Музей современной любви

25

Телефон зазвонил в следующее воскресенье в девять пятнадцать утра. Накануне Левин снова включил его и решил посмотреть, что случится. Случился Хэл.

— Просто проверяю, жив ли ты, Арки, — сказал он. — Ты не забыл?

Левин стал лихорадочно соображать. Он что, пропустил какую-то встречу? Может, Исода или его люди чего-то хотели от него, а он запамятовал?

— Теннис, — подсказал Хэл своим обычным ироническим тоном.

Теннис! Левин облегченно рассмеялся.

— Ах да. Конечно. Я буду готов через двадцать минут.

— Значит, все-таки забыл, — проговорил Хэл. — Ладно. Встретимся на углу.

Они мчали по Вильямсбургскому мосту под аккомпанемент Эллы Фицджеральд, исполнявшей Гершвина. Верх автомобиля был откинут, день выдался прекрасный.

— Ну, как успехи? — осведомился Хэл.

— Понемногу продвигаюсь.

— У меня есть еще одна работа, которой ты, возможно, заинтересуешься. Новый сериал. Что-то вроде альтернативного Средневековья, Генрих Восьмой и «Сумерки» в одном флаконе.

— Какие сроки?

— Могу пробить конец июня.

— Хэл…

— Я знаю. Ты хочешь сосредоточиться на «Каве». Иногда многозадачность не помешает. Я как заведенный твержу тебе, что это компенсирует периоды простоя. Будь ты моим клиентом, я бы уже давно вернулся в Канзас. Кстати, в последнее время о тебе спрашивали несколько человек. Ты что, на «Фейсбуке» зарегистрировался?

— Нет, — сказал Левин.

— Ну, случались и более странные вещи. Слышал, что Обама предоставил нам право принимать медицинские решения за наших возлюбленных? Теперь мы можем находиться у постели наших партнеров, когда они умирают.

— О, отлично.

— Отлично? — воскликнул Хэл. — Это ужасно. Мы за него голосовали, и это все, что он смог для нас сделать? У него сенатское большинство. Я жду чего-нибудь посущественнее. Например, чтобы мы убрались из Ирака.

У Хэла было квадратное лицо и тело, с возрастом становившееся все квадратнее. Он носил большие очки в желтой оправе, и лицо у него сделалось очень морщинистым, по сравнению с две тысячи первым годом. Хэл побывал тогда в самой гуще событий, в одном квартале отсюда, — направлялся на встречу на сорок третьем этаже — и вырвался, весь покрытый пеплом. Он как-то сказал Левину: «Еще пять минут — и я бы спрыгнул или погиб при обрушении. Позднее я много думал про этот пепел. Ведь он состоял из людей. Возможно, из тех, кого я знал».

Хэл продолжал рассуждать о новом судье Верховного суда, о налогово-бюджетной реформе. Время от времени его руки взлетали с руля, дабы сделать акцент на сказанном. Лидия всегда говорила, что в Хэле погиб прекрасный государственный служащий, превосходный политик, и страшно сожалела, что его сексуальная ориентация — препятствие на этом пути. Хэл никогда бы не стал притворяться — прятать Крейга или искать жену-блондинку, которая обеспечила бы ему высокую должность. Хэл и Крейг прожили вместе двадцать семь лет — дольше, чем любая из супружеских пар, с которыми был знаком Левин. Но Америка была не готова к политикам-геям, не говоря уже о президентах. Или к политикам-атеистам. Хэл и Лидия любили толковать о политике. Левин только разливал вино и включал футбол.

«Счастливый завтрак, жуткий ужин» — такой рекламный слоган красовался на афише одного из ранних фильмов Тома. После катастрофы это настроение только усилилось.

— Не расскажешь, как продвигается на самом деле? — спросил Хэл.

— Ну, Сэйджи говорит, что производственные сроки срываются. Его аниматоров используют в других проектах, которым придается большее значение. По-моему, он считает: тише едешь — дальше будешь, надо только запастись терпением, и фильм в конце концов выйдет. Иногда я получаю сразу три сцены, потом проходит неделя — и ничего. А затем мне присылают исправленную версию.

— Можно что-нибудь послушать? Ты используешь эти их японские деревянные флейты? — спросил Хэл.

— Сякухати?

— Да! Точно!

— Нет. Никаких сякухати, — засмеялся Левин. — Пока что по большей части фортепиано. Еще скрипки, изредка ударные. Я думал, что действительно что-то нащупал, но потом посмотрел последние сцены, и стало ясно, что получилось неудачно, банально. Как будто все это уже слышали.

— Сейчас не время сомневаться в себе, Арки.

— Энни Леннокс поет «На запад» — помнишь эту песню из «Властелина колец»? Вот это безупречно. В сущности, почти вся музыка «Властелина колец» могла бы быть написана сегодня. Говард Шор попал в самую точку. А «Ночная книга» Людовико Эйнауди? Или саундтрек Марианелли к «Искуплению»?

— Мне пора волноваться? — осведомился Хэл. — Знаешь, Арки, тебе не понравится то, что я скажу, но подумай, какую музыку ты написал бы для Лидии сейчас, при данном раскладе.

— Ого! — У Левина было ощущение, что его ударили под дых.

— Просто подумай об этом.

— Хэл…

— Мы любим вас обоих. Я не хочу, чтобы однажды ты проснулся и понял, что упустил лучшее в своей жизни, Арки.

Салон машины внезапно сделался ужасно тесным, и Левину показалось, что он задыхается. Но Хэл продолжал:

— Я вас знаю. Вы любите друг друга. Мне известно, что Лидия самый независимый человек на свете; она делает вид, будто ей ничего не нужно, но ей нужен ты, Арки. Я прихожу в больницу и вижу, что ты спишь, положив голову ей на колени. А Лидия сидит, точно живой труп, смотрит и гладит тебя по голове. Так не должно быть.

— Больницы меня жутко угнетают.

— Но ведь не ты нуждаешься в заботе. Это неправильно, ты давно уже взрослый и способен сам заботиться о ком-то.

Левину нечего было ответить.

— У меня прямо сердце разрывается, когда я вижу вас, ребята, порознь… Да ты сам на себя посмотри: выглядишь ужасно. Настоящая, не побоюсь этого слова, развалина.

— У меня все хорошо. Правда! Я… она должна быть там.

— Да, но не одна-одинешенька, всеми забытая. И не говори мне про ее распоряжения. Боже, если когда-то и нужно оспаривать юридический документ… Я знаю, ты возразишь, что Лидия сама этого хотела. Она хотела, чтобы ты сочинял музыку, но разве этого достаточно?

Музыка. Это слово показалось неожиданно жалким в сравнении с зияющей пропастью между жизнью до Рождества и существованием в течение последних четырех месяцев. Левин всегда воспринимал музыку как электрическую цепь, опутывающую все его тело. Когда к нему приходила музыка, мир становился спокойным, ясным и безмолвным. Вот почему Левин любил Нью-Йорк. Тротуар, уличные фонари, метро — все это тоже была своего рода электрическая цепь, питаемая энергией. Не то чтобы кто-то здесь мог быть великим, но каждый мог попытаться, и Левин продолжал пытаться и чувствовал, что город — иногда один лишь город — верит в него. И это того стоило. Иначе как еще можно было построить Бруклинский мост или Эмпайр-стейт-билдинг? Только благодаря вере в мечту.

Марина делала это каждый день, и сотни, тысячи людей устремлялись к ней, чтобы прикоснуться к мечте, которую она хранила в себе. Левин обязан заглянуть ей в глаза. Он почувствовал, как холодная волна электричества пробежала по его рукам. Это надо сделать.

Хэл помолчал.

— Так чем еще ты занимался, помимо того, что убеждал себя, что ты ужасный композитор?

— Ходил в МоМА. На Абрамович.

— Ах да! Уже сидел перед ней?

— Нет.

— Мы с Крейгом туда наведались. Весьма любопытно. Очередь была огромная, поэтому мы поднялись наверх и пробродили там целую вечность. Я еле дополз домой. Какая жизнь! Я буквально рухнул на диван и не шелохнулся, пока Крейг не принес мне «беллини». Я был в полном восторге. Я имею в виду, она и есть холст, верно? А еще — некто вроде музы или оракула. Я хочу принимать витамины Абрамович. Мне жутко нравится эта полная самоотдача во всем, что она делает. Кстати, — продолжал Хэл, — мы провели вечер в баре «Стандарт». Ну, знаешь, там, где джакузи. Плавки можно купить прямо в торговом автомате! Конечно, после полуночи плавки никому уже не нужны. Навряд ли там был хоть один коренной ньюйоркец. Бар кишел двадцатилетними молокососами, которые тараторили по-немецки, и девицами в микроюбках. Было дико весело. Кажется, мы теперь новая Кремниевая долина. Географически локализованная фокус-группа для любого разработчика новых приложений. Бедности наконец-то крышка. Сегодня утром за завтраком меня спросили, не желаю я грейпфрут-брюле. Ничего себе, да?

В теннисном центре они сыграли на открытом корте три сета. Левин проиграл: 4: 6, 5: 7, 3: 6. Он ненавидел проигрывать. К тому же его беспокоило, что он явно не в форме.

— Думаю, нам следует вернуться на сквош-корт, — сказал он Хэлу, когда они возвращались на Манхэттен, чтобы пообедать.

— Тебе известно, что на сквош-корте от сердечных приступов умирает больше мужчин нашего возраста, чем на любой другой спортивной площадке? — осведомился Хэл.

— Тогда, может, не стоит… Я снова начал заниматься пилатесом.

— Я не прочь выиграть, — сказал Хэл. — Не пойми меня неправильно.

Он вперил взгляд в расстилавшийся перед ними город.

— Мне никогда не забыть этот силуэт, словно составленный из деталек лего, как выразился племянник Крейга. Он питает страсть к водонапорным вышкам и уверяет меня, что все они — железные люди, которые днем спят, а по ночам поднимаются и бродят по земле. Если их осушить и подремонтировать, из них получатся фантастические маленькие студии. Конечно, пришлось бы менять противопожарные нормы, но… возможно, именно там нью-йоркские художники смогут обрести новую жизнь. В самом деле: сохраните водонапорные вышки, установите на крышах трейлеры. Сдавайте их на льготных условиях и исключительно творческим личностям. Пусть это будет нечто вроде гранта. Что будет с Нью-Йорком лет через двадцать, если люди искусства, всегда служившие источником жизненной силы этого города, больше не смогут позволить себе здесь жить? Останутся одни воротилы и китайцы. Кому это надо?

— Ты хочешь жить где-то в другом месте?

— Шутишь?

За тарелкой пенне арраббиата Хэл осведомился:

— Ты действительно собираешься жить в новой квартире? Там, должно быть, очень одиноко.

Левин поморщился.

— Тебе стоило бы съездить в Токио и встретиться там с командой Исоды, — предложил Хэл. — Это могло бы немного ускорить процесс.

— Может, в следующем месяце.

— Ну, ладно. Я рассчитываю, что ты справишься с этой работой.

Высаживая Левина на Вашингтон-сквер, Хэл спросил:

— Ты когда-нибудь задумывался, какой была бы твоя жизнь, если бы ты не любил музыку?

— Нет, — ответил Левин. — Я никогда об этом не думал.

— Знаешь, это и есть дар. Ты не ведаешь сомнений. Что касается меня, то я продолжаю быть агентом, и дата рождения, стоящая в моих водительских правах, все отдаляется. Это как в конце «Энни Холл», когда парень, который играет брата Вуди Аллена, воображает себя курицей. Психиатр спрашивает Вуди Аллена, почему он не сдаст брата в психбольницу, и Вуди отвечает: «Мне нужны яйца». Это про меня. Я делаю то, что делаю, потому что мне нужны яйца.

— Ты уходишь на покой, Хэл? — спросил Левин, берясь за ручку двери.

— Нет, Арки. Пожалуй, я пытаюсь сказать, что тебе яйца не нужны. Перед тобой стоит настоящий выбор. Может, настало время его совершить.