Одна кровь на двоих

— Разберемся, — туманно пообещал Осип.

Больше они тогда не разговаривали — легли спать, через час Осип разбудил Дмитрия, потряся за плечо:

— Дмитрий Федорович, вставай. На самолет пора.

Они улетели вместе.

С той ночной посиделки Осип позволял себе назвать его Димой только в пылу перестрелки (было и такое, а как же без этого в российской-то действительности!) и в крутой мужской пьянке, по настоянию самого Дмитрия, и в экстремальных, требующих мгновенных решений ситуациях.

Они как-то сразу выстроили отношения: начальник — подчиненный, с глубочайшим уважением с обеих сторон и скрытой формой дружбы, без дешевого панибратства и строгим соблюдением Осипом субординации.

С утра Победный понавтыкал подчиненным до валерьяновых капель, смешанных с корвалолом, истерических слез молоденькой секретарши, не вовремя попавшей под ту самую, еще не горячую, но нагревающуюся руку, до небывалой тишины в коридорах и за дверями кабинетов — «сам» разошелся, не приведи господи попасться на глаза или чихнуть, обнаружив себя.

Побушевав так с полдня, Дмитрий вызвал Осипа.

— Дмитрий Федорович, — обозначил своеприсутствие, неслышно войдя в кабинет, Осип.

— Все, Осип! В Домину.

— Ну, слава тебе господи! — вздохнул с облегчением Осип, позволив себе комментарий.

«Доминой» назывался дом на берегу реки, почти в медвежьем углу, правда с признаками цивилизации — с огромным пансионатом по соседству.

Дом, с куском темного леса, обширным ландшафтным парком, длинным узким языком поля, искусственным озерцом, в котором разводили рыбу, на полном основании мог гордо называться усадьбой.

«Доминой» прозвала его мама, Лидия Андреевна, когда Дима привез их с отцом на торжественную сдачу объекта архитектором, дизайнерами и строителями.

— Домина-а-а! — восхитилась мама.

И, за три дня обойдя с отцом все уголки-закоулки дома, приусадебную красоту, пособирав перезревающую темную малину в собственном лесу, вынесла вердикт:

— Ну и красота у тебя здесь, Димочка! До чего замечательно! Но нам с отцом в нашем домике на Николиной Горе уютней, такое богатство уже не про нас.

Он усмехнулся, вспомнив тот разговор, глядя в окно машины на пролетающие мимо придорожные кусты-деревья.

«Надо было их с собой брать, чего один поехал? Половили бы с отцом рыбу и маму прихватили с собой, покатались на лошадях, они бы в дальний лес сходили. Надо было взять, а то сидят там на своей Горе, не вытащишь! Или эту... как же ее?..

Он никак не мог вспомнить имя девушки, с которой имел в данный момент отношения. И усмехнулся, подумав: «Может, у Осипа спросить?»

Осип-то знает точно.

Осип сидел впереди, рядом с водителем, и терпел — Дмитрий точно знал, что терпел, — тяжелое усталое молчание начальства. Ребята, ехавшие во второй машине сопровождения, что-то сообщили, когда кортеж выскочил за МКАД, ответа Осипа Дмитрий не расслышал, но явно нечто такое, что они затихарились и на связь не выходили, дабы не схлопотать под ту же горячую руку.

«Как же ее зовут? Лена, Таня, Катя? Надя! Вот как ее зовут! Надя, точно. Надо было ее с собой взять и хорошим сексом в тишине, на природе вытравить из себя эту усталость!»

И тут же решил: мысль так себе.

Что будет делать девушка Надя вне занятий плановым сексом, околачиваясь рядом с ним? И самое главное — что ему делать с девушкой Надей вне этих плановых занятий?

Ну не разговаривать же!

С женщинами он вел беседы в рамках своей работы или на обязательных мероприятиях с интересными умными собеседницами, как правило известными личностями из разряда знакомых, с остальными барышнями почти не разговаривал — ему было некогда, да и не о чем.

Бывшая жена была права — он ее не замечал за полным отсутствием интереса.

Пришедшая не ко времени на память девушка с трудно запоминающимся именем Надя сама материализовалась в телефонно-сотовом пространстве, напомнив о своем существовании переливчатыми трелями его мобильника.

— Димулечка, ты занят? — нараспев протянула девушка Надя.

Дима глянул в коротко стриженный затылок Осипа и неласково ответил:

— Как обычно.

— Димулечка, давай сегодня встретимся, я соскучилась.

Нет, барышню Надю с собой брать не надо и посылать за ней кого-либо, чтобы привезли в Домину, тоже не надо, хотя несколько секунд назад он обдумывал эту возможность.

— Сегодня не получится. Я не в Москве.

— А где? — оживилась барышенька.

Ей очень, очень надо знать где! Она же должна сказать подругам вечером за коктейлем или кофе-шампанским, отработанно грустно вздыхая: «Димочка в Вене (Париже, Лондоне, Цюрихе...), хотела к нему полететь, побыть вместе, но он так занят, что мне одной по магазинам ходить?» Или как там по ролевому тексту?

Не получив ответ про Вену, Париж, Цюрих, Надя поинтересовалась о другом:

— Когда ты будешь?

— Дней через пять.

— Так долго-о-о, — закапризничала тусовочная девонька. — Я тут совсем одичаю без тебя!

— Займись чем-нибудь, например китайским языком, — предложил «развлечение» Дима.

— Ну, Димуля-я, ты не в настроении, да? Давай я приеду и развеселю тебя!

В Вену, Париж, Цюрих...

— Я подумаю. Пока.

— Привезти? — спросил Осип, посмотрев на Диму в зеркало.

— Нет, — отрезал Победный, возвращаясь к созерцанию летящего навстречу пейзажа.

Что ему с ней делать не в Вене, Париже, Цюрихе или Лондоне, в медвежьем углу российской глубинки? Отправить рыбу ловить в озерце для вечерней ухи?

Что с ними вообще нужно делать вне постели, клубно-развлекательных мероприятий, званых приемов и не в Вене, Париже, Цюрихе...

И почему-то вдруг неожиданно и ярко ему снова вспомнилась маленькая Машка. От усталости, или от раздражения, или от маеты в душе непонятной, со злой горчинкой.

В то ее двенадцатое лето Машка тяжело заболела, недели через две после прыжка с камня, так напугавшего Диму. Заболела, переполошив всех — и бабушку Полину Андреевну, и его родителей, и самого Диму. Распахнув входные двери настежь, его родители бегали туда-сюда, давали ей какие-то лекарства, питье, варили специальный морс, вызывали скорую.

— На воспаление не похоже, хрипов в легких нет, — затруднился в диагнозе приехавший врач скорой, — возможно, простуда такая сильная, но скорее вирус. Сейчас в городе зарегистрировано несколько случаев тяжелейшего вируса. Если к утру температура не спадет, вызывайте еще раз скорую, будем госпитализировать.

Сделав Машке уколы, врач выписал кучу рецептов, рекомендовал как можно больше давать пить, заставлять, если отказывается, и уехал.

К утру температура у Машки немного спала, и перепуганные взрослые, успокоившись, смогли поспать. Казалось, что болезнь отступила, родители, проверив Машку, ушли на работу, а Дима отсыпался после ночной суматохи. Его разбудил звонок -в дверь, он открыл, потирая заспанное лицо и позевывая, и проснулся в один момент, увидев Полину Андреевну.

Постаревшая за одну ночь, осунувшаяся, бледная, с перепуганными глазами, она сложила ладошки в замок, умоляюще прижав их к груди.

— Димочка, ты можешь посидеть с Машенькой?

— Да, конечно, Полина Андреевна! Как она?

— Ей снова стало хуже. Утром вроде полегчало и температура спала, а сейчас опять поднимается, она без сил совсем, даже разговаривать не может, ослабла. Димочка, посиди с ней, мне надо в аптеку и на рынок — меда, малины, шиповника купить и трав всяких. Я поспешу, чтобы скорее обернуться.

Дима быстро оделся, запер квартиру и вошел в распахнутые соседские двери. Полина Андреевна, собираясь в прихожей, на ходу говорила:

— Все время давай ей пить и температуру меряй. Если поднимется выше сорока, сразу вызывай скорую.

Машка металась на своей узенькой, девичьей кроватке, постанывала, комкала ладошками одеяло, шептала что-то невнятное. За одну ночь болезнь слизала с нее весь южный, в черноту, загар и забрала все силы. Дима, поддерживая голову девчушки, попытался ее напоить, налив в кружку морса из кувшина, стоявшего на столике у кровати, но она шептала:

— Нет, нет, — и отворачивалась, не открывая глаз.

Она была такая маленькая, тоненькая, словно бестелесная, бледная, только щеки полыхали алым болезненным румянцем.

Она вдруг перестала метаться, расцепила ладошки, выпустив из рук сбитое в ком одеяло, раскинула ручки и затихла.

Дима сел на стул рядом с кроватью, взял в руки маленькую обессиленную ладошку.

— Ну что ж ты так, Машка? Что ж ты так заболела? — спросил, зная, что не получит ответа.

Но ему показалось важным с ней говорить, подержать за ручку, даже если она не слышит и ничего не чувствует — пусть не может ответить, но будет знать, что он рядом, здесь. С ней.

Он перебирал тонюсенькие безжизненные пальчики, поглаживая своим большим пальцем тыльную сторону ее ладошки, похожей на беленький лоскутик в его большой загорелой руке.

Машкина ладошка-лоскутик казалась Диме хрупкой, как наитончайший фарфор, длинные пальчики еле-еле подрагивали от ощутимых глухих, частых ударов крови в венках, которые чувствовала его огрубевшая, с буграми мозолей, ладонь. Разглядывая пульсирующий белый фарфор, он увидел на первой фаланге безымянного пальчика родинку, по форме напоминающую изогнутую подковку.

У него на миг перехватило дыхание и отпустило, разливаясь бархатным теплом, обволакивая сердце, подступив к горлу, непонятным, странным скоплением слез. Он испытал нечто, что имело название «нежность».

Никогда за всю свою восемнадцатилетнюю жизнь он не испытывал ни к кому такой нежности. На грани переносимости. Сладко-горьковато-полевой.

Не успев пристыдить себя, одернуть, он наклонился и поцеловал маленькую ладошку и подковку-родинку, и... и почувствовал губами обжигающую горячесть ее кожи.

Он всмотрелся Машке в лицо, потрогал лоб.

И похолодел с перепугу.

Дима схватил со столика градусник, засунул ей под мышку, держал и отсчитывал про себя секунды, отмеряемые заколотившимся сердцем.

— Ты что, Машка! Не пугай меня так! Слышишь?!

Сорок и три десятых показывал градусник!

Он перевел потрясенный взгляд с ртутного столбика градусника на нее. Машка была без сознания, лежала бессильно-расслабленная, и болезненное полыхание щек, тускнея, уступало место наползающей бледности.

И тут он со всей ясностью и неизвестно откуда снизошедшим на него знанием понял, что она умирает!

Умирает! Совсем! Окончательно и навсегда!

— Не-ет!!!.— взревел Дима. Он схватил ее вместе с одеялом, прижал к себе сильно, как мог, жарящее запредельной температурой тельце. — Не смей!! Я тебе приказываю — не смей!! Слышишь?! — Он отстранил от себя на вытянутых руках ставшее кукольно-податливым, безжизненно болтающее руками-ногами тельце и потряс ее. — Машка!! Очнись!!

Руки-ноги марионеточно дергались, следуя за сотрясаемым тельцем.

Он положил ее на кровать, раскрыл пальцами послушный уже любым чужим действиям рот, схватил со стола чашку и стал вливать ей в рот морс. Ярко-алый смородиновый морс выливался из бессильного рта и расплывался по белизне подушки, простыни, одеяла смертельной кровавой декорацией.