой косой слишком бросаюсь в глаза, то я согласился. Она дала мне несколько больших бумажек, имеющих здесь стоимость денег, отрезала косу и сказала, что выставит ее в окне. Потом она поцеловала косу, что меня никак не тронуло, а затем и меня, что было уже неприятно. Никогда в жизни я не дотрагивался до женщины с такими большими ногами.