Чудо, тайна и авторитет

О, сколько ярости. Словно громче зашипела дыра в полу. К. покачал головой: вот же вздорная девчонка… как так вышло, что с годами только вздорнее стала?

— Софочке плохо, Lize, пойми, нельзя так резко. — Граф снова хотел было взять ее за руку, но не решился, просто заглянул в глаза — большой, печальный и тоже с горящим, но совсем по-иному, взглядом. — Она и так не находит себе места; у нее опять обостряются мигрени; она даже со зверями и птицами своими в этом году мало…

— Плевать мне! — огрызнулась Lize, но тут же опять расплылась в странной улыбке. Поправила восхитительную свою корону. Сощурилась. — Да и потом, папенька… разве не кажется вам, что с глаз долой — из сердца вон? Уедет он — тетушка оживет? Она же взора с него не сводит, ждет: что выкинет в этот раз? У, кровопийца…

— А если она, наоборот, сотворит с собой что-то? — Граф покачал головой. К. видел: разговор гнетет его все больше, и бог знает что не позволяет пока закричать на дочь, выставить ее вон. Из глаз пропали молнии; они стали омутами черноты. — Если утопится, если выпьет крысиную отраву, если прыгнет с какой-нибудь колокольни? Она и так одна. Она полюбить не может, все еще по Сергею своему скорбит. Она…

— А я что, счастливая? — пробормотала Lize. — Так вам кажется? Сколько свадеб в этом году сыграли мои пансионные товарки? А ко мне никто…

— Лиза, милая… — Граф все-таки погладил ее по щеке, склонился поближе. Его голос дрогнул, стал совсем тусклым и усталым. — Ну как же ты не понимаешь? Любовь, она — истинная — сроков не терпит; незачем ее подстегивать и тем более проплачивать; сама придет — и путь осветит, и…

И тут Lize звонко ударила его по ладони, рассмеялась и отпрянула, точно боясь чем-то испачкаться. Распрямилась, как могла. Задрала опять подбородок; сложила руки на груди и привстала на носочки, пытаясь сравняться с отцом в росте. Не смогла, но все же поза иллюзорно вытянула ее в высоту. Или, наоборот, граф вдруг сжался так, что глядел теперь будто снизу вверх? Он не продолжил душеспасительной речи, терпеливо ждал. Тускло, кроваво, беспокойно блестели рубины в его часах.

— Как заговорили… — прошептала Lize, отсмеявшись. — Нет, не заговорили, запели соловушкой! — Она склонила голову к плечу, как-то зябко поежилась. — Папенька, а вам-то откуда знать в ваших потемках? Яcно же: вы женились, потому что в свои семнадцать невеста ваша дай бог выглядела тринадцатилетней; видела я портрет. — Lize обрисовала смутный силуэт в воздухе, с видимым отвращением. — Тоненькие эти ручки; костлявенькие ключицы; личико и локоны, что у куклы… и мальчишеские эти грудки, которых будто нет…

— Лиза! — оборвал граф. Он смотрел в упор и даже в лице не переменился, но в голосе уже рокотал отдаленный гром. Щеки стали землистее. Как и К., его, похоже, шокировали эти слова; прежде чем продолжить, он схватил побольше воздуха ртом. — Лиза, ты что? Ты говоришь ведь о матери своей! Не о бордельной девке, не о какой крестьянке, о…

— Знаю! — И опять она лишь издала сухой смешок, без капли стыда, без тени сомнения. Глянула пытливее, и отца теперь жаля ненавистью. — Зна-аю… — пропела уже почти нежно. — Остроумно это было вообще-то, вот так, полной легитимностью, святым союзом, обуздать страстишку хоть на пару лет! Вы… а вы из спальни-то ее выпускали?!

Последними словами Lize точно толкнула отца в грудь со всего маху: он отшатнулся. Тяжело оперся на стол, привалился к краю, второй рукой опять схватился за цепочку, сжал часы в кулаке. Заходили жилы. Губы дрогнули. К. смотрел на этих двоих во все глаза, и его неумолимо тянуло к полу.

— Лиза… — прохрипел граф. «Мне больно», — читалось в застывшем взгляде, но сказал он другое: — Я же любил ее, я правда ее любил. Да, возможно, именно как ты говоришь, из потемок; да, я ею спасался — но любил, клянусь, и спасаться хотел всю жизнь, всю…

К. никак не мог понять, вокруг чего на самом деле вертится эта ссора, улавливал одни общие, довольно предсказуемые и прозрачные моменты. Lize — ожидаемо — надеялась прибрать все семейное имущество, если D. признают больным и удалят из общества; граф, увы, больше, видимо, не возражал, но и способствовать не планировал, а хотел все пустить на самотек; графиня, наверное, подвергалась со стороны брата некоторому давлению по поводу устройства сына в больницу… но дальше? И вообще, с чего Lize, хоть и капризная, но обычно не более чем в девичьей мере, позволяла себе бросаться на отца; чем она сейчас стыдила родителя так, что у него глаза на лоб лезли? Вид ее был не просто уверенным — брезгливым. И чем больше она говорила, тем сильнее К. казалось, что граф вправду сжался, глядит затравленно и умоляюще. «Лиза, Лиза…» — только и лепетал он.

— Десять лет я тебя укрывала, — зашептала Lize, подходя и резко меняя обращение. — Десять лет молчала и про твои мемуары в столе, и про ключик, который ты полгода носил вот тут как трофей, — она ткнула пальцем в цепочку, — и про твою нежнейшую тайную заботу… — Она закатила глаза, расплылась в сладчайшей гримаске и забасила фальшиво: — «Лизонька, совсем твой брат плохо спит; брось ему в шоколад пару моих снотворных пилюлек, только потихоньку». Понимаю… самому-то делать это целый месяц, наверное, сложно бы было: барин — а все в одно время отирается возле поварихи! То ли дело дочь-сладкоежка, любимица ее… Дрянь ты. Дрянь.

У К. закружилась голова; тут же стопы — как недавно в квартире на Неглинном — резко коснулись пола. Граф же качнулся, впился в край столешницы уже обеими руками, а Lize опять воззрилась на него беспощадным взглядом маститого судебного пристава. Вернула себе нормальный голос. Заговорила медленнее, вкрадчивее, горше:

— Я ведь, дура, сначала верила. Верила, ревновала: мол, печешься о нем, даже ты печешься! А потом молчала, потому что ты, ты обещал мне деньги, даже пытался убедить, что ради меня все и начал, нашел такой вот способ выжить приблудыша — свести с ума; знал, что с годами все полезет, помнишь?! — Она всплеснула руками, усмехнулась с еще бóльшим отвращением. — Ради меня, ну конечно, глаза-то другое говорили, и как никто не заметил? Ты же лет до девяти все пытался его на колени затащить, вечно смотрел, как прислуга его наряжает перед зваными вечерами, а эти твои, прости господи, картинки? По ним же всю твою натуру…

Граф глухо взвыл. Рука призрака легла вдруг К. на локоть — и потащила силой куда-то вбок. И так было тошно, а стало еще хуже: что, вот-вот уведут, не дадут услышать что-то последнее, бесповоротное? Хватит, с одним уже вышло схоже! К. даже дернулся довольно грубо, хотел освободиться, а вот головы к спутнику повернуть не смог: тело будто в камень обратилось; глаза не отрывались от двоих у стола и предательски туманились. Отец и дочь шипели. Шипели в рассудке и давние слова: «Гадюка… она же в любую душу заползет». И будет там извиваться, изображая боль, беспомощность и гнев, нашептывая путь на ложный след, моля о помощи. Какое актерство, какое…

Под дробный, горячий стук в висках К. Lize продолжала напирать:

— Ты должен мне, папенька, много, даже больше, чем думаешь. — Она помедлила. — Я же все почти сразу поняла, еще до того, как вы с Ванечкой устроили осиную травлю; до того, как ты и его от себя отлучил, боясь, что глаза у него откроются; что он перекапывать свою грязь начнет и новое в ней разыщет… а знаешь, как и когда поняла?

К. и сам начинал все осознавать. Чем яснее осознание проступало, тем сильнее ныла рассеченная ладонь и тем больше что-то давило сверху, пригвождало к полу. На паркетины с глухим стуком капала кровь. Она не разъедала дерево, как плевок призрака, но цвела крупными, чудовищными тюльпанами в душном воздухе. Один, второй, третий — целое поле… Пахло железом. Пахло отчаянием.

— За занавесочку, извольте-с за занавесочку, — забормотал успокаивающе призрак и подпихнул его на этот раз в спину. — Нам эксцессов опять не надо, нет-с…

— Прекрати! — прошелестел тем временем граф. Ненадолго повисла тишина. — Оставь это…

К окну пришлось пройти, с трудом нащупать полузадернутую гардину и покорно укрыться за ней. Призрак остался витать рядом, на виду, но туловище его, став прозрачнее, слилось по-хамелеонски с вишнево-золотыми парадными обоями. Пухлый палец опять прижался к губам, и К. стиснул зубы. Уши теперь хотелось зажать, но он не смел.

— Бедный, бедный Аркадий… — Lize покачала опять головой; на этот раз насмешка была злорадной. — Он-то тебя видел в предпоследнюю ночь, правда? Видел, подкараулил… не просто догадался. Я слышала, как вы поутру говорили в кабинете; я и подглядела, как обычно; тебе бы, кстати, залить все замочные скважины в доме смолой… — Она опять поправила венок-корону, все сильнее наползающий на лоб.

Графу, кажется, отказали ноги; он сделал было нетвердый шаг вбок, к креслу…

— Стой! — рявкнула Lize так, что он едва не подпрыгнул. Вздохнул, опять медленно к ней повернулся. — Стой, стой, не развалишься! Ты ведь стоял, когда он перед тобой на коленях ползал, когда умолял больше этого не делать, когда твердил, что ты болен, что такие вещи исправляются, что тебе нужно признаться, покаяться и…

И раздался смешок. На этот раз смеялся граф, не в обычной раскатистой манере, а сыпуче, мелко, как-то старчески или даже мертвенно. Замолчал, прикрыл лицо руками, принялся тереть широкий лоб. Губы кривились в невнятных диких гримасах; К. смотрел на него, не чувствуя больше ни благоухания бального венка, ни жженого смрада от паркета. Маска сползала со столько лет знакомого лица… а ноздри заполнил иной запах — тяжелый, солоновато-мускусный. Тот, который так отвратил в странствии со стариком в алом. Тот, инфернальную природу которого К. тогда разгадал, а теперь и вообразил источник. Так могла бы пахнуть сбитая постель. Так могли бы пахнуть грязные простыни.

— Призрак, — бог знает зачем позвал он, но ему не ответили.

— Как ты его унизил, каким выставил… — Lize продолжала с противоестественным наслаждением, не сводя с отца глаз. — Повезло тебе: он был таким пугливым идиотиком, не то что сейчас. Ты всего-то и сказал, что вовсе придушишь братца, если пойдет шум, а потом на него и свалишь, раз застал в детской, и семья его не отмоется, — так что лучше ему замолчать, не делать хуже, не лезть в дела семейные. Андрей ведь твой, как и всё в этом доме, ты тут царь-батюшка… что захочешь, то и будешь делать, сколько захочешь, пока не… — Следующее слово она выжгла в груди К. горячим клеймом: — Натешишься. Верно помню, да? — Она удовлетворенно хмыкнула. — А он-то — выть и снова умолять, и вот это мне понравилось. Что ты стоишь — а он плачет; что ты всевластный и разве что не ешь ананасовый компот, а он, который вернул мои письма, учить отказался, даже взглядом меня не удостоил, — у твоих ног, котенок пищит, не больше… — Она опять понизила голос, заговорила игривее, дразнясь: — А хорош котенок, да? Как ты вытерпел-то и не предложил иначе сговориться, место братца занять? Тебя же тянет к незаурядным существам, чем незауряднее, тем желаннее… нет?

Граф резко опустил руки, взглянул на нее. Лицо снова окаменело, глаза опустели, зато на губы вернулось вдруг подобие улыбки. О, какая это была улыбка, какая молния жила теперь в ней… Казалось, вот-вот граф просто схватит со стола тяжелое мраморное пресс-папье, замахнется — да и проломит дочери голову. Но нет, он не сделал ничего. Ждал, медленно, глубоко дыша. Даже кивнул, будто поощряя продолжить. И Lize продолжила: