Опасна для себя и окружающих

сорок семь

Я снова покидаю клинику, как и в день слушания совсем недавно, но ощущения абсолютно другие. Я снова одна на заднем сиденье, но родители арендовали черный джип с мягкой кожаной обивкой, а не простенький седан, как у Стивена. Ворота открываются сами (даже не приходится вводить код; видимо, того, кто управляет ими, предупредили насчет нас). Я поворачиваю голову, когда мы выезжаем, и гляжу, как ворота закрываются за нами. Смотрю на горы Санта-Круз. Светит солнце, но вершины окутывает туман, который будто ждет подходящего момента, чтобы сползти вниз.

Интересно, когда в мою палату заселится очередная пациентка? Может, новенькая уже там. Может, у нее уже забрали одежду и выдали зеленую бумажную пижаму. Может, она считает шаги, смотрит в окно. Гадает, сколько времени проведет взаперти.

Легконожка сказала мне, что не все пациентки попали в клинику по судебному приказу. Некоторых отправили туда родители или учителя. А кое-кто даже добровольно соглашается жить там, потому что понимает, что болен. Я спросила, входит ли Кэссиди в число таких пациентов, но Легконожка промолчала. Врачебная тайна и все такое.

Я призналась, что раньше думала, будто Легконожке наплевать на врачебную тайну: «Понимаете, вы ведь проводили сеансы в присутствии Люси».

Может, однажды я вспомню время, проведенное в клинике, и пойму, сколько всего я воспринимала неправильно.

— Мы поговорили с учителями. Ты сможешь скоро вернуться в школу, — начинает мама.

Она даже не поворачивается ко мне. Я сижу за водительским сиденьем, и ведет папа, так что мне виден мамин профиль.

— Но я пропустила месяц занятий. — Седьмое сентября кажется таким далеким, будто прошло гораздо больше месяца.

Мама пожимает плечами. И по-прежнему не поворачивается ко мне.

— Ты отличная ученица, и учителя уверены, что ты с легкостью догонишь программу. И они будут учитывать твою болезнь при подсчете баллов.

Мама произносит слово «болезнь» так аккуратно, будто спланировала разговор несколько дней назад и загодя выбрала самые подходящие формулировки.

— В школе знают, что я больна?

— Учителя знают, но они заверили нас в сохранении конфиденциальности.

— Они не беспокоятся, что я могу… — Я умолкаю. — Что у меня начнется обострение? — наконец говорю я.

— Конечно нет. Ты же слышала доктора. — Мама пытается говорить твердо, но я вижу, что ей самой недостает уверенности.

Интересно, что подумают о моем отсутствии одноклассники? Я не первый раз пропускаю начало занятий. Можно соврать, что мы с родителями снова задержались в путешествии. Можно придумать красивую историю: мы были в Альпах, катались на лыжах, но лавина отрезала нам путь обратно в город; телефон не ловил, не было возможности ни с кем связаться. Мы почти месяц жили в курортном домике, питаясь кореньями, добытыми из-под снега. Собирали дрова, чтобы разжечь огонь. Чуть не замерзли насмерть.

Нет. Байка на уровне пятилетки. И ее слишком легко опровергнуть. Кто-нибудь запросто загуглит погоду в Швейцарии и раскроет мою ложь.

Нужно напустить туману. Время от времени бросать намеки на «место», куда меня «отослали», на «процедуры», которым меня подвергали. Скорее всего, народ сложит кусочки головоломки воедино и догадается, что я была на реабилитации. Некоторые даже сочтут крутым пребывание в клинике.

Конечно, есть и вариант, что одноклассники узнают правду: я сама им расскажу. Стану примером для всех: юная пациентка борется с душевными шрамами, нанесенными психическим расстройством. Своего рода крестовый поход, который мама с восторгом подхватила бы. Но тогда почему же ее так радует клятва учителей хранить молчание? Может, ей легче бороться за правое дело, если речь идет о чужой дочери?

Голос Легконожки: «Не только Ханне предстоит приспособиться к жизни с этой болезнью». (Не галлюцинация; просто воспоминание.)

— И у тебя еще хватит времени, чтобы разобраться с поступлением, — добавляет мама. — Правда, доктор рекомендует присмотреться к университетам поближе к дому.

— Легконожка или новый доктор?

— Легконожка? — с некоторой тревогой переспрашивает мама.

— Такое прозвище я дала доктору в клинике, — бормочу я. Меня подмывает добавить, что придумывание прозвищ не является симптомом — вообще-то, раньше маму такие шутки приводили в восторг, — но вряд ли она мне сейчас поверит.

— В любом случае, — говорит мама, разглаживая несуществующие морщинки на брюках, — оба доктора согласились с тем, что тебе лучше держаться поблизости.

Я киваю. Может, они (врачи? родители? администрация университета?) даже не позволят мне жить в общежитии, так что придется ездить на учебу из дома. А может, новый врач посоветует мне не слишком загружать расписание, выпуститься на год, а то и на два позже, если потребуется.

«Ее путь более тернист».

Я бросаю взгляд на папу, но мне виден только его затылок. Видимо, он сосредоточен на дороге. Мама протягивает руку и ободряюще гладит папу по колену.

Я замечаю ее жест и чувствую себя лишней. Закрываю глаза и притворяюсь спящей. Не хочу видеть, как они утешают друг друга, и не хочу слышать, как мама обсуждает последующие планы, словно я могу жить дальше как ни в чем не бывало. Из-за повязки мне приходится держать левую руку под грудью. Почти похоже, будто меня обнимают.

В день слушания родители Агнес держались за руки во время речи их адвоката. Они держались за руки, пока говорила Легконожка. По-моему, они еще крепче сжали руки, когда судья откашлялась, прежде чем объявить, что с меня снимается вся ответственность. Они расцепили руки только потому, что мама Агнес закрыла ладонями лицо.

Они были бы счастливы, если бы дело пошло в суд? Если бы меня признали виновной и отправили на несколько лет в тюрьму? Их дочь все равно не вернулась бы к ним прежней.

Я немного приоткрываю глаза. Папина рука поверх маминой, лежащей у него колене. Теперь я тоже кажусь им незнакомкой, хотя они меня и породили?

Строго говоря, Люси появилась благодаря мне. Получается, я ее родитель?

Нет. Я не родила Люси, я ее создала.

Как Бог создал Адама, если вы в это верите.

Я снова закрываю глаза. И думаю о нашей старой семейной шутке, что я «родилась взрослой». Она всегда нас веселила, но теперь уже не кажется мне смешной.

Я слышу, как мама шепчет папе:

— Некоторые исследования показывают, что одиночное заключение провоцирует галлюцинации. Знаю, у нее немного другой случай, но ты же видел, какую крошечную комнату ей дали, — откуда нам знать, может, клиника только спровоцировала новые галлюцинации, усугубила болезнь. Нельзя было ее там оставлять.

Я представляю, как папа кивает, вместо того чтобы напомнить маме: у них не было особого выбора, куда меня отправить. Он, как всегда, твердо намерен «оставаться на одной волне» с женой.

— Я собираюсь как следует изучить вопрос, — продолжает мама чуть громче, добавляя голосу праведного гнева. Точно так же она говорила о забастовке медсестер. — О какой объективности наблюдений может идти речь, когда пациенты содержатся в таких ужасных условиях!

Если бы я не притворялась спящей, я бы улыбнулась и сообщила маме, что сказала Легконожке то же самое.

Мой голос: «Здешнюю обстановку нормальной не назовешь».

— Как только вернемся домой, станет легче, — продолжает мама. — Мы нашли лучшего специалиста в этой сфере, его все рекомендуют. Как знать, может, он поставит более многообещающий диагноз.

Я не удивлена, что мама с папой нашли знаменитого врача. Родители доверяют людям и местам с хорошими отзывами. Устраивая вечеринки, они нанимают только известных поваров, а во время путешествий останавливаются только в пятизвездочных отелях. Они следуют советам экспертов. И вряд ли ту клинику или доктора Чаран многие рекомендуют.

Кажется, я впервые вспомнила настоящее имя Легконожки.

Доктор Прия Чаран.