Дневник Булгарина. Пушкин

* * *

На последней бумаге были стихи:

Я вас любил: любовь еще, быть может,

В душе моей угасла не совсем;

Но пусть она вас больше не тревожит;

Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим;

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам бог любимой быть другим.

Каролина теперь жила в Крыму. Я отодвинул последний лист и уперся взглядом в черную доску бюро. В колеблющемся огне свечей она плыла перед глазами, покрылась рябью, превращаясь в бездну без дна. Я отдернул локоть, на который опирался, боясь провалиться в эту тьму.

— Ваше благородие!.. Ваше благородие! — моего плеча коснулась робкая рука. — Вы меня слышите?

Я оглянулся и увидел квартального, прибежавшего на шум.

— Ваше благородие, извольте выйти из помещения! Или меры придется… применять.

— Куда он уехал?

— Куда уехал? — передал кому-то вопрос караульный и также доставил ответ, — на Кавказ, говорят. Пойдемте, ваше благородие!

Я встал, достал из кармана деньги.

— Тебе, голубчик, за хлопоты. И хозяину дай за дверь.

Где я бродил — не помню. В какой-то момент я почувствовал холод из-за распахнутой шубы, опомнился и нашел дорогу. Домой я вернулся через несколько часов в полном изнеможении.

За это время я потерял надежду примириться с бывшей возлюбленной, не смог выплеснуть на Пушкина всю накопившуюся ярость, а после еще испугался за него же. Там, на Юге, уже погиб один великий поэт, не хватало потерять второго. Личные счеты мерялись с опасностью, которой подвергался Александр Сергеевич. Злость на Пушкина и страх за него смешались в какой-то странный коктейль. От противоположности охвативших меня чувств наступили опустошение и горечь.

Записка Собаньской открыла мне ее чувства, — такое беспрекословное подчинение могло родиться только от великой любви. Она, несомненно, не стремилась меня видеть, но послушалась Пушкина, и пригласила к себе. Как далеко она (и он) намеривались зайти в своей жалости?

А черновики писем Александра Сергеевича выдали мне чувства поэта. Он любил Собаньскую отчаянно, также как я. Разница в том, что я не мог сделать ее счастливой, а он мог. Но не стал этого делать. Может быть, от того ей так хочется на баррикады? Я вспомнил, что он говорил мне про сходство Каролины с Мнишек, про честолюбие… наверное, в этом есть правда. Но не вся — потому что он не пытался сделать ее счастливой. Он от нее отказался. От женщины, ради которой я, не задумываясь, рискнул свободой и жизнью. Больше я ничего сделать не мог, больше ей было не нужно от меня. А от него, верно, — нужно. А он написал черновик письма, стихи и… уехал на Кавказ.

Вот этого я ему простить не в силах.

От него единственного зависело ее счастье, да и его собственное, а он отверг свое предназначение…

От мыслей, бегающих по заколдованному кругу — от Каролины к Пушкину и обратно, меня снова спас Греч, который, конечно, не знал о приглашении Собаньской, и пришел меня развлечь. Он единственный не оставлял меня во все это время. Лишь в нем я видел дружеское участие и поддержку, на которую оказался неспособен Александр Пушкин. Мне это было столь дорого, что я решил показать это Гречу. Зная, как он тщеславен (это общий грех литераторов, да и не только их), я предложил ему долю в своих журналах, а он в ответ разделил пакет акций «Северной Пчелы», принадлежавший преимущественно ему, в мою пользу. В деньгах я что-то потерял, но мы стали теперь равными партнерами во всем.

Вспомнил я, правда, что обещал Пушкину достать место редактора «Пчелы», да какой теперь в этом прок? С дороги он писем не слал, а я не пытался отыскать его в далеком краю.

Сразу после отъезда Александра Сергеевича, как я слышал, Санкт-Петербург также покинула Каролина-Розалия-Текла Собаньская. Ирония в том, что она, желая или нет, сослужила службу генералу Бенкендорфу. Наша дружба с Пушкиным, которой он, по словам Мордвинова, опасался, оказалась разрушена Лолиной.

Больше я ее никогда не видел.