Фристайл. Сборник повестей

До утра я так и не заснула. Рано утром услышала, как встал в темноте Саша, тихонько собрался и вышел в сени. Звякнул подойник в его руках, и хлопнула тяжёлая уличная дверь… Наступил следующий день, а я так ничего и не придумала.

Галина Павловна пришла, как мне показалось, намеренно ко времени вечерней дойки. Мы опять пили чай с конфетами и вкусными мягкими пряниками, которые я купила в большом сельском магазине. Но как только Саша ушёл в хлев, она заговорила быстро, словно боясь не успеть объяснить мне что-то до его возвращения.

— Он Вам, Лариса, сказал, почему в детский дом не хочет? Нет?

— Я пока не спрашивала. Я постараюсь его убедить… Сделаю всё, что смогу.

— Нет, Вы не знаете… Он ведь не просто так не хочет! Он своих старух не может бросить… Чувство долга, понимаете?

— Старух? Каких старух?

Я растеряно смотрела на неё.

Галина Павловна помолчала, собираясь с мыслями.

— Это долгая история… Сейчас расскажу, пока его нет. Тут в пяти километрах от нас заброшенное село есть, «Раздолье»… Захирело оно ещё лет пятнадцать назад. Одни старики остались. Сначала их было человек десять, с ними кое-как справлялись, даже передвижная лавка к ним ездила… А потом и вовсе остались двое… две старухи. Их и забросили совсем. Дорога заросла, туда на машине летом-то не проехать, а зимой и вовсе… А бабульки-то старенькие, больные, совсем ослабели, даже пенсию не могут получить в Центре … До него добираться от них километров пять по бездорожью… Вот Саша с Тасей и стали к ним ходить: зимой — на лыжах, а летом — на велосипедах… Хлеб, продукты им таскали. Ну, а как мать слегла, Шурик старушек не бросил, один теперь к ним ходит…

Я онемела. Молчала долго, совсем растерявшись. Потом промямлила.

— А как же? Ваш муниципалитет? Ребёнок один…

Галина Павловна смутилась, покраснела, заговорила скороговоркой.

— Это село не наше… Ну, оно к нам не относится… У нас своих заброшенных целых три … Сейчас стариков кого куда распихиваем… Детки-то городские не хотят забирать родителей к себе, кого-то в Дом престарелых удалось пристроить, но и совсем заброшенных человек десять ещё… Про этих-то старух, которых Шура опекает, в ихнем муниципалитете знают прекрасно, я сама столько раз звонила, с их начальством при встречах ссорилась… Обещали что-нибудь придумать… Летом бабулькам пенсию за полтора года привезли— и опять про них забыли… А на что им эти деньги, что с ними делать? Разве что с Тасей за покупки расплатились. Старухи-то и впрямь брошены на погибель… Света нет, дров нет, продуктов тоже нет… И родственников нет, идти некуда, да и немощь одолела… А как мальчишке запретишь? Мужики наши как-то пробовали… Только… если его не пускать, то надо самим эту ношу на свои плечи брать, а кому это нынче хочется? У нас здесь, в нашем Дворце культуры выездное совещание на той неделе будет… Областное…. Я обязательно вопрос подниму, опять буду ругаться…Ситуация с брошенными людьми, конечно, очень тяжёлая, но и мальчика тоже надо в детский дом отправлять… У него-то жизнь впереди. На Вас, Лариса, вся надежда…

Вернулся улыбающийся Саша, с бидоном тёплого молока. Сделав над собой усилие, я улыбнулась ему в ответ. Кажется, улыбка получилась несколько кривоватой, потому что мальчик поднял свои вздрагивающие ресницы и удивлённо посмотрел на нас обеих.

— Вы зря чаю напились… Я вот парного молока принёс… Хотите?

Мы переглянулись с Галиной Павловной и дружно выразили желание выпить и молока. Опорожнив большую кружку и выходя в сени, она многозначительно взглянула на меня, и ушла, оставив в комнате запах незнакомых духов. Саша и себе налил молока, отрезал большой ломоть чёрного хлеба — здесь он оказался очень вкусным, с хрустящей тонкой корочкой, и, прямо взглянув мне в глаза из-под сросшихся бровей, спросил.

— Она Вам сказала?

— «Тебе», Саша, «тебе» …

— Она тебе всё сказала? Да? Теперь ты понимаешь, что я не могу уехать? Они ведь без меня с голоду помрут… Я даже гриппом заболеть не имею права… Как я могу их бросить, если они никому больше не нужны?

Я растеряно молчала, не зная, что ему сказать.

Не дождавшись моего ответа, Саша тоже замолчал и начал топить печку, натаскав побольше дров. Я посидела на старой табуретке рядом с ним, мы ещё немного поговорили о его матери, которую я совсем не знала, о его жизни. Корова привязывала его к дому, и к старухам в Раздолье он ходил по воскресеньям, когда его могла подменить соседка. Шёл на лыжах, и в плохую погоду, когда не успевал управиться с делами, даже оставался там ночевать, возвращался утром с рассветом. В большом старом рюкзаке тащил к ним всё, что мог унести: банки с тушёнкой, крупу, соль, много разного хлеба и даже молоко, которое специально морозил, выставив на крыльце на ночь в деревянной плошке… В Раздолье заготавливал старухам дрова на неделю — для этого надо было побродить в сугробах по заброшенной деревне, собрать всё, что могло пойти на растопку. В ход шло и разрушенное крыльцо в соседнем доме, и доски с развалившегося сарая, и остатки каких-то изгородей и уборных. Он заготавливал старухам большой запас воды (если его не хватало до следующего его прихода, то они топили снег, благо, его было вокруг предостаточно), сам готовил им обед на несколько дней — какие-нибудь лёгонькие щи, заправленные салом, жарил на старой разваливающейся печке картошку, обильно сдабривая её луком — всё-таки какие-то витамины, варил впрок кашу… К счастью, опекал старух не он один — километрах в десяти от Раздолья в лесу, что начинался сразу за деревней, находился скит, в котором жили несколько монахов, которые раз в месяц привозили этим несчастным керосин для лампы, спички, овощи — картошку, свёклу, кислую капусту, лук, а в православные праздники даже чего-нибудь вкусненького из монастырской трапезной. Монастырь хоть и находился где-то далеко, километрах в тридцати, но свою братию в скиту не забывал, ну, а братия делилась, чем могла, с несчастными бабушками.

В доме стало не только тепло, но даже жарко. Улёгшись спать в своей маленькой комнатке, я опять долго ворочалась с боку на бок. Сон не шёл, то ли от духоты, то ли от бесчисленных мыслей и сомнений, которые так внезапно навалились на меня. Я встала, с трудом приоткрыла форточку, туго примёрзшую к раме. В комнату вместе с морозным паром ворвался обжигающий ледяной воздух. Несмотря на глухую ночь в домах по соседству светились слегка прикрытые занавесками окна. Люди здесь жили своей жизнью. Я представила себе двух несчастных старух в замёрзшей брошенной деревне и поёжилась. Накинув халат и осторожно, стараясь не опрокинуть чего-нибудь в темноте и не разбудить Сашу, вышла в большую комнату, где он спал на узком подростковом диванчике. Нащупала на столе ещё тёплый чайник и налила в чашку ещё не успевшей остыть воды.

— Можно прямо из ведра пить, у нас вода очень хорошая, чистая, вкусная… — Услышала я голос своего брата. Он был совершенно несонный. Саша тоже не спал.

— А знаете, кем была раньше Вера Сергеевна, ну, одна из бабушек, которые в Раздолье? Это мамина первая учительница… Мама её очень любила…

Кровать скрипнула. В полумраке комнаты я увидела, как он повернулся на бок, подперев голову рукой.

— Это ведь учительница и твоей мамы тоже… Вера Сергеевна мне показывала фотографию класса, где твоя мама во втором ряду… Смешная такая девчонка с тонюсенькими косичками…

Голос мальчика неожиданно дрогнул. Я подошла, присела у него в ногах.

— Послушай. Саша… А если я дам тебе слово, что сделаю всё, чтобы твоих старушек из Раздолья вывезли? Их ведь для начала можно и в местную больницу положить, подлечить, пока … Я тебе слово даю, что не уеду отсюда, пока их судьба не решиться. У меня отпуск большой, времени много. Я душу из этих администраторов вытрясу…

Я говорила правду своему брату. Сейчас рядом с ним я чувствовала себя сильным ответственным человеком.

— А в это воскресенье я вместо тебя в Раздолье схожу на лыжах. Я ведь спортивный врач. Работаю с командой биатлонистов, они научили меня хорошо бегать на лыжах … Ты мне всё объяснишь. Но тебе надо уезжать, как это ни обидно и ни горько.

Я не зря проворочалась в постели две ночи. Решение созрело. Саша лежал тихо, вытянувшись на постели и молчал.

— Тебе когда четырнадцать исполнится?

— Летом… В августе… — Удивился он моему вопросу.

— Очень хорошо. Вот послушай, что я хочу тебе предложить… Я — человек слова. С твоими подопечными я вопрос решу. Все пороги обобью, но их больше одних не оставлю. Потом поеду домой и буду оформлять на тебя опекунство… Если ты не возражаешь, конечно. Я пока даже не представляю, как это делается и сколько это времени займёт, но, наша бюрократическая машина крутится очень долго. А тебе надо ехать в детский дом, учиться… Ты и так много пропустил. Летом тебе исполнится четырнадцать, ты получишь паспорт, я оформлю опекунство и приеду к тебе. Тогда мы и решим, как поступить дальше. Если захочешь, можно дом продать и со мной уехать, в городе за эти деньги мы сможем тебе неплохое жильё купить, где-нибудь рядом со мной. Будем друг за друга держаться… Или в детском доме останешься, школу закончишь, потом сюда вернёшься… Подумай, Саша… Мне кажется, это единственно правильное решение на сегодняшний день.

До утра мы так и не заснули. Саша поначалу долго молчал, думал, я не торопила его, сидела рядом с ним и тоже молчала. Но потом он заговорил и всё-таки со мной согласился. Мы долго обсуждали с ним всякие хозяйственные вопросы. Корову он продаст соседке, которая сразу после смерти матери предлагала выкупить её за хорошую цену. Кур он ей просто так отдаст. Тётя Паша его столько раз выручала с мясом, да и по воскресеньям оставалась за него на хозяйстве, когда он к старухам ходил… Когда я буду уезжать, надо будет заколотить двери и окна в доме — это соседские мужики помогут, он заранее их попросит… Ключи Галине Павловне надо будет отдать, она — женщина надёжная…

Детский дом, куда должен был уехать мой братишка, находился по пути на станцию, в нескольких километрах в стороне от основной трассы. Я дала Саше твёрдое слово, что перед отъездом непременно приеду к нему, узнаю, как он устроился, и расскажу обо всём, что мне удалось решить со старушками из Раздолья.

Когда за окном начала рассеиваться ночная темнота, и Саша спохватился, что давно пора вставать и доить корову, общее решение было принято и, кажется, нам обоим стало намного легче.

Следующий день пролетел незаметно. Саша скупил в местном магазине, наверно, все полиэтиленовые пакеты, имевшиеся там в наличии. Мы складывали и упаковывали вещи — надо было законсервировать дом. Командовал мой братишка. Я только старательно выполняла его инструкции. Конечно, я не переставала поражаться его выдержке. Несколько раз, отвернувшись от меня, он замирал с какой-то материнской вещью в руках. У меня перехватывало дыхание в этот момент, но Саша, спохватившись, пряча повлажневшие глаза под своими вздрагивающими ресницами и кусая воспалённые губы, продолжал упаковывать постельное бельё или посуду. Протянув мне материнскую кофту и толстый шерстяной платок, не глядя на меня, дрогнувшим голосом он попросил передать эти вещи на память старой учительнице в Раздолье…