Опасна для себя и окружающих

двадцать шесть

На следующий день за обедом за мной никто не приходит. На очередном сеансе доктор Легконожка поясняет, что я потеряла право на столовую.

— Почему?

— Потому что вчера после обеда ты не вернулась в палату.

— Но я не виновата! Когда я сюда поднялась, меня уже некому было впустить. — Хоть я и вру, обида самая настоящая. Люси вообще в Сан-Франциско сбежала, однако ее в столовую пустили.

Надо было подкупить санитара, как Люси и Королева. Или как мои родители, которые во время рукопожатия передавали портье купюру, чтобы бесплатно переселиться в номер с красивым видом из окна, получить бесплатный завтрак, бесплатный вай-фай.

Готова поспорить, тут есть вай-фай.

Хотя здесь, конечно, не гостиница.

Но у меня нет денег на чаевые. Впрочем, в таких обстоятельствах их и чаевыми не назовешь.

Но если Легконожка не пустит меня в столовую, я не смогу убедить Королеву снова одолжить мне телефон. А если я не смогу одолжить телефон, то не смогу узнать, поступила ли Люси в Академию танца. Не смогу написать родителям и потребовать адвоката получше. (Потребовать, как взрослая. А не попросить, как малявка.)

— Я же сказала, что отвлеклась. — Смахивает на нытье. На мольбу. Ненавижу свой голос.

— В любом случае…

— Я же не нарочно.

— Допустим, но ты все равно нарушила правила.

Ее «допустим» прямо-таки бесит. Несмотря на ледяной кондиционированный воздух, я вся вспотела.

Забавная штука с враньем. Когда тебе не верят, ты вроде бы получаешь моральное превосходство: как они смеют обвинять тебя во лжи?

— Я же сказала, что думала о школе. О родителях. Я думала о Джоне.

Будь у меня его номер (и привилегия на посещение столовой), я бы потребовала у Королевы телефон, чтобы написать ему. Нет. Я хочу ему позвонить. (И как, интересно? Посреди столовой? Все же заметят телефон возле уха. Сколько ни прячь, все равно заметят. Под столом тоже не получится. Нельзя же притвориться, что столько времени ищешь оброненную ложку.)

Но если бы удалось позвонить, я услышала бы его голос. Глубокий, бархатистый, спокойный.

Может, на самом деле я знаю его номер. Или знала раньше. Может, если хорошенько порыться в памяти, я его отыщу. Мы используем только 10 процентов мозга, так? Может, номер Джоны прячется в остальных 90 процентах. Может, если попытаться, я его найду.

Я трясу головой. Я думаю о Джоне только из-за Люси. Ее вчера ненадолго спас рыцарь в сияющих доспехах (или, скорее, тощий прыщавый мальчуган в раздолбанной старой машине, ручаюсь), и теперь мне тоже хочется, чтобы меня спасли. Пусть я и не из таких девушек, да и короткий побег с Джоной никак не приблизит меня к настоящему вызволению отсюда.

Очень непрактичные мечты.

— Кто такой Джона? — спрашивает доктор.

Я еле удерживаюсь, чтобы не вздернуть брови. Очевидно, она притворяется, будто не знает. Родители Агнес наверняка сразу же выложили Легконожке всю правду о Джоне. Легконожка, скорее всего, говорила с ним, когда собирала информацию обо мне.

Он сам вряд ли рассказал бы ей о нас. Но если мы с Агнес летом были как сросшиеся близнецы, то Джона тоже прирос к ней с другой стороны.

— Ханна, кто такой Джона? — повторяет Легконожка. Она скрещивает и снова выпрямляет ноги. Ненавижу, когда она так делает. Точно самка богомола.

— Никто.

— Кто-нибудь он, наверное, есть, раз так отвлек тебя, что ты не успела попасть в палату после обеда.

— Парень, который мне раньше нравился. — Я чертыхаюсь про себя. Не надо было говорить «нравился». Надо было сказать «знакомый парень».

— Раньше?

— До того, как я сюда попала. — До падения Агнес.

Доктор Легконожка наклоняет голову набок, размышляя.

— Джона Уайатт. Он учился в летней школе вместе… со мной и Агнес. — Два слога имени Агнес тяжело ложатся мне на язык.

— Он знал Агнес?

Когда же Легконожка перестанет прикидываться, будто совершенно не представляет, кто такой Джона? Я вздыхаю, глядя в потолок:

— Да, знал.

Очень-очень близко. В библейском смысле. Впрочем, наверняка не скажу. Я не спрашивала, потому что это не имело значения. Имело значение, как он держал ее за руку. Как по ночам спал рядом с ней, пристроив руку у нее на бедре. Имело значение все то, что он делал с ней, но не мог делать со мной.

Я представляю, как Легконожка домысливает детали. Причем ошибочные. Наверное, по ее представлениям, мне он был нужен только потому, что принадлежал Агнес.

— Чисто для справки, мне он нравился еще до того, как начал встречаться с Агнес. Нравился с первой же встречи. — Меня бесит, что голос с каждым словом становится все более детским. Как будто маленькая девочка оправдывается, возражает, пытается замести следы. — Я познакомилась с ним раньше Агнес.

Она не имеет права отнять у меня столовую. Еще немного — и я останусь без душа. И уж точно никаких прогулок, которыми меня тогда дразнила Легконожка.

— Ханна, боюсь, я не совсем понимаю.

Я отвожу взгляд от потолка и смотрю на Легконожку. Мой доктор и правда в недоумении.

Может, она действительно ничего не знает о Джоне.

Если подумать, не помню, чтобы Агнес рассказывала о нем, когда звонила родителям при мне. Может, они бы не одобрили ее парня. Может, они из тех родителей, кто запрещает дочери заводить романы, кто заставляет ее сосредоточиться на своих обязанностях дома и в школе. Может, они по-прежнему считают Агнес милой, невинной девочкой, которая ни разу не целовалась.

Неудивительно, что я им не понравилась. Городская оторва. Плохое влияние.

Что ж, пора им узнать правду об Агнес. Она сама втрескалась в Джону. Я тут ни при чем. Я вообще этого меньше всего хотела.

— Джона был парнем Агнес. Они все лето провели вместе.

Доктор Легконожка моргает, снова сдвигая и раздвигая ноги. (Самки богомола едят своих самцов. Чисто для справки.)

— По-моему, парня Агнес зовут Мэтт.

Я качаю головой:

— Да нет же, Джона. — Не представляю, как можно ошибиться и назвать Джону Мэттом. Мэтт — это чаще всего блондин с голубыми глазами, который играет в футбол и носит куртку с логотипом команды. Не то что Джона с его рыжевато-каштановыми волосами и ореховыми лисьими глазами, который проводит выходные в лесу и презирает командный спорт.

— Однако, — продолжает Легконожка, — вряд ли ты могла с ним познакомиться. Мэтт живет в Северной Дакоте. Он не виделся с Агнес, пока она не попала в больницу.

У Агнес был парень дома? Еще один?

Нельзя показывать Легконожке, что я понятия не имела про Мэтта. Нельзя показывать ей, что у Агнес были от меня секреты. Иначе Легконожка использует это против меня: сочтет, что мы вовсе не были лучшими подругами. Что Агнес не доверяла мне самые сокровенные тайны — например, что она изменяла своему парню с Джоной.

Легконожка сочтет меня лгуньей.

Вся моя защита строится на том, что мы с Агнес были лучшими подругами. Что Агнес меня любила.

Доверяла мне.

Ни капельки меня не боялась.

Легконожка добавляет:

— Говорят, дома Мэтт и Агнес были неразлучны. Вместе с седьмого класса.

Еще один сиамский близнец?

Вообще-то, все начинает проясняться. Мне просто нужно сложить вместе кусочки головоломки.

Очевидно, Мэтт был ее первой, еще полудетской любовью. Мальчик, который никогда не уедет из Северной Дакоты; мальчик, которого одобряют ее родители, который наделает ей детей и запрет дома.

«Ты не представляешь, каково это. Чувствуешь себя в ловушке. И вся жизнь превращается в ожидание того дня, когда вырвешься оттуда. Причем без всякой гарантии, что он настанет».

Я уверяла Агнес, что она вырвется: «Такие девушки, как ты, не сидят всю жизнь на одном месте».

«Когда ты так говоришь, я начинаю тебе верить».

Агнес, наверное, уже давно хотела расстаться с Мэттом. У нее просто не хватало духу себе в этом признаться, пока она не познакомилась со мной.

А затем она изменила своему парню с Джоной, который ни капли не похож на Мэтта. И конечно, она не могла сказать родителям. Они бы не поняли.

И все это время я считала нас с Джоной предателями, обманщиками, которые вынуждены скрываться!

Я гляжу Легконожке в лицо:

— Джона учился с нами в летней школе. Он жил в общежитии поблизости от нас, чуть дальше по коридору. Джона Уайатт.

Доктор кивает. Она ничего не говорит, но я вижу, что она собирается все разузнать. Она найдет Джону. Позвонит ему. Позвонит его родителям. Докопается до правды.

«Допустим», — сказала она в прошлый раз, как будто правда не имеет значения. И кто у нас теперь врунишка?

Стивен откашливается со своего места в дверях.

— Мне пора.

Я киваю охраннику Легконожки. Интересно, по чьему указанию он ходит за ней из одной палаты в другую? Это администрация клиники настояла на его присутствии после какого-нибудь инцидента? Или Легконожка сама попросила его назначить, потому что боится пациенток? Может, поступая в медицинский, она собиралась работать с теми, кого отправили к психотерапевту примириться с разводом родителей или стрессом при поступлении в университет Лиги плюща: хорошие, умные девочки; легкие расстройства. Может, Легконожка представляла себе обшитый деревом кабинет со встроенными книжными полками и пациенток, которым не требуется охранник. Хороших проблемных девочек, а не плохих проблемных девочек.

Получается, Агнес не такая уж и образцовая.

Нельзя прикинуться невинной жертвой, когда крутишь сразу с двумя парнями. Любовный треугольник Мэтт — Агнес — Джона может пригодиться мне в деле. Судьи и присяжные легко поддаются на такие штуки, особенно когда речь идет о подростках (двойные стандарты, но сейчас они мне только на руку).

Я не говорю, что обязательно выложу эту информацию на суде. Но на всякий случай приятно иметь запасной арсенал.