Дневник Булгарина. Пушкин
- Автор: Григорий Кроних
- Жанр: Современная проза / Историческая проза / Исторические любовные романы
- Дата выхода: 2024
Читать книгу "Дневник Булгарина. Пушкин"
3
Уходя, Пушкин уверил меня в совершеннейшем дружеском расположении и добавил:
— Коли вам неприятно, Фаддей Венедиктович, то я зарекаюсь бывать у госпожи Собаньской. Мне наша дружба важнее.
Я молча поклонился, и мы расстались.
Верно — пока у меня был Пушкин — я украдкой взглядывал на часы: скоро ли ехать к Лолине? Это была и привычка последнего месяца, и глубокое необходимое веление души. Тем более теперь меня сильнее влекло к ней — я достиг счастливого положения, о котором столь долго мечтал, притом, что главный соперник самоустранился. Вот в такой момент, как я заметил, и начинаются терзания сердца. (Совершенно русская роковая черта, которая говорит, что я полностью принял образ мыслей моей новой родины.) Пушкин избежал этого терзанья (или уже миновал его) — он оценил дружбу выше любовной привязанности. Правда, она, верно, не была такой сильной как моя — он ведь только хотел досадить мне, явившись к Каролине. Ему легко отказаться от того, что и так было не нужно еще неделю назад. Положительно: его дружба возвращена неспроста! Какой ценой ему самому достался архив? Он видел портфель и мог, случайно заметив, узнать, но как он взял его у Собаньской? О том мне уже узнать не удастся. Возможно, ему пришлось поступить с ней жестоко, тогда и обратной дороги ему уже нет? Так в чем тут его благородство? Зато он в точности все знает обо мне и это — ох как стыдно! Ему бы меня презирать, а он возвратом архива подарил мне единственную возможность для исправления ошибки. Пусть мне уже не быть совершенно честным в его и своих глазах, но я не буду мучиться от непоправимости совершенного. Это великодушно. Он также отказался от притязаний на Каролину.
Но — стоп! Здесь Пушкин изъявил желание подарить мне то, что и так принадлежит мне, за что заплачена самая высокая цена — измена последней воле дорогого мне человека. В чем тут дар? В том, чтобы еще раз намекнуть на мое ничтожество и дать понять, кому я буду обязан своим счастьем с Лолиной? Или его намерение было противоположным — он обошелся так, чтобы не задеть моей гордости? Но он обошелся не только малою жертвою; более того — не только не укорил меня, но и признал, что понимает мои причины, сочувствует. И здесь уж и ничего, кроме благодарности, сказать не смею. Он протянул мне руку, уличив в безнравственном поступке. Понял и подарил вновь свою дружбу.
Теперь и мне надобно оценить все, что случилось.
Каким бы путем не попал архив к Пушкину, Лолина тут поступила со мною также как я — с волей Кондратия. Я мнил, что отдаю архив в залог, а оказалось, что это просто цена ее любви. Она получила плату этаким векселем и — как ненужный — переписала его на имя Пушкина. Если архив ей не нужен, то почему просила именно бумаги Рылеева? Это была ее воля или чья-то чужая? Допустим — Пушкина? Подозрение обожгло меня. Его интересовали эти бумаги, он искал их! И он явно как-то влияет на Каролину, коли сумел забрать архив у нее. Вдруг, это он ее подговорил?
Нет, слишком коварная интрига для поэта.
Я осадил себя. Только что я признал за Пушкиным благородство и дружеское чувство и тут же приписал ему чудовищную интригу! Нет, такое подозрение могло родиться лишь в самом воспаленном воображении. Собаньская вероятно действовала по указанию своего многолетнего любовника — генерала Витта. Ведь именно ему принадлежит слава изобличителя участников Южного общества бунтовщиков. Генералу этой славы мало, и он продолжает охоту за их наследством — вот такому человеку можно приписать любое коварство. Собаньская зависима от него, подчинена ему, и она рассказала ему о моей любви к ней? Если так, то все пружины для получения архива были у него в руках. Но Витта теперь нет в Петербурге, значит, Каролина самовольно отдала бумаги Пушкину?
Опять этот несносный Пушкин! Всюду — он, все совершается с его участием! Или это я думаю о нем больше, чем следует? Кажется, уже я определил его поступок как благородный. Он спас меня!
А вот Каролина, отдав архив в чужие руки, могла решить мою судьбу, погубить меня окончательно! И это ее не остановило. Она нарушила мое доверие, обратив его в разменную монету. Тут любой поступок Пушкина меркнет перед предательством Каролины. Она никак меня не ценит. И если примет меня сегодня у себя, то лишь по долгу — отрабатывая полученный приз. Каково же мне — знать, что любовь куплена на срок и, как только он истечет, — она прогонит меня.
Что ж делать? Ждать этот удар или самому вперед разрубить этот гордиев узел? Но ведь она, должно быть, вынуждена была так поступать?..
— Ванька! — позвал я, все еще не придя к решению. Ванька явился в ту же секунду. — Ты под дверью, подлец, стоял?
— Никак нет, Фаддей Венедиктович. — К вам барин. Я доложить пришел.
— Какой барин?
— Не знаю.
— Так зови, сейчас узнаем.
Если б взялся гадать — вовек не догадался — на пороге возник Мордвинов.
— Здравствуйте, Фаддей Венедиктович, — сказал он и сделал успокоительный знак рукой.
— Доброе утро, — сказал я, решив не называть его при слуге по имени, коли он сам не отрекомендовался.
Помощник Бенкендорфа дождался, когда Ванька ушел, и поплотнее закрыл за ним дверь.
— Что-то случилось, Александр Николаевич? Иначе — зачем вы здесь?
— Случилось. Я должен вас предупредить.
Я мысленно перекрестился.
— Вы опасаетесь ареста?
— Вашего.
— А своего? Ведь мы вместе…
— Нет, это другое. Это из-за пани Собаньской.
— Причем здесь Каролина? Что вы о ней знаете? Вы следили!
— Ну конечно, я в первый же раз, как вы забрали у меня описи, проследил вас до ее крыльца. И после характер потребованных вами документов подтвердил, что интерес имеет польские корни.
— Вы заметили, что за мной еще кто-то следит?
— Нет, дело хуже. Я в Третьем отделении услышал разговор Собаньской и Александра Христофоровича. Он спешил, и они говорили на ходу, как раз проходя мимо моей двери. Госпожа Собаньская сказала: «Непременно вызовите Булгарина в это время — тогда я смогу потребовать нужные бумаги, и он отдаст. Тянуть нельзя!». Генерал ответил: «Я сейчас еду во дворец, оттуда пришлю записку и приставлю к нему своих людей».
— Не может быть! — растерялся я. Врать Мордвинову смысла нет, но как это может быть правдой?
— Они прошли мимо, Собаньская посмотрела на меня, но виду не подала, что меня знает.
— Вы знакомы?
— Нет, не подала виду, что знает о моем участии в деле с документами Рылеева.
— Она не знает.
— Верно?
— Клянусь, Александр Николаевич, я ее в это не посвящал. Зачем бы?..
— Кто вас знает, Фаддей Венедиктович! Я ваших дел не понимаю, и зачем вы связались с этой опасной женщиной… Я вас вчера хотел предупредить — да не успел.
— Как все это понимать?
— Она — агент Бенкендорфа и строит вам ловушки. Но я не понимаю: после того, что мы с вами натворили — какие еще ловушки нужны… и почему она отдала все документы из дела Рылеева обратно? Ведь одного из них было достаточно, чтобы изобличить вас и, затем, меня. О каких еще бумагах они говорили?
— Этого я вам не скажу, достаточно, что я сам понимаю — о чем речь… Как все запуталось…
— Будьте осторожнее, Фаддей Венедиктович, умоляю вас. Мы ведь на одной ниточке висим!
— Не беспокойтесь, даже если я пострадаю, вас это не коснется, раз до сих пор не коснулось… Спасибо за предупреждение, Александр Николаевич.
— Еще одно. Во всем этом как-то замешан Пушкин.
— Пушкин везде замечен, — пробормотал я каламбур.
— Александра Христофоровича он очень интересует. Генерала волновало ваше сближение с Александром Сергеевичем. Только я так и не понял: опасается он вашей дружбы или, наоборот, ищет в ней выгоды. Его беспокоит, что вы перестали встречаться открыто, Бенкендорф подозревает скрытые сношения между вами. На меня злился, что я допустил оплошность в том разговоре о русской и немецкой партии, дескать, вы, Фаддей Венедиктович, догадались о его интересе к Пушкину и решили продолжать дружбу тайно. Госпожа Собаньская тут появилась неслучайно, мне кажется. Она ведь была любовницей Пушкина, когда он отбывал ссылку в Одессе.
— Спасибо еще раз, Александр Николаевич, — честно говоря, я уже устал всех этих открытий, и мне хотелось остаться одному.
— Полагаюсь на ваш здравый смысл, — Мордвинов откланялся.
Я бы на месте Александра Николаевича не полагался на то, чего сам хозяин не видит. У меня буквально кружилась голова. Я присел, закрыл глаза. Хотелось плюнуть на все, но ведь я не успокоюсь, пока не пойму — что происходит?
Итак. Собаньская добилась моей помощи «в деле польских заговорщиков». Если ее целью была провокация, то дело сделано — берите меня тепленьким и тащите в крепость. Вместе с взяточником Мордвиновым. Однако — мы на свободе. Тогда Каролина делает второй заход и, по утверждению Мордвинова, по сговору с Бенкендорфом она заставляет отдать ей архив Рылеева. Но отдает его не генералу, а Пушкину, который возвращает архив мне. Так для кого она брала архив: для Пушкина или Бенкендорфа? Кого из них (кроме меня) она обманывает? Вчера удивительным образом сошлись и внезапный вызов к генералу, и визит поэта в салон, где до этого он за месяц ни разу не был. Кто меня дурачит?
Зачем после удачной провокации затевать для того же результата другую? Голова у меня пухла, вопросы копились, а ответы не складывались.
Открытие, что Лолина помогает Бенкендорфу, делает ее предательницей. Она со мной не искренна, но арестов по польским делам нет, значит, она — настоящая патриотка и эти документы были нужны ей. Я видел ее радость — добиться такой искренности не дано ни одной актрисе! Тут она действовала от себя! Значит, сотрудничество с Третьем отделением вынуждено, ей приходится так поступать! Не зная всех обстоятельств — можно ли ее винить за это? Как и за ее измену с Пушкиным? Что было — то было, но что есть между ними теперь? Ее я имею право спросить!
Этот довод показался мне убедительным, но в глубине души я знал, что просто хочу увидеть ее еще раз, что душа лелеет еще надежду, что все разрешится каким-то волшебным образом, все исчезнут: и Бенкендорф, и Пушкин, а останемся лишь мы с ней…
Слуга, провожавший меня под утро за дверь, ни о чем не спросил, а лишь проводил в залу и отправился доложить хозяйке. Пауза была долгой. Наконец, меня позвали в будуар.
Каролина казалась усталой и расстроенной, а самое плохое то, что она этого не скрывала. Эта картина огорчила меня больше, чем все вместе взятые подозрения.
— Доброе утро, любовь моя! — невольно вместо обвинений у меня вырвалось очередное признание.
— Фаддей Венедиктович, если помните, ранние визиты никогда не доставляли мне удовольствия.
— Тогда я имел меньше прав на них… Тогда вы меня не любили.
— Зато теперь, спустя столько лет, я имела возможность оценить силу вашей любви, которая не рассеялась до сих пор.
— Это правда, я люблю тебя! — я бросился к Лолине и заключил ее в объятья.
— А я только отдала долг…
— Так ты все-таки из-за архива… — я почувствовал, как всегда в ее присутствии, онемение, но необычного свойства — я хотел все знать и, одновременно, боялся этого.
— Нет, я отдала долг той верной любви, которую знаю сама, — сказала Собаньская. — Но больше мне отдать нечего.