Свое место

Они нашли бакалейную лавку с кафе на окраине города, на полпути между вокзалом и богадельней. Именно туда мама ходила в детстве за покупками. Крестьянский дом, с одного бока – пристройка из красного кирпича, просторный двор, сад и полдюжины сараев. На первом этаже, между магазином и кафе, – крошечная комнатка с лестницей в спальни и на чердак. Там устроили кухню, но клиенты всегда пользовались ей как сквозным проходом из кафе в бакалею. На ступеньках, ближе к спальням, складировались продукты, которые боятся сырости, – кофе, сахар. На первом этаже жилых помещений не было. Туалеты находились во дворе. Мы наконец-то жили на свежем воздухе.

Здесь заканчивается жизнь папы-рабочего.

Рядом с их заведением было еще несколько кафе, но зато на километры вокруг – ни одного продуктового магазина. Долгое время центр города лежал в руинах, и прекрасные довоенные лавки переместились в желтые бараки. Никто не мог им насолить. (Это выражение, как и многие другие, накрепко связано с моим детством, и лишь отдельным усилием мне удается освободить его от ореола угрозы, которым оно было тогда окутано.) В этом районе жили не одни только рабочие, как в Л., но еще и ремесленники, газовики, работники небольших фабрик и «экономически неустойчивые» пенсионеры. Разобщенности между людьми больше. Особнячки из камня, огороженные решеткой, и кварталы в пять-шесть одноэтажных домов с общим двором. У всех огородики.

Кафе для завсегдатаев: любители выпить до или после работы, чье место неприкосновенно, целые бригады строителей, несколько посетителей, которые, учитывая их положение, могли бы выбрать место поизысканнее: отставной морской офицер, инспектор социального обеспечения – в общем, люди не гордые. По воскресеньям другая публика, около одиннадцати приходят целые семьи: взрослым – аперитив, детям – газировка. Днем веселые и шумные старички из богадельни, отпущенные на волю до шести, горланят песни. Иногда приходилось укладывать их на одеяло в отдельной пристройке, чтобы они проспались после выпивки и вернулись к монахиням в благопристойном виде. Воскресное кафе заменяло им семью. Папа чувствовал, что делает что-то важное: дает место для праздника и свободы тем, про кого он говорил: «Они не всегда такими были», однако не мог внятно объяснить, почему же они такими стали. Но для тех, кто туда и носа не казал, это, конечно, был «кабак». Девушки с соседней фабрики нижнего белья приходили туда обмывать дни рождения, свадьбы и отъезды. Они покупали в бакалее сахарное печенье, макали его в игристое вино и заливались хохотом, чуть не сползая от смеха под стол.

Пишу, и всё у́же тропинка между оправданием образа жизни, который считается неполноценным, и обличением свойственного ему отчуждения. Ведь этот образ жизни был нашим, в нем даже было счастье, но вместе с тем – унизительные барьеры нашего положения (осознаёшь, что «у нас дома не всё как надо»), я бы сказала, счастье наряду с отчуждением. Скорее даже я раскачиваюсь между одной и другой крайностью этого противоречия.

Под пятьдесят, всё еще в расцвете сил, держит голову прямо, смотрит взволнованно, словно боится, что фотография не получится. На нем костюм – темные брюки, светлый пиджак, рубашка и галстук. Снимок сделан в воскресенье: по будням он носил синий комбинезон. Да и вообще фотографировались всегда по воскресеньям – больше времени, и все лучше одеты. Я рядом, в платье с рюшами, руки на руле моего первого велосипеда, нога упирается в землю. У него одна рука висит, другая – на поясе. На фоне – открытая дверь кафе, под окном – цветы, а сверху – табличка с лицензией питейного заведения. Люди фотографируются с тем, чем гордятся – свое дело, велосипед, позже «четырехлошадный» «рено», на крышу которого он кладет ладонь, из-за чего пиджак неестественно задирается. Ни на одном снимке он не улыбается.

По сравнению с юностью, трехсменкой на нефтяном заводе, крысами в Валле, это – свидетельство счастья.

У нас было всё что нужно: ели мы досыта (доказательство: мясо покупали четыре раза в неделю), на кухне и в кафе, где мы проводили всё время, было тепло. Две смены одежды: одна на каждый день, другая – воскресная (когда первая приходила в негодность, воскресную переводили в повседневную). У меня было два школьных платья. Девчонке всего хватает. Нельзя сказать, что у меня было меньше, чем у других девочек в пансионате – было столько же, сколько у дочерей фермеров или аптекаря: куклы, ластики и точилки, зимние ботинки на меху, четки и молитвослов.

Родители обустроили дом, стерев из него следы прошлого – открытые балки, камин, деревянные столы и соломенные стулья. Теперь, с обоями в цветочек, свежевыкрашенным прилавком и столиками под мрамор, кафе стало чистеньким и аккуратным. В комнатах поверх паркета постелили линолеум в крупную черно-желтую клетку. Единственное, с чем долгое время не знали, что делать – фахверковый фасад с черными и белыми балками, заштукатурить который было им не по карману. Одна моя учительница как-то мимоходом заметила, что у нас настоящий нормандский дом, очень красивый. Папа решил, что она сказала так просто из вежливости. Те, кто восхищался нашими старыми вещами – водяным насосом во дворе, нормандским фахверком, – наверняка хотели помешать нам заполучить те современные блага, которые уже были у них, – проточная вода в раковине и оштукатуренные стены.

Он взял кредит, чтобы владеть домом и землей. Первым в своем роду.

Под видимым счастьем – мертвой хваткой держаться за с трудом обретенный достаток. У меня не четыре руки. Некогда даже в уборную сходить. Все болезни переношу на ногах. И т. д. Ежедневная шарманка.

Как передать видение мира, где всё стоит дорого? Запах свежего белья октябрьским утром, песня по радио, засевшая в голове. Мое платье вдруг цепляется карманом за руль велосипеда и рвется. Трагедия, крики, день испорчен. «Эта девчонка ничего не бережет!»

Обязательная сакрализация вещей. И в каждом слове – чужом, моем – слышать зависть и сравнение. Стоило мне сказать: «Одна девочка из моего класса ездила в замки Луары», тут же гневное: «У тебя еще полно времени, чтобы там побывать. Радуйся тому, что есть». Постоянно чего-то не хватает, и конца этому не видно.

Но желаешь ради самого желания, потому что на самом деле не знаешь, чтó красиво, чтó должно нравиться. Папа всегда полагался на мнение маляра и плотника в выборе цветов и форм, как сейчас делают. Ему даже в голову не приходило, что обстановку дома можно подбирать самому, из отдельных предметов. У них в спальне – никаких украшений, только фотографии в рамках, кружевные салфетки, вышитые ко Дню матери, да на камине – большой керамический бюст ребенка, который достался им от продавца мебели в качестве бонуса к угловому диванчику.

Лейтмотив: выше головы не пукнешь.

Страх оказаться не к месту, опозориться. Однажды он по ошибке сел в первый класс с билетом во второй. Контроллер заставил его доплачивать разницу. Еще одно позорное воспоминание – у нотариуса ему надо было написать «прочитано и одобрено», а он написал «отобрано». Мучительные навязчивые мысли об этой ошибке на обратном пути. Тень унижения.

В кинокомедиях того времени часто показывали, как деревенские простофили, оказавшись в городе или в высшем обществе, всё делают наперекосяк (персонажи Бурвиля[5]). Мы хохотали до слез над глупостями, которые они говорили, над оплошностями, которые они совершали и которые жутко боялись совершить мы сами. Как-то я увидела комикс про деревенскую простушку Бекассину, где ей велели вышить на слюнявчике птичку, и на остальных – то же, а она вышила гладью слово «тоже». Я подумала, что вполне могла бы поступить точно так же.

В присутствии людей, которых папа считал важными, он держался робко и скованно, никогда не задавал вопросов. В общем, вел себя умно. Что означало: понимать нашу неполноценность, но не признавать ее, пряча как можно глубже. Гадать весь вечер, что могла иметь в виду моя директриса, когда сказала: «Для этой роли у вашей дочки будет костюм в городском стиле». Стыдиться, что мы не знаем вещей, которые точно знали бы, не будь мы теми, кто мы есть – низшим классом.

Навязчивая мысль: Что о нас подумают? (соседи, покупатели, все).

Правило: постоянно предупреждать чужие критические взгляды – вежливостью, отсутствием мнения, пристальным вниманием к переменам настроения. Папа не смотрел на овощи в соседском огороде, если хозяин, копавшийся в грядках, не поощрял его знаком, улыбкой или приветствием. Ни одного визита без приглашения, даже в больницу. Никаких вопросов, выдающих любопытство или зависть – это дает собеседнику преимущество. Запрещенная фраза: «Во сколько вам это обошлось?»

Я часто говорю «мы», потому что долгое время думала так же и не помню, когда перестала.

Мои дедушка и бабушка говорили только на местном диалекте, патуа.

Некоторым нравится «колорит патуа» и народного языка. Пруст, например, с восторгом подмечал ошибки и устаревшие словечки в речи Франсуазы. Эстетика – единственное, что его интересует, ведь Франсуаза – его служанка, а не мать. И в его собственной речи эти обороты никогда сами собой не проскользнут.

Для моего отца патуа было чем-то старым и уродливым, признаком неполноценности. Он гордился тем, что сумел частично от него избавиться: пусть его французский небезупречен, это всё-таки французский. На гуляниях в И. записные пародисты в а-ля нормандских костюмах исполняли сценки на патуа; публика хохотала. В местной газете была нормандская колонка, на забаву читателю. Когда врач или кто-то еще из людей повыше вставлял в разговор какое-нибудь народное выражение (например, «здоровье изо всех дыр прет» вместо «она чувствует себя хорошо»), папа с довольным видом передавал эти слова маме: ему было приятно думать, что у таких шикарных людей всё же есть что-то общее с нами – немножко неполноценности. Он был уверен, что это вырывалось у них случайно. Ведь говорить «правильно» без специальных усилий невозможно, считал он. Будь ты хоть лекарь, хоть священник – надо стараться, следить за языком, и только дома можно расслабиться.

В кафе и в кругу семьи он любил поболтать, но в присутствии людей, которые говорили правильно, помалкивал или останавливался на середине фразы, добавляя: «Не так ли» или просто «Так?» и жестом предлагая собеседнику продолжить вместо него. Вечная осторожность в разговоре, невыразимый страх ляпнуть что-то не то – всё равно что испортить воздух.

При этом он ненавидел заумные фразы и новые выражения, которые «ничего не значат». В какой-то момент все вокруг стали говорить на каждом шагу: «Разумеется, нет», а он не понимал, как так, ведь это два противоречащих друг другу слова. В отличие от мамы, которая очень старалась казаться развитой и без тени сомнения повторяла то, что слышала от других или где-то вычитала, он чужим языком говорить не желал.

В детстве, когда я пыталась выражаться утонченно, мне казалось, что я прыгаю в пропасть.

Одна из самых страшных моих фантазий – папа-учитель, который круглые сутки заставляет меня говорить правильно, отчеканивая каждое слово. Говорить всем ртом.