Лишь

На «Вечере с Артуром Лишь» не было ни души.

Однажды Фредди пошутил, что «любовь всей жизни» Лишь – это его агент. Да, Питер Хант близко знает Артура Лишь. На его долю выпадают все терзания, и стенания, и ликования, которых не слышит никто другой. При этом о Питере Ханте Лишь не знает почти ничего. Даже не помнит, откуда он родом. Из Миннесоты? Есть ли у него семья. Сколько у него клиентов. Обо всем этом Лишь не имеет ни малейшего понятия, но каждому звонку и сообщению радуется, как школьница. А точнее, как взрослая женщина, получившая весточку от любовника.

И вот в дверях ресторана показывается он: Питер Хант. В студенчестве Питер был звездой баскетбола, но и по сей день, когда переступает порог, все взгляды обращаются к нему. Вместо бобрика у него теперь длинные седые волосы, как у мультяшного дирижера. По дороге к столику он телепатически пожимает руки всем знакомым в зале, после чего встречается взглядом с безнадежно очарованным Лишь. Когда Питер садится, его бежевый вельветовый костюм тихонько урчит. За его спиной в зал вплывает бродвейская актриса в черных кружевах, по обе стороны от нее из клубов пара материализуются омары «термидор». Как любой дипломат на трудных переговорах, беседу о делах Питер откладывает на десерт, поэтому за ужином они обсуждают литературные новинки, которые Лишь на самом деле не читал. И только за кофе Питер говорит:

– Слышал, ты отправляешься в путешествие.

Да, говорит Лишь, в кругосветное.

– Хорошо, – говорит Питер и сигналит, чтобы принесли счет. – Развеешься. Надеюсь, ты не очень привязался к «Корморанту».

Лишь что-то бормочет, запинается и смолкает.

Питер:

– Потому что «Свифт» им не подходит. Поколдуй над ним, пока будешь в отъезде. Пусть новые места подадут свежие идеи.

– Что они предложили? Внести изменения?

– Никаких изменений, никакого предложения.

– Питер, меня что, кинули?

– Артур, с «Корморантом» не сложилось. Давай мыслить шире.

Под стулом Артура Лишь словно открылся люк.

– Слишком… велеречиво?

– Слишком щемяще. Слишком пронзительно. Прогулка по городу, день из жизни – знаю, писатели такие истории обожают. Но твой герой не вызывает сочувствия. Да о такой жизни, как у него, можно только мечтать.

– Слишком по-гейски?

– Используй эту поездку, Артур. Ты так хорошо передаешь атмосферу. Позвони, когда будешь в городе. – Питер обнимает его, и до Лишь запоздало доходит, что с ним прощаются; все закончилось; счет принесли и оплатили, пока он барахтался в темном, бездонном, скользком колодце плохих новостей. – И удачи завтра с Мандерном. Надеюсь, его агента там не будет. Та еще мегера.

Взмахнув седой гривой, Питер направляется к выходу. По пути целует актрисе руку. На этом любовь всей жизни Артура Лишь покидает его и идет очаровывать следующего писателя.

К своему немалому удивлению, в лилипутской ванной комнате Лишь обнаруживает великанскую ванну. Хотя уже десять вечера, он включает воду и, пока ванна наполняется, смотрит в окно: в двадцати кварталах от его отеля находится Эмпайр-стейт-билдинг, а в доме напротив – «Эмпайр-бистро», где, согласно картонной табличке, подают пастрами. Из другого окна, выходящего на Центральный парк, виднеется вывеска отеля «Нью-йоркер». Вы можете подумать, что над вами смеются, но это вовсе не так. Не смеются гостиницы Новой Англии с коваными флюгерами на башенках и пирамидами пушечных ядер при входе, которые называются либо «Ополченец», либо «Треуголка»; не смеются закусочные Мэна с буйками и клетями для ловли омаров, именуемые «Северо-восток»; не смеются увешанные испанским мхом рестораны Саванны; не смеются галантереи «Западный гризли» на западе; не смеются все заведения Флориды, в названии которых обыгрываются аллигаторы; не смеются калифорнийские бары, где подают сэндвичи в форме досок для серфинга; не смеются рестораны «Трамвай» в Сан-Франциско и гостиницы «Город туманов». Над вами никто не смеется. Все это на полном серьезе. Американцев считают беззаботными, но на самом деле они ко всему подходят чрезвычайно серьезно, особенно к местной культуре; они называют бары «салунами», а магазины – «лавками»; носят атрибутику спортивной команды из местной школы и славятся своими пирогами. Даже ньюйоркцы.

Возможно, смеется один только Артур Лишь. Вот он рассматривает свой гардероб: черные джинсы для Нью-Йорка, брюки хаки для Мексики, синий костюм для Италии, пуховик для Германии, светлый лен для Индии. Перебирает вещь за вещью, и каждый образ – насмешка над ним самим: Лишь-джентльмен, Лишь-писатель, Лишь-турист, Лишь-хипстер, Лишь-колонизатор. Где же Лишь настоящий? Юноша, который боится любви? Парень, которому не до шуток? Этот образ он не захватил. Четверть века прошло, и он уже не помнит, куда его задевал.

Он выключает воду и залезает в ванну. Кипяток-кипяток-кипяток! Вылезает красный по пояс и открывает кран с холодной водой. Водную гладь, в которой отражаются белые квадраты кафеля с черной полоской на каждом, заволакивает туман. Снова окунается; теперь вода почти не обжигает. Отражение кафеля подрагивает, и кажется, будто колышется его плоть.

Артур Лишь – первый в мире стареющий гомосексуал. Во всяком случае, так ему иногда кажется. Будь ему двадцать пять или тридцать, он бы нежился в ванне, прекрасный, юный, обнаженный, и радовался жизни. Не приведи господь, чтобы кто-то увидел его как есть: красным по пояс, точно двусторонний ластик, и с подстершейся верхушкой. Если не считать Роберта, Лишь еще никогда не видел, чтобы кто-то из его знакомых геев преодолел пятидесятилетний рубеж. Когда он начал общаться с Робертом и его компанией, им было около сорока, но до пятидесяти никто так и не дотянул; то поколение вымерло от СПИДа. Поколение Лишь порой чувствует себя первопроходцами, открывающими неизведанные дали по ту сторону полтинника. Как же им себя вести? Можно вечно молодиться: закрашивать седину, и беречь фигуру, и носить обтягивающую одежду, и ходить на дискотеки, пока не рухнешь замертво в восемьдесят лет. А можно, напротив, оставить седину в покое, и носить элегантные свитера, скрадывающие животик, и с улыбкой вспоминать о былых наслаждениях, которые уже никогда не изведаешь снова. Можно выйти замуж и усыновить ребенка. Пары могут завести любовников, подобно симметричным прикроватным столикам, чтобы секс не сошел на нет. А могут позволить сексу сойти на нет, как это делают гетеросексуалы. Можно с облегчением попрощаться с тщеславием, тревогой, страстью и болью. Можно стать буддистом. Но одну вещь совершенно точно делать нельзя. Совершенно точно нельзя девять лет встречаться с человеком, думая, что у вас все несерьезно, а потом, когда он тебя покинет, исчезнуть с радаров и отмокать в одиночестве в ванне, гадая, что же теперь делать.

Из ниоткуда голос Роберта: «Однажды я стану для тебя слишком стар. Когда тебе будет тридцать пять, мне будет шестьдесят. Когда тебе будет пятьдесят, мне будет семьдесят пять. И что мы тогда будем делать?»

Это было в начале их отношений; Лишь был еще совсем юный, не старше двадцати двух. Одна из их серьезных бесед после секса. «Однажды я стану для тебя слишком стар». Лишь, разумеется, сказал, что это нелепо. Разница в возрасте его не волнует. Роберт куда аппетитнее, чем эти глупые мальчишки, он это, вероятно, и сам знает. Мужчины в возрасте самые сексуальные: они знают себе цену, знают, что им нравится, знают, где провести черту, они опытны и готовы к приключениям. От этого и секс лучше. Роберт закурил еще одну сигарету и улыбнулся. «И что мы тогда будем делать?»

Двадцать лет спустя посреди спальни стоит Фредди:

– Я не считаю тебя старым.

– Но я старый, – отвечает с кровати Лишь. – Я старею.

Наш герой полулежит на боку, подперев голову рукой. Плющ за эти годы разросся и, подобно узорной решетке, отбрасывает пятнистую тень. Артуру Лишь сорок четыре. Фредди двадцать девять, на нем очки в красной оправе, лишьнианский пиджак и больше ничего. Посреди шерстистой, некогда впалой груди – едва заметная ложбинка.

Фредди смотрится в зеркало.

– По-моему, твой смокинг мне больше идет.

– Я хочу быть уверен, – говорит Лишь, понизив голос, – что не мешаю тебе встречаться с другими.

Фредди ловит в зеркале его взгляд.

Молодой человек слегка поджимает губы, будто его мучает зубная боль. Наконец говорит:

– Можешь не волноваться об этом.

– Ты в таком возрасте…

– Я знаю. – Фредди, похоже, тщательно подбирает слова. – Я понимаю, какие у нас отношения. Можешь не волноваться об этом.

Лишь откидывается на подушку, и с минуту они молча смотрят друг на друга. Ветви плюща колышутся на ветру и хлопают по стеклу, взлохмачивая тени.

– Я просто хотел поговорить… – начинает он.

Фредди поворачивается к нему лицом.

– Артур, нет нужды в длинных разговорах. Можешь не волноваться об этом. Просто, по-моему, ты должен отдать мне этот смокинг.

– Исключено. И перестань брать мой одеколон.

– Вот разбогатею – и перестану. – Фредди залезает в постель. – Давай снова посмотрим «Бумажную стену».

– Мистер Пелу, я просто хотел убедиться, – продолжает Лишь, не желая менять тему, пока не будет услышан, – что вы не слишком ко мне привязались. – Давно ли, думает он, их беседы стали напоминать сцены из переводных романов?

Фредди садится в постели, смотрит серьезно. Подбородок волевой, такие любят рисовать художники. Этот подбородок и темная поросль на груди, будто орел, раскинувший крылья, выдают в нем взрослого мужчину. Горстка деталей – маленький нос, и улыбка, округляющая щеки, и голубые глаза, в которых так легко читать его мысли, – вот все, что осталось от юноши, смотревшего на туман. Он улыбается и говорит:

– Ты невероятно тщеславен.

– Просто скажи, что мои морщинки тебя заводят.

Подползая поближе:

– Артур, всё в тебе меня заводит.

Вода остыла, и белая комната без окон походит на эскимосское иглу. Он видит в кафельных плитках свое отражение, зыбкий призрак на блестящей белой поверхности. Здесь оставаться нельзя. Идти спать тоже нельзя. Нужно срочно развеяться. «Когда тебе будет пятьдесят, мне будет семьдесят пять. И что мы тогда будем делать?»

Ничего, просто смеяться. И так во всем.

Я помню Артура Лишь в молодости. Мне было двенадцать или около того, и я отчаянно скучал на взрослой вечеринке. Все в квартире было белым, как и одежда гостей, и мне дали какую-то бесцветную газировку и сказали ни на что не садиться. Завороженно разглядывая ветви жасмина на серебристо-белых обоях, я заметил, что благодаря способности искусства останавливать мгновение каждые три фута над цветком зависает маленькая пчела. Тут на мое плечо легла рука: «Хочешь порисовать?» Я обернулся и увидел белокурого юношу, который мне улыбался. Высокий, худой, короткая стрижка с длинной челкой, безупречные черты древнеримской статуи, улыбается, слегка выпучив глаза: оживленное выражение, от которого дети приходят в восторг. Я, должно быть, принял его за подростка. Он привел меня на кухню, достал бумагу с карандашами и сказал, что мы могли бы рисовать вид из окна. Я спросил, можно ли мне нарисовать его. Он рассмеялся, потом сказал «хорошо», сел на барный стул и стал слушать музыку, доносившуюся из соседней комнаты. Я знал эту песню. Мне и в голову не приходило, что он прячется от других гостей.