Признание Босса

Глава 1

Приходит момент, когда ты перестаёшь вздрагивать от каждого шороха, прислушиваться к звукам, хвататься за нож, глядя в темноту. Перестаёшь ждать. Ты просто перестаёшь жить. Словно кто-то ставит на «паузу» тебя. Все двигаются, разговаривают, что-то делают, а ты стоишь, и это всё пролетает мимо тебя. Ты видишь кровь на своих руках. Помнишь, как она стекала в канализацию, и как сложно её отмыть. Помнишь замершие выражения на лицах трупов. Ты видишь их даже днём, и осуждаешь себя за то, что дышишь. Ты ненавидишь себя за то, что не смогла сделать большего для них. Винишь себя за то, что однажды поверила клятвам человека, которому и дела нет до других. И если будет стоять выбор между им и тобой, он всегда выберет себя, но никак не тебя. Но ты против воли ждёшь. Каждый день прислушиваешься к трели телефона в доме, выглядываешь в окно, напрягаешься, когда кто-то рассказывает о незнакомцах в супермаркете, больнице или просто на улице. Ты постоянно находишься в сильном стрессе, словно вот-вот на пороге появится он и скажет: «Ты думала, что сможешь уйти от меня? Думала, что сбежишь из моего мира? Думала, что я подарю тебе свободу? Нет. Ты моя. Ты зависишь от меня. Я выиграл, а ты снова проиграла свою душу мне. Я выиграл её и буду выигрывать всегда». Но вот наступает минута, когда ты уверенно смотришь ему в глаза и говоришь: «Я больше не проиграю».

Боль меняет людей и довольно кардинально. Только боль. Исключительно боль и ничто иное. Хорошее: смех, радость, счастье — никак не учат человека стать лучше. Это поощрение, и если не было наказания, то всё это бесполезно. Хорошее развращает людей, опускает их на дно. Боль делает их сильнее или убивает, превращая в падаль. Лишь боль способна учить. Пережив подряд два сильных и глубоких стресса из-за боли, ты меняешься так, что тебя больше не узнают, даже внешне. И вот тогда ты можешь сказать: «Я не проигрываю. Никому. Даже себе». Суть состоит не в самой игре, не в интригах, не в усталости. Нет. Нет. Нет. Суть в том, что ты выходишь из игры добровольно. Ты больше не играешь, а начинаешь требовать честности к себе и от себя. Не боишься сказать то, чего хочешь. Не боишься показаться другой в глазах близких людей. Не боишься идти против правил их игры. Жизнь — это разные таймы. В одном ты проигрываешь, во втором тоже и в третьем тоже. Даже в пятом. Проигрыш причиняет боль. Ты работаешь над собой. И в новом сете ты выигрываешь, когда видишь, что получаешь требуемое. Ты больше не отдаёшь всё. Ты отдаёшь только то, что хочешь отдать или же говоришь «нет».

Врать себе ты тоже прекращаешь. Больше нет надежд на несбыточное. Больше нет доверия к фразам: «мы тебя так ценим», «мне всё равно», «ты наша надежда», «мне не больно», «если бы кто-то и мог, то только ты», «больше никаких чувств». Нет, ты перестаёшь этому верить. Перестаёшь верить себе и окружающим. Смотришь на них и сразу же видишь ложь. Ты слышишь её в их головах. Читаешь всё по глазам. Да, только всё это наступает лишь после страданий и боли. Ведь боль — цена, которую мы платим за то, чтобы быть лучше и чувствовать больше. Боль — королева личности. Боль — обмен человека на то, чтобы достичь освобождения. И пока мы чувствуем, мы живём. Боль и есть вся наша жизнь, только боль разделяет её на отрезки, но никак не время. Боль имеет свой цикл, который всегда меняется, но не исчезает. Боль — дыхание. Боль — сила. Боль — испытание, которое мы проходим или же нет. Боль — это судья, который выставляет тебе оценку и решает, сможешь ли ты жить или же не заслужил. Только живые люди испытывают боль. И вновь, пока она есть, ты дышишь. И этот раунд или остаётся за тобой, или ты его пропускаешь, но он будет повторяться вновь до тех пор, пока ты не поймёшь суть боли.

— Не стыдно?

Поднимаю взгляд от кружки кофе и равнодушно смотрю на сестру, упёршую руки в бока. Она с нескрываемым презрением окидывает взглядом меня, сидящую на стуле на веранде.

— За тебя? Нет, не моя прерогатива. Твоя жизнь. Твои грехи. Твои ошибки. Так что мне плевать, — пожимаю плечами и делаю глоток остывшего кофе.

— Ты ведёшь себя безобразно, Лавиния. Отец сутками пашет на телефонной станции, а ты уже которую неделю прохлаждаешься без работы. Мы все пашем, чтобы помогать им, — она осуждающе шипит на меня.

— Ах да, ты об этом. Мне вот интересно, а ты называешь пахать это скакать на члене своего мудака в рабочее время или же пахать это воровать деньги из кошелька отца, чтобы твой мудак мог надраться в пабе? Нет, не отвечай, я уже потеряла интерес, — хмыкаю, откидываясь на спинку стула и спокойно смотрю в голубые глаза сестры, в которых кипят злость и ненависть. В них горят возмущение и зависть.

— Лавиния, что ты говоришь? Как ты говоришь? Я понимаю, что, находясь в Америке, ты привыкла шиковать и жить в роскошных условиях, но ты больше не там, а здесь, с нами. Конечно, мы рады тому, что ты присылала нам… деньги. — Она хотела сказать «гроши». Цокаю языком, пока сестра продолжает повышать свою значимость в моих глазах, а меня тошнит от неё. Меня тошнит от того, что Босс не сказал мне всего. Я зла на него. Очень. Он втайне от меня перечислял им по три тысячи долларов каждые две недели. Эти деньги родители в глаза не видели, а только гроши, зато их видели другие. Брат купил себе новую машину и бросил работу. Сестра отправила детей в лагерь и даже успела отдохнуть со своим мудаком, забыв о том, что отец именно пашет.

Поднимаюсь со стула и выливаю кофе в траву на лужайке, которую никто не стриг всё это время. Нет ни овощей, ни ягод, ничего. Ничего нет. Всё заросло. Они просрали всё, а родители уже не в том возрасте, чтобы уследить за всем. Мама продолжает поддерживать здоровье дорогими медикаментами. Отец работает по двенадцать часов. Остальные прохлаждаются, считая, что я снова буду за них что-то делать.

— Лавиния, немедленно вернись! Я с тобой ещё не закончила! — кричит сестра.

Хлопаю дверью в дом и направляюсь на кухню, где нахожу беременную корову. Ехидно оглядываю её, вытирающую сопли после очередной ссоры со своим мужем, который наотрез отказывается вернуться пораньше или забрать её домой или хоть что-то сделать, чтобы она не жила в таких условиях. Только вот мой брат всё продал ради себя. Он играет. Да, играет и делает ставки, называя это работой.

— Ага, ещё размажь их по столу, чтобы все увидели и пожалели тебя, — бросаю ей и направляюсь к матери, когда сестра влетает в дом, крича и упрекая меня в безалаберности и требуя денег.

В комнате мамы всё осталось по-прежнему. Она много спит, мало ест и сначала даже не узнала меня.

Сажусь рядом с её кроватью и закрываю глаза.

Я шла долго. Над моей головой взлетел самолёт, и я не подняла взгляда на небо. Кровь облепляла моё тело и разум. Он не отвечал. Ничто не отвечало, а сердце было разбито из-за нарушения самой важной для меня клятвы. Я кричала. Падала. Кричала. Хрипела. Потеряла голос. Плакала. Горько так. Плакала до опустошения. Потом снова шла. Рядом ехал автомобиль, наблюдая за тем, как моё сердце разрывалось каждую минуту. Небольшая заправка. Туалет. Моё потерянное отражение. Боль в глазах. Боль в груди. Боль в каждом уголке разума. Холодная вода. Грубые трения руки о руку, чтобы смыть кровь. Нервы на пределе. Всё было на пределе. Резкая тишина. Всё прекратилось. Я двигалась на автомате. Вернулась в отель, искупалась, переоделась, собрала вещи и приехала домой. Шокированные лица отца и брата. Моё молчание. Ничего больше не было. Долгие дни в одиночестве и скупые слова для близких. Они вызвали подмогу в лице сестры, а я всё ждала, когда за мной придут. Полиция. Мафия. Лазарро… И так сильно болело сердце, когда я видела его в кошмарах. Болело жутко, до молчаливого воя внутри. Через какое-то время я поняла, что он не придёт. Никто не придёт. Меня больше нет в их мире. Их мира для меня тоже нет. И как-то всё стало монотонным и обычным. Прогулки с мамой на свежем воздухе, пока она спит в коляске. Наблюдение за родными, старающимися при каждой удобной и неудобной возможности воззвать к моей развращённой деньгами совести. Слабый голос уставшего папы, радующегося тому, что я дома, и неважно, что я выберу. Главное, я с ними. Спектакль за ужином и возмущения брата и сестры. Как-то так и живу. Смеюсь, откидывая голову назад на их жалкие потуги напомнить мне о долге. Хохочу в голос в их обозлённые лица, когда они говорят мне, насколько я жадная стерва. Веселюсь как могу. Так и проходит день за днём. Я, наконец-то, ничего не делаю для них, но зато они из кожи вон лезут, чтобы не делать ничего ни для кого, кроме себя. Только наблюдаю и помогаю исключительно родителям. Я знаю, что брат и сестра ненавидят меня всей душой. Они искренни в своих чувствах ко мне. Я тоже. Мне не стыдно.

Мне на плечо ложится ладонь. Я сразу же подскакиваю с места и хватаю руку напавшего, грубо толкая его спиной назад.

— Милая моя, доченька, что ты делаешь?

Сонно моргая, смотрю на удивлённое и уставшее лицо отца. Чёрт. Отпускаю его и тяжело вздыхаю.

— Прости, я задремала. Снилось что-то гадкое, и думала, что это продолжение сна. Прости, пап. Ты поел? — Отворачиваюсь от него и подхожу к маме. Она, видимо, тоже не просыпалась больше пяти часов, а это плохо. Поправляю её одеяло и проверяю пульс.

— Да, всё хорошо. Сьюзи снова жаловалась на тебя.

Закатываю глаза и цокаю.

— А на себя не жаловалась? Что она, вообще, здесь делает? Пусть валит обратно к своему козлу, — зло шиплю.

— Лавиния, — отец проводит по моей спине шершавой рукой, — что между вами происходит? С тех пор как ты вернулась, вы только ссоритесь. Вы никогда так не ругались. У нас всегда был мир.

— Нет, пап, это была ложь. Я считала, что делала всё правильно, но перестала думать за других и позволять им мной командовать. Поэтому им и не нравится то, что я больше не их рабыня. Я больше не принадлежу им, и моя душа только моя, — шепчу, бросая взгляд на хмурое лицо папы.

— Они никогда тебя такой не считали. Мы же все любим тебя, доченька. Пытаемся помочь тебе справиться с чем-то. Сьюзи нашла для тебя врача, который согласился принять тебя завтра. Она сама оплатила приём и…

— Врача? Ты шутишь? Зачем мне врач? — прыская от смеха, выгибаю брови.

— Доченька, я не хочу этого говорить, но в тебя словно дьявол вселился. Ты молчишь или зачастую говоришь плохое брату и сестре. Они переживают за тебя. Они стараются помочь…

— И ты до сих пор веришь им? Веришь в их доброту? Веришь в то, что я плохая, а они святые? Ты всегда меня такой видел? Плохой? — кривлюсь я.

— Господи, девочка моя, ну что ты говоришь? Ты для меня самая главная драгоценность. Я места себе не находил, пока ты была в Америке, молился каждый день, чтобы ты вернулась к нам. Ты для меня любимый ребёнок, хотя греховно так считать, но душа за тебя сильнее болит. И я вижу, что ты страдаешь. Ты стала другой и отдалилась от нас. Мне не стоило разрешать тебе улетать в Америку. Я должен был настоять, чтобы ты осталась. — Папа проводит ладонью по моим волосам.

Он простой человек. Что бы мне про него ни говорили раньше, какие бы выводы ни делали, я всё равно люблю его. Ещё люблю, как и маму. Только им и верю. Поэтому мне больно слышать такие слова и видеть его слепоту. Брат и сестра настраивают родителей против меня, а я молча ухожу, потому что иначе перережу им глотки. Моё терпение лопается.